Свидетельство А: немного магии

В одном клинописном заговоре предупреждается, что на вершине горы не всегда можно обнаружить ковчег. По типу почерка этот заговор можно датировать примерно 700 г. до Р. Х.; с его помощью отгонялись суккубы (лилиту) – призраки-соблазнительницы, являющиеся своим жертвам в ночных кошмарах:

 

О лилиту! Будь заклята Землей Широкой,

Семерыми, рожденными богом Эа!

Заклинаю тебя мудрым и прекрасным богом,

Шамашем, Господом вселенной!

Как мертвый забыл жизнь,

(Как) высокая гора забыла ковчег,

(Как) очаг странника забыл своего странника, —

(Так ты) покинь меня, мне не являйся! [134]

 

Для совершения магического действия здесь перечисляются примеры невосстановимого разделения: жизнь забывается тем, кто умер; тлеющие угольки, оставленные в домашней печи ушедшим путником, тухнут и остывают навсегда. Известно много месопотамских заклинаний, основанных на этом принципе; но появление Ковчега (eleppu) в приведенном примере – случай единичный. Мне кажется, он говорит не только о знакомстве с темой «Ковчег на горе», но и о том, что больше его на этой горе нет, а значит – кто-то надеялся его там увидеть. Я предполагаю, что использование этого мотива в заговоре есть результат повсеместно распространившихся слухов и споров о какой-то неудачной поисковой экспедиции, предпринятой ассирийским царем. В конце концов, если бы Синаххериб действительно что-то нашел, об этом знало бы все его войско, а по возвращении – весь его двор, вся столица, а вскоре и вся империя.

 

Свидетельство Б: прочная репутация

Коварной осадой Иерусалима в 701 г. до Р. Х. и последовавшей расплатой за нее Синаххериб заслужил немало посмертных комментариев в Вавилонском Талмуде (начало первого тысячелетия от Р. Х.). В одном из них мы видим Синаххериба вернувшимся из похода и дающим обет перед доской от Ноева ковчега:

 

После этого он ушел, и в ином месте нашел доску от Ноева ковчега. «Должно быть, Ты могучий Бог, раз Ты спас Ноя от потопа», – сказал он. «Если Ты поможешь мне в ближайшем сражении, я принесу Тебе в жертву двух моих сыновей», – такой обет он дал. Но сыновья его слышали это, и они убили его, как об этом написано, и произошло это, когда он поклонялся в храме своего бога Нисроха, – сыновья его Адрамелех и Шарецер поразили его мечом.

Вавилонский талмуд, трактат Санхедрин: 96а [170]

 

В приведенном отрывке комментируется сведение об убийстве Синаххериба сыновьями и их последующем бегстве на гору Арарат, приведенное в Четвертой книге Царств[171]; факт убийства подтверждается современными событию ассирийскими источниками [136]. Вполне естественно, что это убийство оказалось в центре внимания еврейских текстов, осуждающих Синаххериба; маловероятно, однако, что сюжет с доской от Ковчега не восходит к какой-то древней традиции, а выдуман на пустом месте через много столетий после описываемых событий. Вероятно, где-то были предприняты поиски Ковчега, и Синаххериб вернулся с каким-то куском дерева, и рассказ об этом затем начали повторять в историях о великом ассирийском царе. Во всяком случае, интерес Синаххериба к истории о Ковчеге был, конечно, привит ему еще в детском возрасте наставниками.

 

Коммерция вокруг Ковчега

 

Занимаясь сравнением различных историй о Потопе, не следует забывать о Бероссе, вавилонском жреце III века до Р. Х., который тоже сообщает нам много полезного. Фрагменты его сочинений, сохранившиеся в виде цитат в составе более поздних текстов Полигистора и Абидена[172], можно считать отражением бытовавших в его время разговоров и историй, в том числе и о Горе Ковчега.

 

Он [Ксисутр] также сказал им, что место, в котором они находились, располагается в Армении. Они поняли всё это; они принесли жертвы богам и пошли пешком в Вавилонию. В наше время только маленькая часть корабля, остановившегося в Армении, остается лежать в Кордуйских горах в Армении, и некоторые ходят туда, соскабливают асфальт и держат его как талисман для удачи.

 

Версия Полигистора представляется мне попыткой объединить две различные традиции – северную армянскую (область за Урарту) и южную курдскую (Кордуйские горы, главной вершиной которых в то время, возможно, уже считалась гора Джуди).

В передаче Абидена сообщение Беросса оказывается гораздо короче:

 

Судно же его осталось там, в Армении, и местные жители используют кусочки дерева от него в качестве амулетов для заклинаний.

 

Удивительно, как мало здесь сказано о Ковчеге и сколь большое внимание уделено при этом коммерческому фактору. Очевидно, с незапамятных времен в описываемых местах процветала интенсивная торговля кусочками Ковчега в качестве мощных амулетов – ранний пример постоянного и жадного интереса человечества ко всякого рода реликвиям, от частиц Истинного Креста до мощей святых. Мы сразу представляем себе ряды сувенирных палаток вдоль дорожек по предгорьям, с выставленными на продажу щепками и кусочками битума. Давным-давно предок кого-то из этих торговцев снабдил Синаххериба основательным куском доски, соответствующим его царскому званию. Еще одна иллюстрация неизменности человеческой природы!

На данном этапе нашего путешествия мы можем сделать несколько выводов:

 

1. В древности место остановки Ковчега ощущалось религиозной и культурной «иконой», почитание которой простиралось поверх как географических, так и религиозных границ, Наши современные аналогии плохо работают в этой вневременной области.

2. Тогда, как и сейчас, подобные памятные места обладали религиозной или магической силой, зачастую имевшей также и коммерческие последствия.

3. Они всегда притягивали к себе паломников, туристов и больных.

4. Между «настоящим» местом и любым количеством его «ложных» конкурентов всегда находились ясно различимые отличия в пользу первого.

5. Появление такого «конкурента» иногда провоцировало реакцию со стороны «оригинала».

 

Из всего этого следует, что нам незачем пытаться примирить между собой разные традиции относительно местоположения Горы Ковчега; мы просто должны понимать, что они собой представляют [137].

 

Выводы

 

Самая древняя доступная нам информация содержится на Вавилонской карте мира и в сопутствующих ей надписях и текстах. Эта информация отражает идеи и представления начала второго тысячелетия до Р. Х., т е. на тысячу лет более древние, чем сама табличка. Согласно этим представлениям, Ковчег пристал к земле на чрезвычайно удаленной гигантской горе, расположенной далеко за страной Урарту, на противоположном берегу Океана, окружающего обитаемую землю, и далеко за пределами человеческого знания. Иными словами, чтобы найти Ковчег, надо пересечь всю область Урарту и продолжить в том же направлении, в некотором смысле в бесконечную даль. Эта концепция господствовала в течение долгого времени, начиная самое позднее с XVIII века до Р. Х., и мы почти наверняка имели бы ее явное выражение, если бы из той эпохи до нас дошел полный клинописный рассказ о Потопе (Табличка Ковчега является лишь его частью).

В рамках описанной концепции нетрудно понять, почему Агри-даг в северо-восточной Турции[173] стал именно той горой: он расположен на правильном месте и в правильном направлении от северного Урарту, имеет уникальные геологические характеристики и весьма правдоподобный вид для того, чтобы играть роль Горы Ковчега. Причем, в отличие от эфирных далей первоначальной концепции, он вполне достижим, хорошо видим – и на него даже можно подняться. Эта трансформация, если даже она изначально не обязана библейскому рассказу, была им подтверждена и укреплена; в результате все более ранние традиции отодвинулись на второй план, и сегодня Горой Ковчега определенно считают гору Арарат.

Результатом перехода от первоначального «где-то за Урарту» к более близкому «где-то в Урарту» стала непрерывно продолжающаяся с того времени традиция, укоренившаяся в культуре благодаря множеству образов и описаний у разных авторов и в некотором смысле господствующая и сегодня.

В первой половине первого тысячелетия до Р. Х. в Ассирии, по неизвестным нам (и, возможно, нескольким разным) причинам, роль Горы Ковчега была передана горе Ницир.

В 697 г., если приведенные нами аргументы правильны и достаточны, Синаххериб, для которого именно гора Ницир была «настоящей» горой Ковчега, сталкивается с ее солидным и уже прочно укоренившимся конкурентом – горой Джуди. Это самое раннее известное нам свидетельство почитания Джуди-дага, ставшего сильным конкурентом Арарату и полностью затмившего ассирийскую гору Ницир, которая после падения Ниневии в 612 г. до Р. Х. больше в этом качестве не упоминается. Мы услышали о ней снова лишь благодаря расшифровке ассирийского корпуса текстов Джорджем Смитом в 1870 г.

Почитание Джуди-дага как горы, на которой пристал Ковчег Ноя – Нуха, сильно развилось в несторианской ветви христианства и в исламе. С течением времени появлялись и другие, менее долговечные претенденты на эту роль.

По иронии судьбы, какие бы экспедиции ни снаряжались и какие бы находки ими ни обнаруживались, именно гора Арарат сегодня, как и в древности, в наибольшей мере соответствует образу, созданному вавилонскими поэтами, – как в географическом, так и в духовном плане.

Вавилонская Карта мира, надо сказать, изобилует другими секретами, разгадывание которых увело бы нас очень далеко от темы данной книги; нам пришлось бы погрузиться в клинописную астрономию, астрологию, мифологию и космологию (и не только). Исследование этой карты еще далеко до завершения. Уникальность карты, с нашей точки зрения, отнюдь не в том, что она якобы была редкостью для своего времени. Вполне возможно, напротив, что существовало много подобных клинописных карт, в глине и в бронзе, выполнявших разные функции и, может быть, даже иллюстрировавших разные теории. Одним из оснований для такого предположения является то, что вавилонская традиция, представленная нашей Картой мира, находит свое продолжение в типе карт, известном у историков географии как карты «T-O» или «O-T», составлявшихся начиная с раннего средневековья вплоть до, возможно, XV века от Р. Х. Это название выражает общую характеристику данного типа карт: земля на них изображена в виде диска, вокруг которого плещется mare oceanum («О»), а от середины расходятся три водных пути («Т»), делящих землю на три части. Эти карты пугающе (и, как правило, необъяснимо) напоминают Вавилонскую карту мира, с ее рекой Евфрат, рассекающей диск земли с севера на юг и пересекающейся с горизонталью другого водного пути. Сходство настолько разительно, что эти европейские карты выглядят буквально как другая интерпретация той же вавилонской модели мира [138].

 

Карта типа

Исидора Севильского, датируемая 1472 г. Трудно ошибиться с ее предшественницами.

 

Компьютерная реконструкция Вавилонской карты мира – передняя сторона таблички

 

То, что эта вавилонская модель сохранилась и оказала влияние через столь долгое время, несомненно является дополнительным доказательством заимствований, сделанных греческими математиками и астрономами, прибывшими в Месопотамию знакомиться с клинописной культурой. Все, что они находили интересным, они, конечно, копировали на папирус для дальнейшего изучения и развития по возвращении домой. Этот материал, разумеется, включал различные схемы и карты, найденные ими в библиотеках.

 

Ноев ковчег, надежно приставший к горе. Картина Аурелио Луини (1545–1593)[174]

 

 

Литературный анализ

Таблички Ковчега

 

«Мы можем представить себе эту сцену».

«Нет, в моей голове она не представляется».

«А в моей – того хуже! – она уже представлена».

Айви Комптон-Бернетт [175]

 

В предыдущих главах, исследуя историю о Потопе в ее клинописных воплощениях, мы подвергли Табличку Ковчега тщательной расшифровке и детальному сравнению с другими версиями того же сюжета. Настало время заняться вопросом – что собой представляет этот текст в литературном отношении?

Когда мы читаем его подряд, мысленно сравнивая с другими изложениями истории о Потопе – Эпосом обАтрахасисе и Эпосом о Гильгамеше, – бросается в глаза удивительная его особенность: во всей Табличке Ковчега нет ни одного слова от рассказчика. Все ее шестьдесят строчек представляют собой последовательность девяти речей-монологов.

Начало таблички – это «буквальная запись» речи бога Энки, обращенной к нашему герою. Весь дальнейший текст естественным образом разбивается на восемь ответных монологов Атрахасиса, последовательно отчитывающегося о проделанной работе. Каждый из этих монологов соответствует важному этапу в развитии действия; тем не менее ни один из них не сопровождается какими-либо дополнительными описаниями или объяснениями. Рассматриваемая в этом ракурсе, Табличка Ковчега выглядит следующим образом:

 

Речь 1, Энки – Атрахасису: «Стена, стена!..» (строки 1-12)

Речь 2, Атрахасис: «Я поставил внутрь его…» (строки 13–17)

Речь 3, Атрахасис: «В один палец битума…» (строки 18–33)

Речь 4, Атрахасис: «Я лег, … радуясь» (строки 33–38)

Речь 5, Атрахасис: «Я слова в своем сердце…» (строки 39–50)

Речь 6, Атрахасис: «Но твари степи…» (строки 51–52)

Речь 7, Атрахасис: «5 (кувшинов) пива…» (строки 53–56)

Речь 8, Атрахасис: «1 палец сала…» (строки 57–58)

Речь 9, Атрахасис – строителю судна: «Когда я войду…»

(строки 59–60)

 

В тексте никак не представлены многие важные (и даже жизненно важные) сюжетные детали – такие, например, как наставления Энки Атрахасису, когда и каким образом тот должен объяснить старейшинам свои действия; странный вещий дождь, который должен предупредить о скором начале Потопа; или весьма важный вопрос – сколько имеется времени на то, чтобы построить Ковчег; а также – подробный перечень прибывающих мастеров с их инструментами. Все, что нам предлагается, – это знаменитое обращение Энки и, в ответ на него, адресованное Атрахасисом ему (и нам) пошаговое описание того, что и как было сделано. Более того, Атрахасис все это говорит от первого лица: мой дом (в прошедшем времени), мой битум, боль моего сердца (в прошедшем времени); мое приказание строителю судна (настоящее время).

Все это весьма интересно во многих отношениях. В датируемом примерно тем же временем Старовавилонском Атрахасисе соответствующие сюжетные элементы излагаются невидимым рассказчиком от третьего лица. Только в Гильгамеше XI рассказ ведется от первого лица, и здесь это вполне уместно, поскольку Утнапишти рассказывает Гильгамешу о событиях в прошлом – как он сам построил Ковчег и сам спасался от Потопа [139]. Переход с третьего лица на первое оказался необходимым при обработке древнего сюжета для его использования в Гильгамеше. Табличка Ковчега, однако, показывает нам, что рассказ от первого лица – тоже древняя традиция.

Рассказ от первого лица дает возможность в большей мере, чем в третьем лице, выразить конкретного человека и его душевный мир; этим Табличка Ковчега отличается от Старовавилонского Атрахасиса (в той мере, в какой мы можем о нем судить ввиду наличия в нем лакун в нескольких ключевых местах). В Гильгамеше XI на такие детали просто нет времени – кроме потока слез Утнапишти, не знающего, где ему пристать.

Успокоительный тон Энки в отношении постройки судна в строках 11–12 («ты знаешь обо всем, что нужно для постройки судна; кто-нибудь другой может сделать за тебя работу»)[176] предполагает, что Атрахасис сначала сопротивляется, говорит, что он не способен выполнить поставленную задачу, как это прямо выражено в Ассирийской версии Смита, строки 13–15 («Никогда я судна не строил… Начерти на земле план – План я увижу и судно построю»). Описание его душевных страданий и обращения к богу Луны целиком занимает строчки 3950; если бы этот текст сохранился полностью, наше впечатление от него было бы, наверное, гораздо сильнее. Для сравнения: в Старовавилонском Атрахасисе этот сюжет занимает всего три строчки.

Параллельно с детальным изложением этапов строительства и герметизации Ковчега мы видим попытку раскрыть характер Атрахасиса, изобразить его живым человеком и вызвать сочувствие к его трудному положению.

А положение действительно было трудным. Вспомним снова: мир со всеми формами жизни должен быть уничтожен, и Атрахасис – тот единственный человек, на котором лежит задача сохранить все виды живых существ для их продолжения после Потопа. При этом распоряжения он получает от бога-одиночки, решившего спасти жизнь на земле и тем самым поставившего себя под удар, потому что остальные боги остаются непреклонны и глухи к мольбам. Атрахасис должен всех завести на судно, каждую живую тварь ввести по сходням, а между тем водяные часы неумолимо отмеряют время. Если в его судне появится хоть одна течь – конец всему. Это роль для харизматического героя в остросюжетном боевике, сражающегося со страшным и ужасным Злом и с неправдоподобной скоростью спасающего мир от всех напастей.

Текст Таблички Ковчега отличается еще одной удивительной особенностью: в нем нет никаких указаний на то, кто сейчас говорит. Предполагается, что мы и так знаем или должны догадаться, что сначала говорит бог Энки, а со строки 13 и далее – человек Атрахасис; смена говорящего никак не отмечена. Но к кому именно он обращается, отчитываясь о своих достижениях? И кто может догадаться на основе одного лишь текста таблички, что в последних двух строчках он обращается к своему (нигде не поименованному) корабелу?

Эти трудности возникают потому, что в тексте нашей таблички опущены все многословные ремарки, которыми изобилует традиционный литературный текст и которыми, надо признать, вавилонская нарративная литература основательно перегружена, если не сказать замусорена:

 

Анум уста открыл и молвит, вещает он госпоже Иштар…

Иштар уста открыла и молвит, вещает своему отцу Ануму…

Гильгамеш VI: 87–88; 92–93

 

Я затрудняюсь привести еще хотя бы один пример вавилонского мифологического или эпического текста, в котором, как в нашей Табличке Ковчега, отсутствовал бы этот характерный связующий элемент, повторяющийся перед каждой репликой. Такие повторения на первый взгляд выглядят как рудименты устной литературы, в которой повторений было гораздо больше, чем приемлемо для нас сегодня; современному любителю клинописных текстов приходится принимать их как должное или погружаться в создаваемую ими аутентичную атмосферу. Но на самом деле верно ровно обратное: эти повторяющиеся вводные формулы возникли именно при переходе от устной традиции к письменной, потому что рассказчик всегда имеет возможность голосом изображать переход речи от одного персонажа к другому; при письменной же передаче устного рассказа, чтобы не возникало путаницы, приходится каждый раз указывать, кто теперь говорит.

Ассириологи уже давно пришли к убеждению, что литературные тексты, дошедшие до нас в записанном виде, в течение долгого времени бытовали в виде устных рассказов, с присущей им импровизационной свободой, исчезнувшей в процессе их письменной фиксации, неизбежным образом ограничивающей разнообразие творчески создаваемых устных версий [140]. Процесс письменной фиксации устных рассказов стал, вероятно, особенно активным с начала второго тысячелетия до Р. Х. До этого история о Потопе входила в репертуар сказителей; впрочем, мы можем с уверенностью предполагать, что искусство устного рассказа продолжало существовать долгое время и после включения многих рассказов в городскую письменную литературу.

Попытаемся представить себе одного из этих древневавилонских рассказчиков. Такие люди, несомненно, существовали в разных социальных слоях – от нищих сказителей, ходивших по деревням и довольствовавшихся за свои рассказы местом у очага и миской похлебки, до более упитанных профессионалов, которых царь вызывал, когда ему надоедали слепые арфисты, танцовщицы и заклинатели змей или чтобы произвести впечатление на гостей.

Наш рассказчик пересказывает Историю Атрахасиса, в которой есть и Потоп, и Ковчег. Вероятно, основную канву этой истории знают все слушатели, но в устах искусного сказителя она каждый раз приобретает новую магию и мощь. Ведь в ней обсуждаются самые важные вопросы: о жизни и смерти человеческого рода; о самом узком пути к его спасению; о том, что все яйца в мире были доверены одной-единственной корзине, борющейся с высокими волнами и переполненной разнообразными существами, воющими от ужаса (или от морской болезни, или потому, что им тесно и кому-то отдавили лапу). Рассказчик, может быть, пользовался кое-каким реквизитом: головным убором с рогами для бога Эа и куском тростниковой изгороди, через которую он шептал свою речь; палочкой, чтобы рисовать чертеж по земле; игрушечным кораклом для Атрахасиса… Популярный сказитель мог выступать с музыкальным сопровождением (флейта, ударные) и с мальчиком-помощником. Пользуясь всеми этими приемами, он увлекал публику своей интерпретацией всегда одной и той же и всегда новой истории – иногда ужасая их непреклонной жестокостью богов и натиском смертоносных вод; иногда успокоительно показывая, что в конце концов все будет в порядке; иногда, может быть, даже вставляя забавные детали: например, изображая героя этаким мечтателем-белоручкой, которому грозный бог велит прямо сейчас заняться немыслимо трудной работой, а он упирается и не хочет – почему это вдруг я?

Табличка Ковчега, однако, не принадлежит к этому жанру развлекательных историй из короба бродячего рассказчика, знающего их все наизусть. Первые же ее слова (Стена, стена! Тростниковая изгородь, тростниковая изгородь!) драматически возвещают худшие в мире новости, и кончается она столь же драматично – когда задраивается люк за последним взошедшим на Ковчег и всем остается только ждать начала Потопа. Эти шестьдесят строк извлечены из намного более обширного драматического текста и относятся к моментам наибольшего напряжения в сюжете. Простого совпадения здесь не может быть. Напротив, мне кажется, что наша табличка представляет собой как бы «сокращенное карманное издание» полной истории о Потопе, использовавшееся в реальных ситуациях устного рассказа и на последних строчках оставлявшее слушателей в нетерпении услышать продолжение. Первые капли начинающегося дождя звучали как мотив в конце эпизода телевизионного сериала, с неизбежными словами диктора, к неудовольствию зрителей объявляющего, что продолжение будет только через неделю.

Я не хочу сказать, что здесь мы имеем «скрипт» традиционного устного рассказа – такого просто не могло быть. Скорее, это запись основных реплик для ролей Энки (первый голос) и Атрахасиса (второй голос), и трудно представить себе, рассуждая рационально, иное ее использование, кроме как в театрализованном представлении. Из клинописных текстов мы знаем о существовании в древнем Вавилоне уличных исполнителей, клоунов, борцов, музыкантов, бродячих артистов с дрессированными обезьянками; с другой стороны, мы знаем об уличных культовых процессиях, проносящих корабли с богами, а также о публичном чтении Эпоса о сотворении мира во время празднования Нового года. Возможно, в ряду прочих подобных действ было и некое Большое Вавилонское Действо об Атрахасисе. Почему бы нам не представить себе звонкоголосого декламатора, держащего слушателей в напряжении между страхом, безысходностью и надеждой, а в конце представления стоящего на носу своего судна с безымянными и безгласными женой и сыновьями, в окружении домашних животных, не смущающихся выступлением перед публикой?

Можно ли представить себе какое-либо другое использование Таблички Ковчега?

Я уже заканчивал эту главу, чтобы отправить ее издателю, когда один из коллег обратил мое внимание на очень полезную книгу:

 

Клаус Вильке. «Шумерская поэма Энмеркар и Эн-сухкеш-ана: эпос, пьеса для театра или…? Театральное искусство на рубеже III и II тысячелетий до Р. Х. С приложением расшифровки и перевода текста поэмы». Американская Восточная Серия, вып. 12, Нью-Хейвен, 2002[177].

 

В этой книге автор доказывает, что в исследуемом им раннешумерском тексте, посвященном распрям между древними предшественниками нынешних Ирака и Ирана, имеются действующие лица – боги и смертные – и сценические указания. Действие происходит в шумерских городах Урук и Кулаба, в загоне для скота и овчарне близ города Эреш, в городских воротах при восходе солнца, на берегу Евфрата, затем переносится в город Аратта в горном Иране, в дом жрецов и к так называемому «колдовскому древу». Рассказчик представляет происходящее на сцене действие, что видно по грамматическим особенностям текста, в котором много указательных местоимений. Вильке определяет жанр рассматриваемого текста как придворную театральную постановку; сопоставляя действие с реальными событиями, он относит ее к эпохе правления Амар-Суэна, шумерского царя города Ур (около 1981–1973 гг. до Р. Х.).

Как вполне резонно замечает Вильке, «на первый взгляд трудно себе представить, как мог выглядеть театр древнего Ближнего Востока». Таких же сомнений сначала был полон и я, предлагая свою версию прочтения Таблички Ковчега как театрального представления; но теперь, после публикации Вильке, его аргументы в поддержку сценического характера шумерского текста и мои в отношении вавилонской Таблички Ковчега взаимно усиливают друг друга. Я даже думаю, что для Таблички Ковчега невозможно найти другую интерпретацию.

Что еще мы можем отметить? Даже при формальном рассмотрении Табличка Ковчега отличается от привычного литературного текста; она выглядит как письмо или деловая запись. Таблички литературного характера обычно шире, текста на них больше, он располагается минимум в две колонки на каждой стороне. В процессе развития какой-нибудь литературной композиции содержание каждой из составляющих ее табличек стабилизировалось, так что, начиная с какого-то времени, все знали, сколько строк, например, в табличке I Эпоса о Гильгамеше и о чем там написано. В длинных произведениях в конце каждой таблички в качестве указания читателю приводилась первая строка следующей. Первая строка первой таблички служила при этом названием всего произведения; таким образом, Эпос о Гильгамеше тогдашним библиотекарям был известен как О том, кто видел Бездну.

По сравнению с этими крупными табличками Табличка Ковчега – маленькая, текст на ней расположен по обеим сторонам в одну колонку, все ее шестьдесят строк плотно заполнены. Это не глава большого сочинения на нескольких табличках, но весьма необычного характера «извлечение» из некоего более полного текста, в отношении которого очень важно понять, к какой традиции он принадлежал.

Текст таблички начинается без всякого вступления знаменитой речью Энки «Стена, стена! Тростниковая изгородь, тростниковая изгородь!» (параллельные места: в Старовавилонском Атрахасисе табл. III, столбец I: 21–22; в Эпосе о Гильгамеше XI: 21–22). Возможно, в гипотетическом «полном издании» истории об Атрахасисе это было бы где-то на третьей по счету табличке.

В скобках упомянем здесь для сравнения 5-ю главу Старовавилонской версии Скёйена, в которой четыре столбца текста, по содержанию частично соответствующих табличкам II и III Старовавилонского Атрахасиса, а по структуре сильно от них отличающихся. Форма этой таблички указывает на то, что первоначально она имела, вероятно, 30 строчек в каждом столбце, т. е. суммарно 120 строчек. По многим характеристикам ее можно считать написанной минимум на столетие ранее, чем самая известная Сиппарская версия Старовавилонского Атрахасиса; таким образом, это самая древняя известная нам версия нашей истории. По тем же характеристикам она, вероятно, несколько древнее Таблички Ковчега и уж во всяком случае написана другим писцом – об этом говорят такие детали, как форма знаков и написание некоторых слов. Тем не менее весьма вероятно, что и она, и Табличка Ковчега представляют собой одну и ту же версию старовавилонской истории об Атрахасисе.

История об Атрахасисе, о Потопе и о Ковчеге – это, несомненно, литература. Мифологическое по содержанию и эпическое по объему литературное произведение. Поэтому содержащиеся в Табличке Ковчега в речах Энки и Атрахасиса детальные практические сведения о постройке Ковчега вызывают удивление, в особенности если принять к сведению (см. главу 8 настоящей книги), что эти технические спецификации – не мифологические фантазии, но практически выполнимые инструкции.

Зачем понадобились эти технические спецификации в увлекательном драматическом рассказе? Для большинства слушателей следить за развитием сюжета, разумеется, было гораздо интереснее, чем приобретать сведения о том, как самим герметизировать коракл.

Включение этих технических сведений, на мой взгляд, могло быть вызвано двумя факторами, и первый из них – запрос от специфической аудитории, состоявшей из рыбаков и других прибрежных жителей, для которых постройка и использование речных судов было частью каждодневного существования. Слушая рассказ об Атрахасисе и его Ковчеге, эти люди, я думаю, обязательно задавали вопросы вроде «А на что было похоже это судно? Каких оно было размеров? И где там могли поместиться все звери?». Опытный рассказчик, бесспорно, имел на них готовые ответы, например: это был гигантский коракл, потому что кораклы никогда не тонут; он достигал таких размеров, что все звери в нем сумели поместиться; звери могли в нем прыгать и скакать, и т. д. Широко разведенными руками и вытаращенными глазами рассказчик изображал «такое огромное судно, какого мы никогда не видели»; незачем было указывать точный объем битума, пошедшего на его обмазку, – достаточно сказать «для него потребовалось неимоверно много битума»… Каждый слушатель мог при этом легко себе представить этот огромный коракл. В зависимости от состава слушателей рассказчик мог всякий раз с новыми подробностями описывать его форму и размеры, а также устройство внутренних помещений.

Но затем наступил следующий этап, когда в увлекательный рассказ было введено много технических деталей. Как и почему это произошло? Ответ может быть только один: для изучения в школе.

Здесь надо снова подчеркнуть чрезвычайно важный для нас факт: приведенные в Табличке Ковчега «спецификации» не только реалистичны, но и математически точны. Если по ним сделать современный технический чертеж и инженерный проект, то такое судно в пропорциях реального коракла вполне можно построить. Такая точность не могла возникнуть случайно. Если бы все эти количественные параметры были импровизацией рассказчика, описывающего самый большой в мире корабль так, как ему взбрело в голову, то мы бы увидели фантастические расстояния, размеры и количества – вроде «ста двойных миль» или «десяти тысяч миль». Появление же в нашем рассказе о Ковчеге точных размеров судна и соответствующего количества материалов, нужных для его постройки, указывает не только на школьный характер данного текста, но и на то, что в тогдашних школах практиковались подобные упражнения.

Практические вычисления типа «сколько нужно кирпичей, чтобы возвести стену таких-то размеров» или «сколько нужно ячменя, чтобы накормить бригаду из стольких-то рабочих» были постоянным занятием учеников в писцовых школах, после того как они прошли начальный курс чтения и письма. Чтобы внести разнообразие в эти рутинные арифметические задачи, учитель вполне мог привлечь внимание учеников, предложив им что-нибудь новенькое с интересным сюжетом; возможно, к такому методу надо было прибегать довольно часто [141]. Одно школьное упражнение по спряжению шумерских глаголов построено на примере глагола пукать. Представьте себе оживление среди мальчишек-учеников, когда учитель входит в класс и объявляет: «Сегодня мы будем учиться пукать». Внимание к предмету обеспечено на все утро.

И вот в одно прекрасное утро учитель дает своему классу такое задание: известно, что Ковчег был самым большим на свете судном (а это любой вавилонский мальчик знал с колыбели). Предположим, что он был столько-то в поперечнике, а борта были такой-то высоты – иначе как бы в нем поместились все животные? Требуется подсчитать: Какова была его площадь? Сколько миль веревки нужно для его постройки? Сколько ведер битума нужно для его герметизации? Арифметика становится сразу увлекательной, не то что при рутинных вычислениях размеров дамбы или объема кучи зерна.

Мы уже говорили в одной из предыдущих глав, что любой специалист по клинописи, встретив шумерский знак ŠÁR в каком-нибудь литературном тексте, не задумываясь поймет его в смысле «очень большое круглое число», мириады, а вовсе не как точное количество. В случае с Табличкой Ковчега это, однако, не так – здесь ŠÁR следует понимать в буквальном смысле, как число 3600. Очень большими числами, записанными с использованием нескольких знаков ŠÁR, выражены также огромные сроки правления допотопных царей в Шумерском царском списке. Вполне может быть, что продвинутые ученики старовавилонской эпохи, после того как они изучили и обсудили с учителем эти допотопные числовые обозначения в Царском списке, использовали их затем для расчетов Ковчега, тем более что Атрахасис, сам будучи допотопным персонажем, тоже должен был понимать обозначение ŠÁR буквально. Именно поэтому знак ŠÁR использован в Табличке Ковчега в буквальном смысле.

Школьная табличка с упражнениями по геометрии, обсуждавшаяся выше в главе 7, свидетельствует о том, что вычисление площади круга, в частности круга, вписанного в квадрат, было включено в стандартную школьную программу по геометрии. На этом основании можно предположить: тот, кто вставил числовые данные в историю о Ковчеге, должен был сначала сам набраться математических знаний, и круг в квадрате как описание плана Ковчега отражает собственный школьный опыт этого человека.

Несмотря на большое количество клинописных табличек, где упоминаются битум и судна разных типов, в них нигде нет ни малейших указаний, каким образом надо обмазывать битумом построенное судно. В прибрежных доках, где постоянно строили новые кораклы, это знали так хорошо, что не было нужды в письменном руководстве. Нам здесь важно то, что приведенные в Табличке Ковчега количественные вычисления отражают реальное положение вещей.

Вставить технические данные в литературное произведение – для этого нужна была либо веская причина, либо чрезвычайная творческая оригинальность. Из имеющихся у нас на сегодня данных мы не можем заключить, был ли это единичный случай такого вставления в текст Атрахасиса или, наоборот, эти данные сначала в нем присутствовали, а потом стали опускаться по причине своей бесполезности для большинства слушателей, не имевших отношения к судостроению. Так или иначе, в Гильгамеше XI количественные данные сведены к минимуму.

В сравнении с этими подробными числовыми сведениями поражает отсутствие деталей о животных, взятых на борт. Какая-нибудь другая аудитория, например фермерская, наверное, хотела бы услышать полный их список, от тараканов до верблюдов, дабы удостовериться, что никто не забыт. Возможно, если бы вопросы типа «Каких животных вы здесь имеете в виду?» или «Нельзя ли поподробнее перечислить все виды змей?» задавались регулярно, хороший рассказчик имел бы и на них готовые, где-то записанные ответы.

 

(a) Тесно выписанные знаки ŠÁR в строке 12 Таблички Ковчега. (b) Еще несколько таких знаков в строке 21 Таблички К