Протоколы индийских мудрецов

 

Если спросить образованного читателя, когда случился первый проект языкового нормирования, то он вспомнит эпоху формирования современных этносов и назовет век шестнадцатый.

И ошибется.

Гипотетически один из первых проектов языкового нормирования, пусть не совсем этнического, – санскрит, один из индоарийских языков, возникший в середине первого тысячелетия до нашей эры и до сих пор не ушедший в небытие. Во время переписи населения в Индии в 2001 году почти пятнадцать тысяч человек указали, что санскрит является для них родным.

Классическое описание санскрита – знаменитая грамматика Панини, составленная, скорее всего, в устном виде, в V веке до н. э. и превзойденная по уровню лингвистического анализа только в Новое время. В своем «Аштадхьяи» («Восьмикнижии») индийский лингвист изложил фонетику, морфологию и синтаксис, используя не устаревшие до сих пор термины «фонема», «морфема», «корень» и «часть речи». Трактат представлен в исключительно сжатой форме – четыре тысячи правил, многие из которых состоят из нескольких слогов. Возможным это стало благодаря формальному анализу языка и символическому изложению – местами оно сводится к формулам вроде математических.

О самом ученом мы знаем очень мало: вроде бы жил в государстве Гандхара, учился в городе Таксила и за заслуги «перед отечеством» был зачислен в ряды божественных мудрецов‑риши… Но столь выверенное, полное описание языка намекает на существование разработанной грамматической традиции, настоящей школы.

Да, до Панини был ведийский санскрит, которым написаны древние «Веды», был эпический санскрит, представленный в знаменитых поэмах «Махабхарата» и «Рамаяна». Но только после создания учебника появляется тот язык, который именуют «классическим». Понятно, что Панини осознанно не создавал норму, он лишь фиксировал то, что дано свыше, богами, но… результат есть результат.

Название samskrtá означает «язык, доведенный до формального совершенства», и как таковой он противопоставлялся пракритам (prakrtá), то есть языкам, такой обработке не подвергавшимся. И что особенно показательно, ни в одном из дошедших до нас письменных памятников санскрит не представлен именно в таком виде, как его изобразил Панини, он везде и всегда отличается от «нормы».

Так что можно предположить, что грамматика не столько описывала, сколько нормировала язык, создавала его. Об одном из аспектов санскрита санскритологи пишут так: «Глагольная система классического санскрита включала чрезвычайно большое количество симметрично построенных форм, многие из которых носили потенциальный характер и скорее устанавливались древнеиндийскими грамматиками по определенным принципам, чем извлекались из имеющегося языкового материала»[29]

Если ведийский язык ограничивался тремя падежами: именительным, винительным и родительным, то в классическом падежей уже семь. В классическом языке появились ограничения на место ударения в слове, которых ранее не было, и выглядят они не результатом естественной эволюции языка, а искусственным нововведением.

Да, Панини в своей попытке нормирования достиг определенного успеха, его язык стал общим для интеллектуальной элиты Северной Индии вне зависимости от племени и государства, но народным, всеобщим наречием классический санскрит так и не сделался. Его использовали для ученых дискуссий и трактатов (буддийский санскрит, джайнский санскрит), он звучал со сцены индийского театра, но широкое признание завоевали его двоюродные братья, возникшие примерно в то же время: пали, магадхи, шаурасени, махараштри.

От них произошли современные языки Индостана.

Сама же технология языкового нормирования оказалась прочно и надолго забыта. Наследники же у индийского лингвиста действительно появились только через много столетий, в XVI веке, когда в Европе начали формироваться современные этносы.

 

 

Оружие Реформации

Тридцать первого октября 1517 года на двери Замковой церкви в Виттенберге (Саксония) был повешен некий документ. Приколотил его туда гвоздями доктор теологии, преподаватель Виттенбергского университета тридцатичетырехлетний монах Мартин Лютер.

Современные историки называют мифом тот факт, что знаменитые 95 тезисов были предъявлены миру именно таким образом. Но никто не отрицает, что с этого документа и с этого имени началась Реформация, грандиозный раскол, после которого Западная Европа распалась на католическую и протестантскую, а Святому Престолу оказался нанесен жесточайший урон.

Библия Мартина Лютера – с нее во многом начался современный немецкий

 

И с этого же имени началось языковое нормирование в современном виде.

В 1483 году, когда в саксонском городке Айслебен родился Мартин Лютер, Германия представляла собой рыхлый конгломерат слабо связанных между собой государств. В языковом отношении страна делилась на нижненемецкий и верхненемецкий ареалы, последний распадался на средненемецкий и южнонемецкий субареалы, и все вместе состояло из многочисленных диалектов. В зону нижненемецкого входили нижнефранкский, северонижненемецкий, вестфальский, остфальский, остэльбский и бранденбургский. В зону средненемецкого включались среднефранкский, рейнскофранский с гессенским, тюрингенский и новые восточносредненемецкие диалекты; в зону южнонемецкого – алеманский, баварский, южнорейнскофранкский и восточнофранкский.

Некоторые из них распадались на субдиалекты, плюс существовало еще общее городское койне (возникшее на основе диалектов средство повседневного общения разноязычных групп населения).

Короче говоря, везде писали и говорили по-разному, понимали друг друга не очень хорошо, а в качестве средства общения меж образованными людьми использовалась латынь. Как заметил сам Мартин Лютер, «в Германии есть множество диалектов, то есть говоров, так что люди в двадцати пяти милях друг от друга не могут понять друг друга»^[30].

Но при этом люди от Гамбурга до Мюнхена, от Кёльна до Лейпцига осознавали себя немцами, активно использовались прилагательное deutsch (немецкий), словосочетания Diutschiu liute, Diutischi man (немецкие люди), субстантив die diutisken, tiutsche (немцы). Осознание этого единства появилось примерно в конце первого тысячелетия, когда из множества древних германских народностей сложилось нечто единое, связанное границами Священной Римской империи, которая с 1512 года стала называться Священная Римская империя германской нации.

Термин же «немецкий язык» в виде diutisk появился в VIII веке; в письменном виде он был зафиксирован в латинизированной форме theodiskus, theodisca lingua в 786-м, в империи Карла Великого. Общеупотребительным diutisk становится примерно через двести лет и даже появляется в трактатах занимавшегося переводами аббата Ноткера Губастого (ок. 950–1022) и в поэтических текстах, например в «Песне о епископе Анно» (ок. 1080).

Тогда же начинает развиваться письменный язык, стоящая над диалектами общая форма, зародыш будущего языка немецкого этноса. В процессе развития ему приходилось конкурировать и с диалектами, и с латынью. Печатные книги на немецком появились вскоре после латинских (Библия на латыни вышла в 1456 году, а отдельные книги на немецком – в 1466-м), но единой нормы, общего языка все еще не было, в каждом регионе печатали так, как привыкли говорить и писать.

А в таком – общем – языке страна, вне всякого сомнения, нуждалась.

Над ним пытались работать печатники, создававшие свои варианты, внесли свою лепту и канцелярии отдельных немецких княжеств, формировавшие собственную норму. В результате к концу XV века существовали две нечеткие разновидности письменного немецкого языка, обладавшие высоким престижем, – восточносредненемецкий и восточноюжнонемецкий. Вот только не было силы, политической или интеллектуальной, которая позволила бы либо объединить их, либо выбрать какой-то один вариант.

Такая сила появилась несколько позже.

После 1517 года Лютер стал лидером Реформации, авторитетом для значительной части страны, для простого народа, дворян и клириков. Обычный монах, он публично сжег буллу с отлучением его от церкви, а вскоре принялся за неслыханное дело – перевод Священного Писания, Библии, с латыни на обычный язык простого народа!

Вот только какой из «немецких» выбрать?

Если взять диалект одной из земель, скажем венский или нижненемецкий, то жители других областей ничего не поймут… даже если взять один из письменных языков, то его не примут те, кто читает на другом… а ведь задача в том, чтобы немецкую Библию приняли везде, от Северного моря до Альп и от Рейна до Кёнигсберга!

Задача невероятно сложная.

Но Мартин Лютер с ней справился.

Во-первых, благодаря многочисленным путешествиям он был знаком с диалектами разных частей Германии и поэтому мог сравнивать варианты и выбирать более удачные. Во-вторых, он прекрасно знал древние языки (латынь, древнегреческий и древнееврейский). В-третьих, он штудировал труды авторов Античности по грамматике, риторике и философии. В-четвертых, он был умным и наблюдательным человеком, его интерес к родному языку был искренним, глубоким и долгим.

Сам он в обычной обстановке пользовался западнотюрингским диалектом и латынью, писал либо на той же латыни, либо на региональном, восточносредненемецком варианте письменно-литературного языка^[31].

Но для своей Библии (Новый Завет вышел в 1522 году, полный текст – в 1536-м) он придумал нечто иное.

За основу Лютер взял язык документов и чиновников Майсенской канцелярии (герцогство Саксония). Но дополнил его элементами разных диалектов, в первую очередь баварских (оттуда, например, слово oft – «часто», совершенно не похожее на саксонское dicke), хотя не забыл и о средненемецких (например, die Brücke – «мост», хотя по-баварски оно звучало бы как Brucke).

Среди слов, закрепившихся в немецком языке благодаря Лютеру, было и заимствование из славянских языков: grenize (совр. die Grenze – «граница»). В начале XVI века оно являлось региональным, существовало только на востоке страны.

Насколько удачным вышел этот проект, названный нововерхненемецким (Neuhochdeutsch), можно судить по тому, что всего за десять лет вышло более восьмидесяти изданий написанного на нем Нового Завета, а полный перевод Библии за полвека разошелся тиражом в сто тысяч, что неслыханно много по меркам XVI века, когда типичный тираж был 300–500 экземпляров.

Один из немецких богословов того времени писал: «Новый Завет Лютера был настолько растиражирован и распространен печатниками, что даже портные и сапожники, вот именно, даже женщины и необразованные люди, воспринявшие это лютеранское Евангелие и хоть немного умевшие читать на немецком, изучали его с великим энтузиазмом как источник истины. Некоторые заучивали его наизусть и носили с собой за пазухой»^[32].

А раз читали и заучивали, то понимали и привыкали использовать именно нововерхненемецкий, а не местный диалект в процессе общения с гостями из других земель.

Нет, нельзя сказать, что Мартин Лютер в одиночку создал немецкий язык. Подобная точка зрения господствовала в XIX веке, но современные ученые ее отвергли. Библия Лютера благодаря колоссальному авторитету, которым пользовался лидер Реформации, стала инструментом, ускорившим языковое выравнивание на уровне лексики и словоупотребления, образцом языка, на который можно было ориентироваться. В ней оказались сближены два варианта письменно-литературного языка, и из этого сближения в конечном счете родилась норма.

Выравнивание морфологии не было тогда возможным, оно пришло позже, как и унификация орфографии.

И еще Лютер своим переводом избавил немецкий от ярлыка «неполноценного», «деревенского» языка, продемонстрировав, что на нем можно говорить и писать обо всем. Уже в 1525 году Альбрехт Дюрер в «Обучении измерению» попытался изложить принципы геометрии и стереометрии на немецком, в 1526–1528 годах врач и натурфилософ Парацельс впервые прочитал на нем курс лекций, а в 1531-м в Германии вышла из печати первая историческая хроника не на латыни.

В 1534 году была опубликована первая грамматика немецкого языка – Ein Teutsche Grammatica – Валентина Иккельзамера, именно он впервые использовал термин Muttersprache – «родной язык». Параллельно оказались созданы латино-немецкие словари (Дазиподиуса – в 1537 году, Альберуса – в 1540-м, Фризиуса – в 1541-м), а чуть позже – немецко-латинский (Малер, 1561).

Достаточно быстро нойхохдойч стал письменным для всей Северной и Центральной Германии, а к XVIII веку завоевал и юг.

Да, потом были братья Гримм, составившие первый этимологический словарь, Кристоф Аделунг нормализовал и унифицировал литературную норму, появился «Дуден»^[33], что издается уже сто сорок лет, но основы современного немецкого языка и единого немецкого этноса заложил Мартин Лютер со своим переводом Нового Завета.

 

3.3. Вперед в прошлое!

Пятого апреля 1355 года на престол Священной Римской империи вступил Карл IV, до этого бывший королем Чехии под именем Карел I почти девять лет. Его царствование открыло эпоху высочайшего расцвета Чешского королевства, настоящий золотой век.

При Карле был основан Пражский университет, появился Карлов мост, столица Чехии обзавелась собственным архиепископом, и вообще он сделал для страны и города много больше, чем кто-либо другой. Но что интересует нас сильнее всего – ко времени правления этого короля древнечешский язык развился до литературного.

Вообще, историю чешского языка прослеживают до Х века, первая надпись на нем – глосса в грамоте 1057 года об учреждении Литомержицкого капитула. От конца XIII века до нас дошли две духовные песни религиозного содержания: «Островская песнь» и «Кунгутина», а в следующем веке духовная поэзия переживает настоящий расцвет. Начинают сочинять и светские стихи, самые известные – поэма о деяниях Александра Македонского, «Александреида». Появляется проза, сочинения по истории и теологии: например, «Далимилова хроника», сборники законодательных актов («Рожмберкская книга»).

К концу правления Карла чешский язык стал административным и политическим. Но уже тогда начались заимствования в чешский из немецкого, ведь на последнем говорили многие дворяне.

Не на пустом месте Ян Гус в XV веке порицал соотечественников, что они говорят «наполовину на чешском, наполовину на немецком»^[34]: hantuch (от нем. Handtuch) вместо ubrusec («полотенце»), mantlík (от нем. Mantel) вместо pláštiek («плащ»). Он же в своих сочинениях попытался убедить соотечественников, что писать и говорить надо одинаково, боролся с архаизмами, активно занимался созданием новых слов, чтобы заменять латинские термины исконно чешскими. Эта первая попытка нормировать чешский провалилась, разве что работа Гуса De Orthographia bohemica («О богемской орфографии») пусть далеко не сразу, но стала основой для национальной орфографии.

Язык процветал, со страной дело обстояло хуже.

Золотой век остался позади, в битве с турками при Мохаче в 1526 году погиб Людвик Ягеллонский, последний чешский король национальной династии. Его корона перешла к австрийским Габсбургам, и Чехия из независимого королевства превратилась в одну из частей Австрийской державы.

Как раз в эту эпоху возникло высокое чешское наречие, которое именуют обычно «гуманистическим чешским языком» (humanistická čeština). Вышла первая грамматика (1533), благодаря активной деятельности Даниэля Велеславина оказались составлены два чешско-латинско-греческих словаря. Началось книгоиздание на чешском языке, на нем была напечатана Библия, так называемая Кралицкая, изданная с помощью религиозно-образовательной общины «Чешских братьев» (в шести томах, 1579–1593). Кодификация гуманистического языка состоялась в «Грамматике чешской, в двух книгах» (Grammaticae Bohemicae, libri duo, 1603) Вавржинца Бенедикта Нудожерского; отмечена стабилизация языковой нормы, почти полное отсутствие диалектов.

Но давление немецкого языка в это время никуда не делось, оно даже стало сильнее, поскольку правили теперь Чехией австрийцы…

В 1620 году, почти через сто лет после Мохача, чешские протестанты потерпели поражение при Белой Горе и лишились политического влияния. Обширные земли перешли в руки германских баронов, и те начали заселять их соотечественниками, перемещая целые деревни. Уцелевшие чешские паны, которым для общения с властями в Вене требовался в первую очередь язык империи, активно устремились в сторону онемечивания.

Иезуиты, проникшие в страну на волне рекатолизации, считали древние книги на чешском еретическими и занимались их истреблением.

К концу XVIII века единый язык распался на несколько диалектов, и те сохранились в основном среди крестьян, латынь в науке заменил тот же немецкий. Естественно, что он оказал значительное влияние на эти диалекты: например, распространились грамматические конструкции с глаголом «иметь» вместо традиционного славянского «быть»: mám néco napsat’ – калька с немецкого Ich habe etwas zu schreiben, то есть «Мне нужно что-то написать».

Но на территории бывшей чешской короны нашлись люди, осознавшие, что их этносу грозит полное онемечивание, лишение собственного языка, а следовательно – уничтожение.

Началось то, что позже назвали Чешским национальным возрождением.

Одним из его лидеров стал Йосеф Добровский (1753–1829), филолог, лингвист, литературовед, фольклорист, историк и просветитель, настоящий человек эпохи Возрождения. В 1809 году он издал «Подробную грамматику чешского языка» – Ausführliches Lehrgebäude der böhmischen Sprache (на немецком!) – кодификацию «высокого», «настоящего» языка и в качестве ориентира взял все тот же «гуманистический чешский» XVI века. А разница между «гуманистическим чешским» и народным говором (точнее, говорами) была в то время очень существенной.

Все, что происходило во времена австрийского владычества, Добровский считал «порчей языка». Но что интересно, к перспективам возрожденного чешского сам его создатель относился скептически и им практически не пользовался, хотя вопреки историческим анекдотам все же владел.

Трактат Добровского оказался первой научной грамматикой чешского языка, именно он определил нормы языка, действующие до сих пор. Грамматика вышла, и многие из тех, кто ее прочел, включились в борьбу за воссоздание родной для чехов речи.

Ученики говорившего по-немецки Добровского назвали то, что они пропагандировали, obrozenská čeština – «возрожденный чешский».

Йозеф Юнгман (1773–1847) не только сам писал на чешском, но и перевел на него Мильтона, Гёте и Шиллера и составил пятитомный чешско-немецкий словарь, в котором предпринял попытки расширения словарного запаса с помощью словотворчества и заимствования из соседних славянских языков. Этой работой он положил конец произвольному словообразованию, заполнил многочисленные лакуны, существовавшие в чешском.

Франтишек Палацкий (1798–1876) начал издавать на чешском научные статьи и написал историю страны на родном языке. Вацлав Крамериус (1753–1808) организовал книгоиздание и газетное дело на чешском, Божена Немцова (1820–1862) заложила основы современной чешской прозы, Карел Маха (1810–1836) и Йозеф Тыл (1808–1856) – поэзии.

Но писатели хотели, чтобы их читали простые люди, и поэтому чаще опирались на диалекты, а не на искусственные во многих аспектах построения Добровского и Юнгмана. Именно поэтому к середине XIX века возникли фактически два чешских языка: «обиходный» и «правильный».

Лингвист Ян Гебауэр в конце XIX века создал целый ряд сочинений, посвященных чешскому языку: фундаментальное исследование истории и грамматики чешского языка (Historická mluvnice jazyka českého, 1894–1898), ряд школьных грамматик. Но в своих работах он еще сильнее закрепил отрыв высокого языка науки от народного, «испорченного».

Кодифицированная им норма выглядела архаичной, диалектизмы и народно-разговорные элементы последовательно изгонялись, и отличия от нормы Добровского касались лишь деталей.

Разница между двумя чешскими языками начала уменьшаться только после 1918-го, когда в виде Чехословацкой Республики оказалось воссоздано чешское государство (с добавлением Словакии). Кабинет чешского языка (Kancelář Slovníku jazyka českého) появился еще в 1911 году, но активно заработал после войны. Позднее он стал институтом и принялся регулировать процессы, ранее протекавшие естественным, стихийным образом.

Именно на Институт чешского языка возложены обязанности формировать и поддерживать языковую норму.

Труды Добровского и его учеников не пропали зря, примерно через сто лет после его смерти Прага перестала быть немецкоязычным городом. Угроза для чешского языка и чешского этноса пропала… но, что неудивительно, некоторые германизмы уцелели в обиходной, экспрессивной речи: например, fort (Vater) – «папаша» при обычном чешском otec («отец»), ksicht (Gesicht) – «рожа» при стандартном obličej («лицо»).

Но на то немцы с чехами и соседи, чтобы время от времени меняться словечками.

 

Языковая лавина

Тринадцатого августа 1905 года на территории нынешней Норвегии состоялось всенародное голосование по поводу разрыва унии со Швецией: «за» высказались 320 000 человек, «против» – 161. Через несколько месяцев страна вновь обрела независимость, потерянную в далеком 1397 году.

Вот только в эту независимость, так уж получилось, Норвегия вступила без единого государственного языка, и такого языка в стране фьордов нет до сих пор. Поэтому вопрос «на каком языке говорят в Норвегии?» на самом деле очень-очень сложный.

Попробуем на него ответить.

С VIII века существовал древнескандинавский язык, обычно называемый «датской речью» (d ǫnsk tunga или dansk tunga). На нем говорили и понимали друг друга люди от Исландии до острова Готланд, от Северной Норвегии до норманнских колоний в Ирландии и Англии.

К моменту объединения Норвегии конунгом Харальдом Прекрасноволосым (872) не было норвежского языка, существовал лишь западный диалект общесеверной речи. Зато королевство могло похвастаться сагами, конунгами, поэтами-скальдами, славными воинами, наводившими страх на дальние страны.

Собственно о норвежском языке есть смысл говорить с XIII века (norrønt mál или norrøn tunga), когда появляются написанные на нем тексты, например «Королевское зерцало» (Konnungs skuggsjá): беседа отца с сыном, где подробно описаны обязанности купца, дружинника и конунга. Но уже тогда язык состоял из множества диалектов (в каждом фьорде свой), а нормы письменной речи, используемой при дворе, постоянно менялись, поскольку двор короля часто переезжал, а переезд означал принятие нового диалекта. За три века столицами успели побыть четыре города: Берген, Нидарос (современный Тронхейм), Тёнсберг, Осло. Поэтому единый литературно-административный язык так и не сложился.

Затем королевство пришло в упадок, добила его эпидемия чумы, «Черная смерть», опустошившая Норвегию в 1349–1350 годах. Погибло множество образованных людей, священников и администраторов, носителей того самого протоязыка, который мог стать единым норвежским. А после Кальмарской унии 1397 года страна потеряла независимость и на четыре века превратилась в колонию, в глухую провинцию не самой великой державы – Дании.

Но в этой державе к тому времени был свой сложившийся, зрелый язык.

Датский и норвежский – близкие родственники, поэтому ничего удивительного, что язык чужаков стал для страны «лингва франка», ведь он был легким для усвоения, единым во всех областях и на нем говорили и писали чиновники-датчане, с которыми всем приходилось иметь дело.

На датский перевели законы (начало процесса – 1530-й), поскольку язык законодательных актов настолько устарел, что его не понимали. После Реформации он заменил латынь в церквях и школах, стал языком образованных горожан, наречием книг, науки и литературы. Норвежский (многочисленные норвежские диалекты) к концу XVI века уцелел только в сельской местности, на нем говорил простой люд, рыбаки и пастухи.

Но поскольку сельское население составляло 90 % от общего числа, то на самом деле диалектами пользовалось множество людей, и на эти диалекты «датский, в общем, не оказал влияния»^[35].

В 1814 году Норвегия освободилась от власти Дании… только для того, чтобы попасть в руки Швеции. Но владычество шведов оказалось не таким суровым, и сам факт избавления от многовековой зависимости всколыхнул национальное самосознание, жителям страны фьордов захотелось полной независимости.

А один из признаков «настоящей» независимости – свой язык.

Новый норвежский патриотизм родился еще до разрыва с Данией, в конце XVIII века, и тогда же местные писатели начали сознательно использовать норвегизмы в датском литературном языке. Ну а сельская поэзия на диалектах никуда не исчезла и в период упадка языка; до наших времен дожили, например, «Гудбраннсдальские песни» Эдварда Сторма (1749–1794).

Ну а после 1814 года норвежцы ринулись создавать собственный язык, который отличал бы их от датчан!

Причем мейнстримом стала попытка «норвегизировать» литературный датский – легализовать городское (то есть преимущественно ословское) произношение, отразить его в письме, ввести в литературный язык специфические норвежские слова, формы или обороты, плюс заимствовать недостающие слова из других языков, в первую очередь латинского и немецкого. Проповедником этого направления сделался Кнуд Кнудсен (1812–1895), учитель из Христиании (так тогда именовали Осло).

В 1856 году он издал очень популярный учебник по датско-норвежскому языку Haandbog over dansdk-norsk Sproglære, написал множество статей и книг, добился проведения реформы орфографии. В 1876-м он выдвинул лозунг «норвежское произношение для всей страны», а под «норвежцами» Кнудсен понимал «образованных людей».

Во многом благодаря усилиям Кнудсена возник риксмол (riksmål, досл. «государственный язык»), в 1929 году переименованный в букмол (bokmål, «книжный язык»).

Но не всех устроил такой подход, ведь в итоге основой норвежского языка становился тот же датский.

Наиболее радикальные реформаторы попытались вернуться к языку предков, истинному норвежскому, используя прекрасно сохранившиеся говоры сельской Норвегии. Идея создания гибрида из диалектов принадлежит историку Петеру Мунку (1810–1863), который писал: «Никакое диалектное произношение никогда не может стать литературным языком. Литературный язык – это гармония говоров, сведенных к простой, благородной, первоначальной форме языка»^[36].

В жизнь идею создания языка на основе исконного норвежского воплотил лингвист-самоучка Ивар Осен (1813–1896). Он самостоятельно выучил латынь, немецкий, древнеисландский и начал с того, что в 1836 году предложил план языковой реформы: «собрать слова и грамматические формы, выработать словарь и грамматику» и «построить то, что он назвал “главным языком” (Hovedsprog)»^[37].

После этого Осен отправился в путешествие по стране, оно продлилось пять лет (1842–1847), за которые он преодолел более четырех тысяч километров, и все ради языка. Записи, привезенные из экспедиции (целый сундук), стали основой для дальнейших трудов норвежского лингвиста.

1848 год – выходит «Грамматика норвежского народного языка»: описание фонетики, морфологии, словообразования и синтаксиса норвежских диалектов.

1850 год – «Словарь норвежского народного языка».

В 1853 году публикуется самая знаменитая книга Ивара Осена – «Образцы деревенского языка Норвегии» (Prøver af Landsmaalet i Norge); антология текстов на разных норвежских диалектах (всего он использовал 31, из которых 5 восточнонорвежских и 26 – западнонорвежских). В приложении к антологии автор поместил несколько текстов на медиализованном языке, синтезе диалектальных форм с явным предпочтением в сторону архаичных, отличных от датского.

Нормализованный норвежский этих текстов и стал первым образчиком той письменной нормы, которая получила название лансмол (landsmål, «государственный язык» и одновременно «народный язык»). В 1929-м он переименован в нюнорск (nynorsk, «новонорвежский»).

В 1885 году оба языка, риксмол и лансмол, законодательно уравняли в правах. В 1892-м был введен так называемый параграф о языке, согласно которому руководство каждой школы само решает, на каком языке ведется преподавание, и к 1900 году уже около двухсот школ (из шести тысяч) перешли на лансмол. В 1899 году в университете Христиании появилась особая кафедра лансмола, в последующее десятилетие возникли союзы сторонников того и другого варианта.

Осен, будучи романтическим патриотом, искренне думал, что возрождает язык предков, но на самом деле он невольно опирался на родные для него самого говоры Западной Норвегии, считая их более древними, «исконными», не испорченными за время датского правления. Ничего удивительного, что нюнорск и приживался в основном в западных частях страны, в других регионах его использовали куда меньше.

Таким образом, к моменту обретения полной независимости в 1905 году в Норвегии было два основных языка. Разница между первым и вторым значительна: например, в букмоле два рода (средний и общий), а в нюнорске привычная для нас трехродовая система; «я» на первом – jeg (произносится как «йей»), на втором – eg (произносится как «эг»), «Норвегия» будет соответственно Norge и Noreg.

Неудивительно, что возникла идея объединить букмол и нюнорск в единый язык («общенорвежский» – samnorsk).

И покатились одна за другой реформы, пришло в движение то, что один из исследователей-германистов назвал языковой лавиной: «Языковая лавина была приведена в движение, лавина, которая все еще скользит, и никто не знает, как ее остановить, хотя многие были бы счастливы сделать это»^[38].

Реформа риксмола 1907 года – изменения в фонетике, морфологии, решительный разрыв с датской орфографией.

Вторая реформа риксмола, 1917 года, также затронула многие элементы языка, так что он стал во многом походить на современный вариант, но при этом она легализовала так называемые альтернативные варианты, то есть лишила официальный язык четкой нормы.

Реформа 1938 года – крайне неудачная попытка окончательно «норвегизировать» язык, резко и непродуманно изменить многие его нормы, насытить необычной лексикой, создать «общенорвежский» – встретила колоссальное сопротивление во всех слоях общества и фактически провалилась, так что дальнейшие реформы стали поэтапным отказом от ее положений.

Стоит отметить, что на момент начала этой реформы никто не использовал предложенную ею норму.

Реформы нюнорска шли параллельно – 1901, 1910, 1917, 1938 годы.

Перегибы 1938 года начали отменять только после Второй мировой: реформы 1959-го и 1981-го ознаменовали откат от попытки создания «общенорвежского», язык фактически вернулся к норме, существовавшей после 1917 года. Последняя реформа – «изменения орфографии» – случилась в 2005 году, но есть шансы, что на ней все не закончится.

И сейчас, как сто с лишним лет назад, большинство норвежцев используют букмол, около одной пятой, в основном на западе страны, – нюнорск и очень многие – диалекты. Последние звучат на радио и телевидении, их применяют в официальных выступлениях и при чтении лекций в вузах, а король Харальд V признавался, что при посещении одного селения в Южной Норвегии ему потребовался переводчик.

Все попытки создать единый язык провалились, а об эффективности реформ говорит такой факт: в 1951 году был введен «новый способ счета», по которому десятки предшествуют единицам; но исследование 2010 года показало, что старым способом, где сначала единицы, а потом десятки (как в немецком), пользуются… около половины жителей страны.

Языковая лавина не остановилась и сыплется до сих пор, но она ни к чему не привела, ведь в стране, где два государственных языка, не существует даже общей произносительной нормы. Каждый житель Норвегии (хоть на букмоле, хоть на нюнорске, их смеси или диалекте) имеет право произносить слова так, как ему хочется, и только написание для всех одно… нет, два!.. нет, три… или больше?

Мечтал ли о таком Ивар Осен? Сомнительно.

 

3.5. Еврей, говори на иврите!

Государство Израиль возникло 14 мая 1948 года, и почти тут же его государственными языками были провозглашены арабский, на котором жители Палестины говорили веками, и иврит, то есть еврейский, вроде бы давно исчезнувший. Как же так получилось, что у евреев к моменту возрождения государства имелся в кармане готовый, зрелый язык?

Древнееврейский язык, в Ветхом Завете именуемый «язык Ханаана» или «иудейский», существовал уже в XII веке до н. э., когда израильские племена завоевали Палестину. Этим временем большинство исследователей датируют библейские «Песнь Моисея при море» (Исх. 15: 1–18) и «Песнь Деборы» (Суд. 5: 1–31), а самую древнюю надпись на известняковой табличке – календарь из Гезера (примерно в 35 километрах к северо-западу от Иерусалима) – относят к концу X века до н. э. Язык документов и надписей, обнаруженных археологами, практически не отличался от зафиксированного в Ветхом Завете.

Вплоть до падения Израильского царства в 722 году до н. э. древнееврейский господствовал от Средиземного до Мертвого моря. Но даже после исчезновения древнееврейских государств он долгое время оставался разговорным, административным и литературным и, как всякий живой язык, активно развивался.

Особенно сильно еврейский менялся под влиянием родственного, широко распространенного арамейского языка.

Арамейский в значительной степени сузил поле функционирования древнееврейского уже к началу нашей эры. А затем последовали уничтожение Второго Иерусалимского храма римлянами в 70 году н. э., начало расселения, и в результате еврейский язык перестал быть разговорным, остался письменным и богослужебным.

А поскольку записывались только согласные буквы, то почти сразу начали возникать разные варианты огласовки, чтения священных для евреев разных стран текстов. На эти варианты также влияли языки того окружения, в котором оказались лишившиеся родины израильтяне, так что древнееврейский, вроде бы мертвый, продолжал изменяться.

Время от времени его использовали как разговорный, например в ситуации, когда евреи переезжали из страны в страну. Хронист XII века писал об этом: «Когда странники прибывали в христианские земли, они не понимали живущих там соплеменников, и по этой причине последние вынуждены были обращаться к Святому Языку»^[39].

Изучение древнего языка переживало настоящий расцвет в X–XI веках в мусульманской Испании и Северной Африке. Занимались этим живущие там евреи, но писали они на арабском языке, так что для того, чтобы грамматические трактаты читались в Европе, их приходилось переводить.

В массе своей евреи того времени в повседневной речи используют, однако, другие наречия, как совершенно чужие, так и возникшие в их собственной среде. К числу последних относятся в первую очередь идиш (язык германской группы с обширными заимствованиями из славянских наречий) и сефардский, или ладино (иберо-романский по происхождению, то есть один из потомков латыни с Иберийского полуострова). Упоминаются также иудео-арабский, существовавший в письменном виде уже в IX веке, иудео-персидский, столь же древний, и такие скорее пиджины, чем полноценные языки, как иудео-французский, иудео-итальянский, иудео-испанский.

Самым мощным оказался идиш, возникший в XI веке в Германии, на нем к началу прошлого столетия говорили 11 миллионов человек по всему миру. Но не всех он устроил, многие восприняли его как порчу древнего Святого Языка, языка Откровения.

Девятнадцатый век прошел под знаменем борьбы разных тенденций внутри еврейского сообщества: на чем говорить, ассимилироваться или нет, воссоздавать свое государство или нет, и если да, то где?

И к началу нового столетия, когда идея возрождения Израиля все же овладела умами, позиции идиша не выглядели незыблемыми.

Но какой язык взять?

Возможно, выбор все же был бы сделан в сторону идиша или немецкого (тако<