Как первый раз в жизни делать разворот

 

Впервые после сорокапятилетнего перерыва, ставший сегодня уникальным, реликтовым явлением в яхтвенном мире, возрожденный «Опричник» неторопливо шел под собственными парусами…

Уже не полоскался беспомощно стаксель, упруго заполнился ветром грот, в меру натянулось все, что должно было натянуться, и Арон, стоявший у штурвала, уже нахально мурлыкал себе под нос:

– Я моря‑ак красивый сам собою, мине от ро‑ду двадцать лет. Па‑алюби меня со всей душо‑ою, что ты ска‑ажешь мне в ответ…

Василий деловито сидел в каюте за столом над первым листом карты Черноморского бассейна. И казалось, все идет очень толково и, до удивления, успешно, пока Василий не крикнул:

– Арончик! Курс?

Арон глянул на компас, бодро ответил:

– Нормальный!

Вася вздохнул, взял со стола карту и вышел в кокпит. Сказал Арону с мягкой укоризной:

– Ароша, когда я спрашиваю курс, ты должен посмотреть на компас и сказать, каким курсом мы идем, куда…

– Я посмотрел, – пожал плечами Арон. – Правильно идем, по картушке. Куда она показывает – туда и идем…

– Ты в своем уме?! – тихо спросил Вася и даже прикрыл глаза от возмущения. – У нас курс – сто девяносто три градуса! А ты… «По картушке…» Она‑то всегда на север показывает! На ноль! Жопа с ручкой!!!

Василий бросил карту и вылез на крышу рубки. Вгляделся в горизонт и саркастически проговорил:

– Матрос‑партизан Железняк!.. «Он шел от Одессы, а вышел к Херсону…» Чего было затевать эту волынку с вызовами, с паспортами, с ОВИРом, если мы через два часа окажемся на родной советской земле… «Здравствуй, Леха! Здравствуй, Гриня! Привет, Нема!..»

Обескураженный Арон, придерживая штурвал, поднял карту, посмотрел на курс, проложенный еще Марксеном Ивановичем, и сокрушительно покачал головой:

– А я, дурак старый, по картушке и по картушке… Ну, ничего, Вася! Не боись! Сейчас все поправим!..

Он резко крутнул штурвалом на разворот в обратном направлении. Яхта перевалилась с одного бока на другой, возмущенно захлопали паруса, и гик, несущий на себе сто квадратных метров грота, мгновенно перелетел справа налево, сметая Василия с крышки рубки в открытое море.

– Ар‑о‑он!! – раздался истошный крик, и Арон увидел, что Василий болтается над водой, судорожно уцепившись руками за гик.

– Держись, Васька!.. Держись!!! – закричал Арон.

Он бросил штурвал, ухватился за гика‑шкот и стал руками подтягивать огромный парус к середине яхты, приговаривая:

– Держись, Васечка… Держись, родненький!..

Неуправляемую яхту разбалтывало все сильнее и сильнее. Влажный гика‑шкот выскальзывал из могучих рук Арона, прожигал ладони, но Арон не выпускал эту толстую нейлоновую веревку и все тянул ее и тянул на себя, преодолевая ветер, бьющий в огромный парус, утяжеленный болтающимся под ним Василием.

Когда же ноги Василия показались над яхтой, Арон прокричал:

– Бросай эту палку! Бросай, твою мать, тебе говорят!..

Вася разжал сведенные судорогой пальцы, свалился на крышку рубки и скатился в кокпит к ногам Арона.

В изнеможении Арон рухнул на Васю, помахивая на ветру своими обожженными и кровоточащими ладонями…

К вечеру похолодало.

«Опричник» шел курсом сто девяносто три градуса, и это было видно по компасу, от которого Арон теперь почти не отрывал глаз.

Был он в оранжевом спасательном жилете с надписью на спине: «Одесский военный округ». Руки Арона, лежавшие на штурвале, были забинтованы.

Из камбуза в кокпит вылез Василий – в таком же оранжевом жилете. В руках он держал большую кружку Муравича с горячим чаем.

Протянул чай Арону, а сам встал за штурвал. Арон уселся пить чай тут же – в кокпите, держа кружку двумя забинтованными руками.

– Болит? – спросил Василий.

– Не, нормально. Только бинты присохли. Потом отдирать придется…

– Отмочим, Ароша, не дрейфь, – успокоил его Василий и, продолжая, наверное, давно начатый разговор, сказал: – Даже если мы толкнем нашу яхту не за двенадцать миллионов долларов, а только за десять, тоже будет не кисло! Купим большой дом, заведем солидное дело…

– Ах, жалко Марксена Ивановича… – вздохнул Арон. – Как бы он за нас порадовался!..

При упоминании имени Муравича Василий часто задышал, засопел, заморгал… Из глаз непроизвольно пролились две слезинки, поползли по щекам до уголков рта. Руки Василия были заняты штурвалом, и с одной стороны он вытер слезинку плечом, а вторую просто слизнул языком. Помолчал, отдышался и сказал хрипловато:

– Если бы Марксен доплыл с нами до Израиля, клянусь тебе, я уговорил бы его остаться там с нами!.. Разделили бы эти десять миллионов на троих… Неужели ты не согласился бы?

– Я‑то пожалуйста, а вот Марксен… Он бы ни в жисть не согласился! Он был настоящий русский интеллигент. А это – железные ребята… Они не бегали. Они стояли до последнего, – с нескрываемой завистью и печалью тихо возразил Арон.

– Что ты мне говоришь! – загорячился Василий. – Да, начиная с семнадцатого года… Все эти писатели, художники, музыканты!..

– Во‑первых, не все они интеллигенты. А настоящих силой выкидывали. А то так обкладывали со всех сторон, что оставалось только два выхода – или в петлю, или за бугор. И то потом все норовили вернуться…

Дважды хлопнул ослабевший парусиновый грот, мелко заполоскал стаксель.

Арон привстал, тревожно посмотрел на паруса, на компас, на горизонт и сказал:

– Следи за курсом, Васька! А то у тебя яхта рыскает, как пьяная курва на танцплощадке…

Первую половину ночи у штурвала стоял Арон. Напряженно вглядывался в непроницаемую черноту, следил за компасом, освещенным слабенькой подсветкой, и веки его время от времени смыкались от усталости и изнеможения. Но Арон пересиливал себя, испуганно открывал глаза, убеждался, что не успел сбиться с курса, и снова таращился в темноту черноморской ночи…

А Василий в это время спал в каюте. Но это был не сон‑отдохновение, не успокоительное состояние, и уж совсем не восстановительный процесс. Сон Василия напоминал нервную, тяжелую работу. Он храпел, храп его неожиданно прерывался какими‑то вздрагиваниями, Василий чмокал губами, тоненько повизгивал, на мгновение открывал бессмысленные глаза, приподнимал голову, ронял ее, со стоном переворачивался на другой бок и снова начинал храпеть, исторгая такие рулады, такую полифонию храпа, наличие которой нельзя было даже заподозрить в его тщедушном теле…