Глава 2. Языки для мыслителей и философов

 

 

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

 

Сергей Есенин

 

Как язык связан с мышлением?

Очень даже тесно – ответит кто угодно, от простого слесаря до профессора лингвистики. Пусть мы обычно не задумываемся, как именно мы мыслим, этот процесс большей частью (хотя и не всегда) происходит с помощью языка, особенно там, где речь идет о накоплении знания и его передаче.

Но насколько хорошо годятся естественные языки для того, чтобы на них думать и обмениваться информацией, особенно о вещах не самых банальных?

Это вопрос несколько более сложный, но ответ… не очень хорошо годятся.

Каждый естественный язык содержит множество нелогичных, сбивающих с толку элементов. В любом языке есть омонимы, то есть одинаково звучащие слова, имеющие разное значение, есть избыточные на первый взгляд конструкции, которые только затемняют смысл, есть ограничения, мешающие выразить то, что так хотелось бы выразить и ни с чем не перепутать.

Этот факт осознали достаточно давно, как и необходимость создания языка, этих недостатков лишенного, логичного и стройного, на котором могли бы общаться ученые разных стран.

В начале XVII века Рене Декарт, философ и мыслитель, писал о необходимости создания языка, «который был бы очень легок для изучения, произношения и письма и, что самое главное, который бы мог помогать суждениям… так что было бы почти невозможно ошибиться»[13].

Современники Декарта начали активно придумывать подобные языки, называемые «философскими», возникла даже настоящая мода на них. Завершилась история конлангов этого типа лишь в начале ХХ века, когда преподобный Эдвард Фостер из Огайо предложил миру язык Ро. Но на смену философским языкам явились придуманные с той же целью наречия, построенные на основе достижений современной лингвистики.

Мы будем называть все эти языки «рацлангами», ведь во главу угла авторы проектов такого типа ставили и ставят рациональность и стройность мышления. Практически все проекты этого типа являются априорными, то есть слова в них придумываются согласно некоему принципу, а каждая буква что‑то значит.

 

Линней отдыхает

 

Большой лондонский пожар бушевал три дня, со 2 по 5 сентября 1666 года, и уничтожил значительную часть города. Погибли собор Святого Павла, Королевская биржа и еще тринадцать тысяч зданий, точное же число жертв неизвестно, поскольку их не особенно считали.

В числе прочих сгорел дом достопочтенного Джона Уилкинса, одного из членов Лондонского королевского общества, огонь уничтожил все его приборы и библиотеку. Погибла также рукопись в несколько сотен страниц, над которой будущий епископ Честера работал более десяти лет и уже почти подготовил к печати!

Рукопись, посвященная проекту философского языка.

Уилкинс был далеко не первым, кто попытался воплотить в реальность идеи Декарта. Только его предшественники либо ограничивались универсальной письменностью, которой могли бы пользоваться ученые разных стран: Френсис Лодвик (A Common Writing, 1647) и Кейв Бек (The Universal Character, 1657), либо не доводили работу до конца, останавливаясь на полпути: Томас Уркхарт (Ekskybalauron – «Золото из навоза», 1651, и Logopandecteision – «Введение в универсальный язык», 1652), Джордж Далгарно (Ars signorum, 1661), Ян Коменский («Панглотика», 1666).

 

«Опыт» Джона Уилкинса – помесь грамматического и философского, первое подробное описание рацланга

 

Проекты всеобщей письменности именуются пазиграфиями, они не являются полноценными конлангами, так что о них мы более говорить не будем.

Уркхарт прославился в первую очередь на поле брани (участвовал в нескольких восстаниях), но и на поле переводов отличился, например, он переводил на английский Франсуа Рабле. Его проект философского языка – скорее набросок, в нем нет словаря, зато имеется укрытое среди высокопарных фраз и проклятий в адрес кредиторов описание грамматики: части речи, морфологические категории.

Далгарно, некоторое время работавший с Уилкинсом, был в первую очередь лингвистом и только во вторую – философом. Поэтому в словосочетании «философский язык» его в первую очередь интересовало слово «язык». Он и начал с фонетики, произносимости, но попытался охватить не только звуки, а вообще все знаки, которыми могут обмениваться люди, в том числе лишенные возможности слышать и говорить. Именно поэтому его трактат называется «Искусство знаков», а вторая известная работа всецело посвящена особому языку глухонемых.

Работу над философским языком Далгарно оставил на полпути, о грамматике он почти ничего не сказал. Зато составил классификацию слов‑понятий: например, возьмем основу Nek, в которой N обозначает «живое существо», e – «животное», k – «четвероногое», и образуем от нее слова вроде Neke – лошадь, Neki – осел, Neko – мул.

Ян Амос Коменский в своем труде шел примерно тем же путем, разве что заимствовал корни из латыни, но деформировал их причудливым образом, и в результате получалось что‑то вроде: Bi – глагол «быть», от которого с помощью суффиксов образуются разные формы – abi, ibi, obi, ubi, uybi, abil, ibil, obil, ubil и так далее. Множественное число он образовывал оригинально, а именно удвоением гласных: a – «я», aa – «мы».

Но чешский ученый тоже не дописал свой трактат.

Джон Уилкинс довел дело до конца, и все ради того, чтобы увидеть, как труд всей его жизни обращается в пепел. Но он не сдался и уже через два года после пожара с помощью двух секретарей целиком восстановил проект. В 1668 году вышел из печати капитальный фолиант в шестьсот страниц под названием Essay towards a Real Character, and a Philosophical Language [14].

И рацланг Уилкинса стал в результате самым знаменитым, подробным и наиболее разработанным проектом того времени.

Чего хотел член Лондонского королевского общества, соратник Бойля, Гука и Рена? Он желал создать язык, лишенный двусмысленности и неточности, от которых страдают естественные языки, язык, который непосредственно представляет концепции и открывает истину, а не прячет ее; он предпринял своеобразную попытку создать семантико‑логическое исчисление для языка.

Примерно в то же время Исаак Ньютон и Готфрид Лейбниц открыли миру дифференциальное и интегральное исчисление.

Оба, кстати, отметились проектами философских конлангов, но тоже бросили их на полпути. Ньютон, на которого повлияли работы Далгарно, занялся проблемой еще до того, как стал знаменит. В 1661–1662 годах он написал небольшую работу «О всеобщем языке», в которой предпринял попытку классифицировать все существующие в мире понятия; каждую из первичных категорий он обозначил буквой латинского алфавита, набросал элементы грамматики и на этом остановился. Что же до Лейбница, то он начал разрабатывать язык Lingua Generalis в 1678 году в трактате «Новые опыты о человеческом разуме». Ученый‑энциклопедист проделал все те же начальные шаги, неизбежные для создателей рацлангов того времени, задумал тотальное упрощение грамматики (одно склонение, одно спряжение, упразднение рода и числа), а потом забросил все ради других, более важных дел.

Так что на этом поле Джон Уилкинс обошел великих современников.

Его проект представили в Королевском обществе, интерес к языку проявил сам король, возникли планы перевести «Опыт» на латынь, математик Джон Валлис написал несколько писем на рацланге и остался доволен результатом. Но, увы, мочекаменная болезнь, долгие годы терзавшая Уилкинса, свела его в могилу уже в ноябре 1672 года.

И на этом история философского языка закончилась, из практической лингвистики он отбыл в область исторических курьезов.

Теперь посмотрим на «Опыт» внимательнее.

Уилкинс начал проект традиционно для своего времени, он рассмотрел историю развития и упадка языков после обрушения Вавилонской башни. Затем перешел к главной части, к образу Вселенной, которую должен отражать язык: все существующие в мире идеи и понятия он поделил на сорок связанных иерархическими отношениям классов, каждый из них – на некоторое количество родов, а те – на некоторое количество видов, так что вышла колоссальная таблица. Всякий из классов получил в соответствие слог типа «согласный + гласный», род – согласный звук, вид – гласный. Возникло исполинское древо классификации, такое, что ему позавидовал бы сам Карл Линней, создавший систему классификации для явлений растительного и животного мира.

Например, A – «абстрактные понятия», B – «вещества», C – «количества», D – «качества»… Слово «дух» выглядит как dab, а противоположность ему, «тело», – как adab; dad – «небеса», adad – легко догадаться, «преисподняя»; saba – «царь», sava – «царство», salba – «царствуя».

И уже на этом этапе работы обнажились две проблемы, свойственные языкам такого рода. Во‑первых, слова, близкие по значению, стоящие рядом по смыслу, крайне сложно различить по звучанию, и при быстрой речи это создает трудности, да и запомнить, что к чему относится в огромной таблице, составленной в общем‑то произвольно, – задача не из легких. Во‑вторых, любая попытка избежать двусмысленности, поставить в соответствие одному «естественному» концепту одно слово приводит к тому, что число слов устремляется к бесконечности, а можно ли пользоваться языком с бесконечным количеством слов?

Если взять «Опыт» и попытаться найти в нем какое‑то слово, то возникают трудности: слова размещены не по алфавиту, а по значению, и вообще это не слова, а концепты, и кто сказал, что все мы помещаем в одни и те же категории даже хорошо знакомые нам вещи? Где искать «дождь» – в классе «элементы», где наверняка спрятана вода и все с ней связанное, в разделе «пространство» или в разделе «мир»?

Например, возьмем класс 18, «Звери» (Beasts): он делится на девять родов, и пятый, «Звери с продолговатыми головами», распадается на шесть видов, те делятся на субкатегории разного уровня, так что для того, чтобы добраться до «собаки», нам нужно пройти восемь уровней. Достаточно, чтобы сломать рассудок даже самому прилежному и мотивированному ученику.

Да, из слова zita языка Уилкинса мы мгновенно понимаем, что имеем дело с животным с когтями, хищным, с продолговатой головой, одомашненным, то есть с «собакой». Логично? Да. Попробуем угадать, как будет «волк», который все то же самое, только дикий: zitas.

Зато нелогичным выглядит тот факт, что слова «молоко» и «сливочное масло» отнесены к разным категориям. Первое стоит искать рядом с частями тела в разделе «Телесные жидкости», а второе – в компании разных видов съестного в «Провизии». Подобных примеров множество…

Не зря Хорхе Луис Борхес высмеял эту классификацию в своем эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса»[15], сравнив ее с работой неизвестного китайского энциклопедиста, якобы написавшего: «Животные делятся на: а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух».

Уилкинс, в отличие от предшественников, немало места уделил грамматике: «семантика вещей», или классификация предметов‑явлений, у него отражает структуру мира, а «натуральная грамматика», «грамматика вещей» – мыслительные процессы. Грамматики естественных языков для него – ограниченные и деформированные версии натуральной, которую необходимо восстановить и которая покончит с избыточностью, двусмысленностью и нерациональностью естественных наречий.

Этой задаче посвящена третья часть трактата, но, несмотря на все усилия, автор не смог описать нечто целостное: он изложил отдельные куски, не связанные в систему. Однако выдал некоторое количество оригинальных мыслей: например, попытался избавиться от глаголов, поскольку в его языке всего две части речи: частицы и интегралы.

К интегралам («значащая» часть речи) относятся существительные, прилагательные, деепричастия. К частицам («со‑значащая» часть речи) – предлоги, союзы, артикли, различные показатели, в том числе соединительный, обозначающий «есмь». Именно он используется, чтобы заменить те глаголы, которые не содержатся в одной из базовых категорий.

Вместо «я ныряю» на языке Уилкинса можно сказать «я есмь ныряющий».

Глаголы же, присутствующие в таблице, например «делать», берутся из нее в виде корня, и к нему присоединяются показатели, говорящие, кто, что, когда и с кем делает. Получается интеграл, который можно дополнять разными частицами, чтобы создать однозначное высказывание.

Просто, рационально? Есть сомнения…

Уилкинс, надо отдать ему должное, попытался отойти от знакомых ему грамматик: английской и латыни, но их влияния все же не избежал. Артикли у него английские, порядок слов тоже, система времен и падежей копирует латинскую, только она еще более сложная, по некоторым подсчетам[16], у каждого глагола, вроде бы несуществующего, получалось 360 форм.

Это уж точно не просто.

А если еще упомянуть, что Уилкинс придумал такую штуку, как «трансцедентальные частицы» (числом 48), которые позволяют модифицировать смысл слова: меняют пол действующего лица, обозначают сходство, отношения причины и следствия и так далее, то становится совсем грустно.

Естественно, не забыл автор и о пазиграфии: для письменной речи предназначались особые знаки общим числом 58, относящиеся к упомянутым выше категориям его таблицы, каждый представлял собой черту особой изогнутой формы; на нее сверху, снизу и по бокам присоединялись отдельные черточки – элементы грамматических показателей; окончания выражались крючками, в результате получалось нечто похожее на иероглифы. Непонятно только, как все это отражает звуки, произношение… честно говоря, никак.

Да, в конечном счете Уилкинс придумал рацланг, лишенный омонимии, излишней синонимии, исключений из правил, расхождений между написанием и прочтением букв. Но при этом чудовищно громоздкий, трудный для изучения и совершенно непрактичный. Чтобы сказать нечто на этом рацланге, вы должны первым делом совершенно четко осознавать, что именно вы хотите сказать… а часто ли мы, несовершенные человеческие существа, можем этим похвастаться? Да и пользоваться громоздкой таблицей, запоминать похожие друг на друга слова, что отличаются одной‑единственной буквой и сливаются в речи… удовольствие ниже среднего.

Если это все в некоторой степени может упорядочить мышление, то для облегчения коммуникации точно не годится. Поэтому ничего удивительного, что про рацланг Уилкинса, несмотря на его проработанность и определенные достоинства, быстро забыли.

 

2.2. Судись, лингвист!

 

В 1992 году в одном из судов США встретились истец – Джеймс Кук Браун и ответчик – Роберт Ле Чевалье. Речь на процессе зашла об авторских правах… на язык. Джеймс Кук Браун утверждал, что является полновластным собственником конланга под названием логлан и что люди, говорящие и пишущие на этом языке, могут использовать его только с разрешения собственника, подписывая соответствующие документы и выплачивая роялти.

Фантастика?

Нет, реальность, суд имел место и вынес решение… какое – мы узнаем позже.

А для начала вернемся в декабрь 1955 года, когда молодой лингвист Джеймс Браун решил проверить гипотезу лингвистической относительности Сепира – Уорфа (которая в упрощенном толковании выглядит так: язык, на котором мы думаем, определяет структуру и свойства мышления). А поскольку естественные языки слишком тесно связаны с культурами, в которых они существуют, Браун решил показать, что «создание небольшого модельного языка с грамматикой, основанной на правилах современной логики, которым люди разных национальностей будут пользоваться в лабораторных, контролируемых условиях, станет решающей проверкой»[17].

В результате Браун создал язык, называемый логлан (от английского Log ical lan guage), использовав достижения лингвистики и логики середины ХХ столетия, о которых тот же Уилкинс не мог и мечтать. В основу языка американец положил исчисление предикатов, согласно которому высказывания описываются в терминах функций и аргументов.

Маргаритка (x) – функция «быть маргариткой», колотить (x, y) – функция с двумя аргументами, кто колотит и кого (или что) колотит, давать (x, y, z) – функция с тремя аргументами, кто дает, что дает и кому дает. Взаимодействие подобных функций и их аргументов образует язык, и при этом, как в математике, совершенно не важно, что именно обозначают x, y, z. Например: √ x «кот» (x) → «зеленый» (x), то есть, говоря проще, «Для любого x, если x – кот, то x – зеленый», ну а по‑человечески «Все коты зеленые».

Что, неправда?

Это совсем не важно, главное, что все логично.

Благодаря Джеймсу Брауну логические формулы стали языком, который в принципе могли использовать люди, что открывало возможность понять: делает ли их использование логического, рационального языка, рацланга, более логичными? Положительный ответ означает, что гипотеза Сепира – Уорфа верна, отрицательный – что она неверна.

Именно привязка языка к логике сделала логлан столь интересным для широкой аудитории… но не для лингвистов.

В 1960‑м появилась статья Брауна в Scientific American, посвященная его рацлангу. Статья вызвала интерес, немало людей выказало желание присоединиться к проекту. Одновременно рухнула научная карьера создателя логлана, для него не нашлось места в академических структурах, а коллеги восприняли его творение как… хобби.

Но поскольку Браун хорошо зарабатывал благодаря придуманной им настольной игре Careers, он ушел в свободное плавание. Основал в 1962 году Институт логлана в городке Гейнсвилл и начал с помощью добровольных помощников работать над проектом. В 1975‑м опубликовал первый учебник языка, регулярно выходил и основанный им журнал «Логланист».

Логлан даже попал в книги писателя, оставившего заметный след в американской и мировой научной фантастике. В 1965 вышла повесть Роберта Хайнлайна «Луна – суровая хозяйка», один из героев которой, искусственный интеллект, говорит на языке Брауна; второй раз Хайнлайн упоминает тот же конланг в романе «Число Зверя» (первая публикация в 1980‑м).

Но затем финансовое положение Брауна ухудшилось, и он в 1979 году вынужден был преобразовать институт в корпорацию с советом директоров из людей, вносящих деньги и принимающих участие в развитии логлана. Естественно, что те, кто платил, ощутили, что и они имеют право собственности на язык, Браун же не отказался от авторитарных замашек, и в 1984 году случился первый конфликт среди логланистов.

Его удалось преодолеть в немалой степени благодаря тому, что к Институту логлана присоединились новые люди, в числе которых оказался и Роберт (для своих Боб) Ле Чевалье и его будущая жена Нора Тански. Они тогда же провели первый «Логфест», на самом деле маленькую сходку поклонников этого рацланга на десять человек, и значительно оживили проект.

Браун к тому времени значительно охладел к логлану, он много времени проводил за пределами США, сам писал фантастику, женился и разводился, устраивал судьбу многочисленных детей. Но инстинкта собственника не утратил и, когда Ле Чевалье попытался распространить дополнения к словарю без ведома главы Института, пришел в бешенство.

Конфликт проявился в начале 1987 года, тогда Браун заявил, что язык – его собственность. В ответ на это Ле Чевалье и Тански создали свой вариант языка, Логлан‑88, организовали второй «Логфест», поженились (предложение было произнесено на логлане), создали Группу логического языка (англ. The Logical Language Group, LLG) для работы над своим проектом и переименовали собственный рацланг в «ложбан».

Название, появившееся в марте 1988 года, образовано от слов logji («логика») и bangu («язык») и означает то же самое, что и логлан, но уже не на английском.

Ну а затем конфликт по поводу логического языка пришел к логическому завершению, то есть к суду. Разбиравшие дело юристы наверняка ощутили себя не в своей тарелке – может ли язык принадлежать человеку, пусть даже его создавшему: не название языка, не книги об этом языке, а правила грамматики и словарь?

Суд решил, что нет и что даже на торговую марку «Логлан» Джеймс Браун претендовать не может, поскольку это слово, пусть и придуманное данным конкретным человеком, более тридцати лет находилось в широком пользовании как «общий описательный термин». Автор первого рацланга нового поколения проиграл, и хотя он грозил Ле Чевалье повторным процессом, до него дело так и не дошло.

В 2000 году Браун умер, и остался только ложбан.

Подробное описание логлана занимает (без словаря) более пятисот страниц. Его легко найти в интернете (на английском), поэтому мы ограничимся краткими замечаниями.

Итак, перед нами рацланг, структурно отличный от английского, с легким произношением, построенный на принципах современной логики и исчисления предикатов, лишенный омонимов и противоречий.

В логлане три части речи: имена, неизменные предикаты и малые слова, или «словечки», отвечающие за логические и грамматические связи. Плюс все слова логлана организованы еще в пятьдесят четыре подкласса, так называемые лексемы. Одна из них – предикаты, вторая – имена, оставшиеся пятьдесят две – словечки; некоторые лексемы содержат только одно слово (например, словечко no, оно переводится как «нет», «это не тот случай», имеет уникальное значение и является единственным членом своей лексемы).

Части речи имеют строгую фонетическую структуру, например те же предикаты могут выглядеть лишь как ССГСГ или СГССГ, где С – согласный, а Г – гласный.

Предикаты логлана созданы с помощью компьютерной медиализации так, чтобы человек, их услышавший, мог с высокой степенью вероятности понять смысл каждого. Поэтому конланг не является в полном смысле слова априорным, часть его лексики заимствована из восьми естественных языков (русский, английский, китайский, испанский, французский, немецкий, японский и хинди).

Редкий случай для того времени, когда западный лингвист обратился к языковому материалу не‑западных языков.

При создании слов Браун составлял списки: как данное понятие произносится на каждом языке из его набора, потом выбирал чаще всего встречающиеся фонемы, идущие в чаще всего встречающемся порядке, и делал из них основу для слова собственного конланга[18].

Вот простое предложение на логлане: radaku da kangu u da blanu.

Переводится на русский как «все собаки – синие», а если разложить его логически, то получим: «все‑ х ‑которые х собака если‑тогда х синий».

Выглядит страшновато, но вполне позволяет перевести на этот язык «Алису в Стране чудес» и даже писать на нем стихи:

 

Le sitci fa nu kalhui

Ea nirvei lo nu gunti

Vu darlii la ganmre

Vi krakauva lo nortei troku

 

Это часть поэмы, написанной Джеймсом Брауном в разгар конфликта 1984 года, и поэтому содержание ее вполне определяется широким контекстом:

 

Этот город будет разрушен, пуст,

Люди удалятся прочь,

Король – воющий пес

Среди глухих камней.

 

Но позволяет ли логлан/ложбан общаться, просто говорить, как мы делаем каждый день? Исключительно точный, недвусмысленный синтаксис, исключающий логические ошибки и неточности, приводит к тому, что любой огрех кардинально меняет смысл высказывания.

Возьмем, например, простое слово «и» и посмотрим, как оно выражается в ложбане.

Вот предложение (точка означает небольшую паузу в речи): La Djan.e la Alis. pu bevri le pipno, которое переводится как «Джон и Элис несли пианино». В этом случае «и» (.e) соединяет два независимых высказывания: «Джон нес пианино» и «Элис несла пианино». Никто не говорит, что они делали это вместе, или хотя бы одновременно, или даже знали друг друга.

Если мы хотим сказать, что они тащили это пианино вдвоем, то нам нужно другое «и», а именно joi. И в результате получается фразочка: La Djan. joi la Alis. pu bevri le pipno. Перевод: «Джон и Элис (как команда, единство) несли пианино».

Но для того, чтобы сообщить, что Джон и Элис друзья, joi не годится.

Нужен союз jo’u.

La Djan. jo’u la Alis. Pendo.

Иными словами: «Джон и Элис (рассматриваемые совместно) являются друзьями». Если вставить в предложение по ошибке joi, то получится, что «Джон и Элис образуют некую форму дружеской команды» (близко, но не то), а если .e, то «Джон является другом кого‑либо, и Элис является другом кого‑либо», но при этом они могут быть вовсе не знакомы друг с другом.

Всего в ложбане двадцать способов сказать «и», но еще больше вариантов «если» или «или». И если у рацланга преподобного Уилкинса трудность использования проистекала от априорной лексики концептов, то у творения Брауна и его последователей сложности создает в первую очередь абсолютно логичная грамматика.

И все же на нем можно говорить.

Лингвист Арика Окрент, посетившая собрание ложбанистов, видела разговор и описала его – очень медленный, с огромным количеством пауз, с постоянным исправлением ошибок, но все же разговор, в котором две стороны понимают друг друга, если понимают, с исключительной четкостью и однозначностью. Ничего удивительного, что темой общения служит в основном язык, даже ругательство на интернет‑форуме может стать причиной длинной дискуссии, где будут разобраны допущенные ошибки.

Даже сами ложбанисты говорят: чтобы стать ложбанистом, нужно быть им от рождения, то есть иметь определенный склад ума и набор способностей.

Ложбан, как и его предок, лишен исключений и основан на логике предикатов, но лексика двух схожих по структуре языков такая разная, что они не являются взаимопонятными. Здесь те же три части речи, предикаты, имена собственные и те же самые частицы. В первую группу входят 1342 пятибуквенных слова‑ gismu, своеобразная основа лексики, со второй все понятно по названию, в третью – артикли, числительные, междометия, частицы, предлоги, союзы логические и обычные, грамматические показатели (всего их около 600).

Отсутствует изменение слов по падежам, числам, лицам или времени. Число как грамматическая категория отсутствует, соответствующее значение передается аналитически, грамматическое время указывать необязательно, если оно очевидно из контекста. В грамматике нет исключений, синтаксис описан полностью и логичен, поэтому компьютерная модель языка строится без труда.

Обычно используется порядок слов подлежащее – сказуемое – прямое дополнение, хотя любой другой порядок тоже возможен, определение предшествует определяемому слову. Словообразование синтетическое, заимствование слов из естественных языков ограничено теми целями, ради которых ложбан создавался: чтобы служить средством проверки гипотезы Сепира – Уорфа, он должен быть культурно нейтральным.

Но кто сказал, что нельзя заимствовать слова из другого конланга?

Боб Ле Чевалье познакомился с языком лаадан (о нем речь впереди) на одном из фантастических конвентов. После чего он решил, что его рацлангу не помешает такая разновидность частиц, как «маркеры достоверности», а также «эмоциональные маркеры», однозначно определяющие степень достоверности (первые) и эмоциональное состояния (вторые) высказывания.

Естественно, ложбанисты наплодили их невероятное число, чтобы отразить самые тонкие оттенки значения и ни в коем случае ничего не перепутать.

И напоследок вернемся к той же гипотезе Сепира – Уорфа, с которой все началось: доказал ли эксперимент Брауна, что использование логичного языка, рацланга, делает людей более логичными? Или, наоборот, выяснилось, что мышление не зависит от языка?

Ответ – и да, и нет.

Еще сам автор логлана пытался наблюдать за тем, какое воздействие оказывает на пользователей его язык, и от этой идеи не отказался Ле Чевалье и его последователи. Говорящие на ложбане отмечают, что они более четко и ясно начинают использовать родной язык, они развивают способность выводить корректные логические умозаключения, начинают немного иначе смотреть на мир, четко выделять незаметные ранее предпосылки мышления.

Но как доказательство гипотезы Сепира – Уорфа это принять нельзя, и как опровержение тоже, да и «серьезные» лингвисты ложбан и тех, кто на нем говорит, до настоящего времени не изучали.

Кто знает, может быть, они обратятся к этому в будущем?

Если вы сами хотите выучить этот язык и проверить, какое воздействие он окажет на ваше мышление, то смело ищите посвященные ему ресурсы в Сети. Если сайт логлана[19] представляет собой скорее памятник мертвому языку, то на сайте ложбана вас встретят на русском[20], предложат все необходимое для изучения рацланга и с радостью примут в сплоченные ряды.

А дальше все зависит только от вас.

 

Язык для сверхчеловека

 

Сколько лет можно работать над конлангом до того, как представить даже первую его версию?

Ну год… два… пять… нет, не так.

Джон Кихада, американский лингвист‑самоучка, потратил двадцать шесть лет, чтобы создать свой конланг. Он начал это дело в далеком 1978‑м, несколько раз, по собственному признанию, бросал «из‑за разочарования (усугублявшегося еще и тем, что всякий раз, когда я думал, что язык уже близок к завершению, я решал переделать до 75 % того, что уже было сделано, и начать заново с более интересными идеями)»[21]. К 1999 году грамматика оказалась практически закончена, еще несколько лет ушло на то, чтобы привести в порядок лексику и письменность.

Изначально все это именовалось аекуит (Aecuith), но автор решил, что бренд неудачный, и первая версия, представленная публике в 2004 году в статье «Ифкуиль: философская концепция гипотетического языка» (Ithkuil: A Philosophical Design for a Hypothetical Language), получила название ифкуиль или ыфкуил (Ithkuil). Потом, во многом из‑за жалоб на трудности с произношением, он свой язык усовершенствовал и назвал илакш (Ilaksh, 2011). Характерно, что от старого языка Кихада не отказался и оба мирно сосуществуют на авторском сайте[22].

Почему работа шла так долго?

А потому, что илакш на данный момент вполне обоснованно претендует на то, чтобы называться венцом рационального, философского лингвоконструирования.

Сам автор описывает цель создания: идеальный язык, обладающий высочайшей логикой, эффективностью, точностью выражения и изложения мысли в речи, язык, в котором сведена к минимуму двузначность и двусмысленность, нелогичность, многословие, полисемия и произвольность, столь характерные для естественных человеческих языков. Под этими словами охотно подписались бы и Уилкинс, и Браун.

Кихада не скрывает, каким именно языковым материалом он вдохновлялся: совершенный и несовершенный вид из славянских языков, трехбуквенная система корней из семитских, труднопроизносимые согласные кавказских языков и многочисленные гласные уральских и алтайских, эвиденциальные маркеры и прочая экзотика из индейских. Кроме того, он опирался на возникшую в начале 1980‑х когнитивную лингвистику, которая связала язык и процесс мышления, в особенности на работы Джорджа Лакоффа, Рональда Лангакера, Жиля Фоконье и Лена Талми, использовал всякие хитрые штуки вроде теории прототипов, радиальной категоризации, нечеткой логики и семантического взаимоисключения.

Все это вгоняет в трепет одними названиями…

В результате получился рацланг, где «мысли, для выражения которых на английском языке понадобилось бы пятнадцать‑двадцать слов», можно выразить лишь одним словом»[23]. Язык исключительно необычный и сложный, как грамматически, так и фонетически.

Тут же вспоминается упомянутый уже Роберт Хайнлайн и его повесть «Бездна» (издана в 1949 году). Там описан язык, названный спидток (speedtalk), он же «быстроречь». Язык этот идеально логичен, полностью соответствует нашему мышлению, и на нем человек думает в семь раз быстрее, чем на английском. В основу спидтока положены сто фонем из разных человеческих языков, каждая (из тех, с которыми это возможно проделать, как мы понимаем) подвергнута вариациям по длине, ударению, тону, и в зависимости от сочетания этих параметров от нее производится несколько разных фонем.

Сам Кихада говорил, что узнал о спидтоке только в 1999 году, когда ифкуиль был почти готов.

И лингвист, пусть и без степени, зашел много дальше, чем фантаст, в создании сверхъязыка, способного ускорить мышление в разы, сделать его более богатым, рациональным. Хайнлайн кратко описал свой конланг, и мы о нем еще поговорим, Кихада же потратил треть века, чтобы создать полную картину: словарь, синтаксис, морфологию и фонетику.

И вишенкой на торте – оригинальную письменность.

Попробуем теперь описать творение Кихады…

Первая ключевая особенность ифкуиля‑илакша – он полисинтетический или инкорпорирующий, в нем используются не слова и не предложения, а нечто среднее, второстепенные члены предложения встраиваются внутрь глагола. Подобные языки встречаются среди естественных, но говорят на них небольшие народы (чукчи, отдельные племена американских индейцев), и поэтому выглядит это экзотикой не только для европейца, но и для носителей китайского или арабского.

Приведем пример лингвистической инкорпорации[24].

В одном из эскимосских диалектов Канады слово «карибу» выглядит как tuktu.

«Маленький карибу» (мы используем два слова) будет tuktuaraaluluk (одно).

«Лишний старый маленький карибу» (четыре слова) – tuktuaraalualutqiun (опять одно).

«Уличный торговец лишними старыми маленькими игрушечными карибу» (полноценная именная конструкция) – tuktuaraalualutqiunngualiqiyl (вновь одно слово).

Добавление глаголов не меняет ничего, предложение выражается словом, только длинным, со множеством суффиксов, и точно так же обстоит дело в ифкуиле‑илакше. Последний располагает набором из 250 суффиксальных категорий – достаточно много, но не чрезмерно по сравнению с некоторыми естественными языками, однако кое‑какие из них выглядят очень своеобразно: ироничное высказывание помечается аффиксом ’kçç, заявления с преувеличением помечаются суффиксом ’m.

Зато в языке Кихады всего две части речи: словообразующие и адъюнкты.

Основу лексики составляют первые: 3600 семантических корней (описано 900 и 16 500 производных), сформированных априорным образом с учетом принципа «лексического сокращения». По этому принципу в лексикон включается только базовое слово, от которого с помощью строго определенных морфологических правил происходит группа родственных понятий.

Например, корень ‑TF‑ обозначает «психологические или психолингвистические манипуляции», а в число производных будут входить «психиатрическое лечение», «нахождение в иллюзорном состоянии» и само «иллюзорное состояние», глагол «играть в психологические игры», прилагательное «загипнотизированный», ну и так далее, до бесконечности. Или корень ‑MR‑ – «передача собственности», от него происходят глаголы «заимствовать», «давать», «получать», а также существительное «пожертвование».

Все это немного напоминает классификацию Уилкинса, воссозданную на совершенно новом уровне.

Адъюнкты, они же определяющие, изменяются согласно 22 морфологическим категориям, среди которых выделяются падежи. В ифкуиле был 81 падеж, илакш унаследовал 72 из них, но к ним добавилось еще 24, в результате получилось 96. Невероятное количество, что‑то подобное есть в отдельных кавказских языках.

Кроме того, в ифкуиле‑илакше имеются тона – то есть изменение высоты голоса несет смыслоразличительное значение (как в китайском[25]) – и тонов много, целых семь. Широчайший набор фонем (58 штук), в их числе, например, гортанная смычка, которая отсутствует в основных европейских языках, хрюкающие, кашляющие, щелкающие и свистящие.

Вот так, например, на илакше выглядит начало «Литании против страха» из знамени