В которой Кравченко заключает сделку

 

Проснувшись, Кравченко не сразу сообразил, где находится, и лишь через несколько секунд вспомнил события предыдущего вечера. Несмотря на то, что в комнате было темно, он понял, что наступило утро.

Вскоре лязгнул засов, дверь отворилась, и вошел мужчина с лампадой в руке.

– Его святейшество желает тебя видеть, – сказал он.

Кравченко быстро привел себя в порядок, ополоснул лицо водой из кувшина, стоявшего в углу, и вышел из комнаты в сопровождении охранника. Они поднялись по винтовой лестнице и оказались перед закрытой дверью. Охранник распахнул ее и знаком велел входить.

Кравченко попал в большой вытянутой формы зал с высоким потолком. Вдоль двух длинных стен зала были установлены скамьи со спинками, а у дальней короткой стены, напротив двери, стояло большое кресло под балдахином, которое занимал статный мужчина лет шестидесяти. По его одежде, манере сидеть и держать голову Кравченко сразу понял, что перед ним первосвященник.

Первосвященник Ханан давно уже собирался отойти от дел. В те времена сан первосвященника надолго сохранялся в одной семье, переходя от отца к сыну или другому близкому родственнику.

Ханан не то чтобы сильно любил власть и не хотел с ней расставаться, нет, он спокойно мог бы уйти на покой и передать должность своему зятю Йосефу как наиболее достойному члену семьи. Однако он все еще чувствовал в себе силы исполнять обязанности первосвященника, а исполнял он их достойно и честно, за что пользовался уважением народа.

Кроме того, Ханану трудно было представить себе, что он перестанет ежедневно приходить в Храм, совершать богослужения, разбирать сложные юридические вопросы и видеть, как люди прислушиваются к его советам.

Первосвященник боялся стать ненужным, уйти в забвение. Этот страх обычно и побуждает людей совершать великие дела, чтобы оставить свой след в истории. Так и для Ханана сама мысль о том, что после его смерти, через одно‑два поколения, память о нем навсегда исчезнет, была просто непереносимой.

Войдя в зал, Кравченко направился было к первосвященнику, но вовремя сообразил, что нужно остановиться на почтительном от него расстоянии.

– Итак, чужеземец, – начал говорить первосвященник Ханан хорошо поставленным голосом, – кто ты и зачем хотел меня видеть?

– А я уж подумал, что вообще не увижу тебя, святейший, – улыбнувшись, сказал Кравченко на иврите.

Брови первосвященника приподнялись, и он спросил:

– Ты говоришь на священном языке?

– Да, – не без гордости ответил Кравченко, – кроме того, я говорю по‑гречески и на латыни.

– Считай, что ты меня заинтриговал. Ты можешь говорить на любом из этих языков, только давай быстрее перейдем к сути.

– Разумеется, – согласился Кравченко, – но сначала я бы хотел узнать, видел ли ты книгу, которую я тебе передал?

– Не только видел, но и внимательно прочел. Тот странный предмет, который ты передал и называешь книгой, очень меня удивил. Мне непонятно, из чего это сделано, кто написал такие красивые буквы? Об этой книге ты хотел поговорить?

– И о ней тоже, но сначала я должен тебе кое‑что рассказать.

Первосвященник слегка наклонил голову, всем своим видом показывая, что внимательно слушает.

Кравченко начал говорить. Фактически он повторил первосвященнику то же самое, что недавно рассказывал Ешуа.

Первосвященник слушал, не прерывая. По выражению его лица нельзя было понять, какие чувства он при этом испытывает. Было ясно лишь одно – Кравченко сумел его заинтересовать.

Через некоторое время Ханан все‑таки перебил Кравченко и попросил замолчать. Тот в недоумении повиновался. Первосвященник протянул руку к небольшому колокольчику, стоявшему на столе, и позвонил. Тотчас же вошел слуга. Первосвященник что‑то приказал ему и, обратившись к Кравченко, сказал:

– Я бы хотел, чтобы при нашей беседе присутствовал мой зять Йосеф. Он является моим помощником и скоро, думаю, станет первосвященником.

Через несколько минут в комнату вошел мужчина лет сорока. Он был высок ростом, статен и держался с большим достоинством. Вошедший пренебрежительно посмотрел на Кравченко и почтительно поклонился первосвященнику.

– Йосеф, – обратился к нему Ханан, – я бы хотел, чтобы ты тоже послушал этого человека.

И первосвященник попросил Кравченко начать свой рассказ сначала.

Йосеф не обладал выдержкой своего тестя, поэтому вся гамма чувств, испытываемых им, отражалась на его лице. Видно было, что он не только не воспринимает всерьез рассказ Кравченко, но даже не считает, что его вообще следует слушать.

Кравченко красочно обрисовал всю последующую историю еврейского народа и закончил Холокостом и образованием государства Израиль. В заключение Кравченко попросил вернуть ему проигрыватель ди‑ви‑ди, который находился в его поясе, оставленном при входе в дом первосвященника.

При просмотре фильма даже прекрасно владеющий собой первосвященник не смог сдержать удивления, а что касается его зятя, так тот просто сидел все это время с открытым ртом. Трудно представить, что чувствовали эти люди, но ясно было одно: отмахнуться от рассказа Кравченко, объяснив его душевным расстройством гостя, они уже не могли.

Когда закончился фильм, в комнате воцарилось молчание. Наконец, первосвященник снова потянулся к колокольчику и вызвал слугу. Затем он внимательно посмотрел на Кравченко и сказал, что его проводят в другую комнату, где ему следует подождать, пока его не пригласят вновь.

Кравченко понял, что первосвященник хочет обсудить увиденное с Йосефом.

Первосвященник распорядился, чтобы Кравченко накормили обедом. Еда была подана на такой роскошной посуде, что она, наверное, неплохо смотрелась бы и при дворе короля Людовика XIV. Примерно через час Кравченко вновь был приглашен в кабинет первосвященника.

Разговор начал Йосеф.

– Итак, ты хочешь нам сказать, что ты проделал путь в две тысячи лет, чтобы рассказать и показать нам все это?

– Не совсем так, – ответил Кравченко. – Я прибыл сюда, чтобы предотвратить опасные события, которые в дальнейшем обернутся катастрофой для нашего народа.

– И ты думаешь, мы тебе поверим? – грозно спросил Йосеф.

– Вы, конечно, можете мне не верить, но тогда как вы объясните все это? – Кравченко кивнул на блестевший на столе проигрыватель ди‑ви‑ди.

– Ты надеялся, что нас убедят всякие бесовские штуки? – закричал Йосеф.

– Я надеялся, что разговариваю с людьми более широких взглядов, – парировал Кравченко.

– Подождите, – вступил в разговор первосвященник, – давайте не будем опускаться до уровня мелкой склоки. Допустим, в твоих рассуждениях есть смысл, и предположим, что мы тебе поверили. Что ты предлагаешь? Каких действий от нас ждешь?

– Прежде чем что‑то предлагать, мне бы хотелось еще раз прояснить ситуацию, – начал Кравченко. – Мы находимся сейчас на пороге события, которое коренным образом изменит историю человечества и историю еврейского народа в особенности. Я думаю, что все должно произойти в ближайшие дни. Тот человек, о котором я вам рассказывал, является ключевой фигурой этого события. Он будет казнен по приказу римских властей и впоследствии будет объявлен богом, сыном Всевышнего. Его именем назовут новую религию, в которую поверят миллионы людей.

– Даже если все, что ты говоришь, – правда, – недоуменно пожал плечами первосвященник, – что это доказывает? На свете существует много разных верований, люди молятся разным богам, иногда весьма странным и необычным, ну и что с того? Что случится, если люди начнут молиться еще одному богу? Почему мы должны в это вмешиваться?

– Но ведь это же совсем другое дело, – возразил Кравченко, – речь идет не о новой разновидности язычества, а о замене иудаизма на новую религию, в которую поверят миллионы людей. Речь идет о попытке доказать, что иудаизм себя исчерпал, что на смену старому ревнивому и строгому иудейскому богу явился новый – добрый и всепрощающий бог, а евреи не только его не приняли, но предали и казнили. Значит, евреи должны быть прокляты как народ‑богоубийца, и их можно безнаказанно преследовать и даже убивать только за то, что они – евреи.

Йосеф громко засмеялся.

– То, что ты рассказываешь, звучит очень смешно. Ты утверждаешь, что тот забавный провинциальный проповедник, который, как говорят, приструнил торговцев жертвенными животными, взвинтивших в этом году цены до непомерной величины, и есть будущий Бог, сын Всевышнего? Ты, наверное, считаешь нас законченными дураками, если предлагаешь поверить в это!..

– Подожди, Йосеф, не горячись, – остановил его Ханан, – никогда не надо мерить людей по себе. Если тебе понятна вся абсурдность этой идеи, это еще не значит, что она понятна каждому. К сожалению, наш народ плохо образован и легко склонен верить всяким небылицам. К тому же, ты не читал книгу, которую принес этот человек, а я читал. Там очень складно и убедительно написано все то, о чем он рассказывает, и я вполне допускаю, что многие могут в это поверить.

– Не просто многие, а миллионы! – подхватил Кравченко. – Сначала в это поверит простой народ Римской империи, бывшие язычники. Эта вера, как лесной пожар, охватит всю территорию империи, с востока до запада. Потом эту веру примет сам римский император, и она, наконец, станет официальной верой империи. Вот с этого момента и начнется победное шествие христианства, а вместе с ним – унижение и попирание иудаизма.

– Не понимаю, почему это должно случиться, – вновь заговорил Йосеф, – почему невозможно мирное сосуществование иудаизма и новой религии? Ведь существует же сейчас в империи множество верований, и никто не враждует на этой почве. Все верят в своих богов, никто никому не мешает, и все прекрасно уживаются друг с другом.

– Этого, к сожалению, не будет с христианством, – с грустью возразил Кравченко. – Христианство с самого начала станет агрессивной религией, потому что будет бороться за свое существование, а может быть, и наоборот – будет бороться за существование, потому что агрессивно. Так или иначе, но основной принцип христианства – это идея спасения человека в вере. Иными словами, только тот может спасти свою душу и получить право на вечную жизнь после смерти, кто верит в Иисуса как в Бога и избавителя, у других же нет никаких шансов. Это ведет к тому, что каждый должен принять эту веру добровольно или принудительно, потому что добропорядочный христианин не может спокойно смотреть, как гибнет душа язычника или иудея, закосневшего в невежестве или гордыне. По мнению добропорядочного христианина, лучше пусть язычник или иудей погибнет христианином, но душа его спасется, чем будет жить грешником, и душа его из‑за этого попадет в ад.

– Что за дикость? – удивился Йосеф. – Как можно насильно заставлять человека верить в то, во что он верить не хочет?..

– Я не был бы столь категоричен, – заметил Ханан. – Разве тебе не известны такие примеры из нашей собственной истории? Продолжай, пришелец.

– Кроме того, что христианам нужно будет снять с римских властей вину за казнь Бога и обвинить в этом евреев, им нужно будет всячески дискредитировать и унизить евреев, чтобы доказать истинность своей религии. Ведь основным постулатом христианства является то, что Всевышний перенес свой завет с евреев на христиан, а христианская церковь стала новым Израилем. Следовательно, судьба старого Израиля, то есть евреев, предрешена.

Наилучшим вариантом для христиан было бы вообще полное исчезновение евреев и иудаизма. Это было бы прямым доказательством истинности их веры и справедливости утверждения, что Всевышний отвернулся от евреев за то, что они не приняли Его сына – Иисуса. Но, к разочарованию христиан, евреи никак не захотят исчезать, а иудаизм после разрушения Храма, наоборот, начнет развиваться и процветать, получив дополнительный импульс.

Из этого будет сделан простой вывод: если евреи не хотят исчезать сами, им надо в этом помочь. И тогда церковь придумает доктрину, что евреи для того и оставлены Всевышним жить на свете, чтобы служить для всех истинно верующих образцом народа, подвергнутого наказанию, народа, который обречен на вечные страдания и муки, народа, пытающегося искупить свою вину перед Всевышним, но лишенного возможности это сделать.

Для осуществления этой доктрины евреи действительно должны страдать и мучиться, а они совсем не захотят этого делать. Наоборот, во всех странах они будут быстро достигать успеха и процветания. Тогда церковь начнет искусственно устраивать эти страдания, вводя ограничения гражданских прав и свобод евреев. Для евреев станут запретными многие ремесла и профессии, им не будет разрешаться приобретать землю, их заставят носить нелепую одежду, запретят появляться в христианских городах, а из некоторых стран их начнут просто поголовно изгонять.

Когда и это не поможет, евреев станут открыто убивать, ставя перед выбором: принять христианство или умереть, и евреи будут часто выбирать смерть. Все это будет продолжаться долго, очень долго, почти две тысячи лет, пока вдруг отравленное дерево ненависти, тщательно ухоженное церковью, не даст, наконец, ядовитый плод – появится нацизм, который превратит ненависть к евреям в специальную науку, объяснив: зло в мире существует только потому, что существуют евреи, и если люди хотят искоренить зло, они должны прежде всего истребить евреев.

Нацисты сравнят еврейский народ с вредными насекомыми, которых необходимо уничтожить. И они преуспеют в этом. Целое государство будет поставлено на службу идее уничтожения евреев. Будет создана прекрасно отлаженная машина уничтожения, которая за несколько лет перемелет, превратив в пепел и прах, шесть миллионов евреев...

Вот к чему должна привести казнь, как вы говорите, забавного провинциального проповедника, которая произойдет через несколько дней в Иерусалиме... Надеюсь, теперь вам ясно, что мы должны любой ценой предотвратить эту казнь.

Кравченко замолчал, переводя дух. Последовало долгая пауза.

– Что ты предлагаешь? – спросил Ханан.

– Мне кажется, что вы как люди, облеченные властью, можете изолировать этого человека. Его нужно задержать, арестовать, сделать все что угодно, лишь бы он избежал казни. Может быть, его нужно продержать в изоляции, не знаю где, здесь или в другом месте, до конца праздников, а потом под конвоем отправить обратно в Галилею.

– Но не можем же мы держать в изоляции и отправлять под конвоем всех проповедников и бунтовщиков, которые стекаются в Иерусалим! – воскликнул Йосеф.

– Я не говорю обо всех, я говорю конкретно об одном.

– Хорошо, – промолвил Ханан, – мы сделаем то, что ты просишь. Этот проповедник Ешуа, где он ночует?

– Он сейчас живет вместе с нами, в доме Эльазара из Бейт‑Ании.

– Это сборщик налогов, о котором в последнее время много говорят, – пояснил Йосеф, – помнишь, я рассказывал тебе. Он сначала умер, а потом вдруг ожил. По‑моему, люди болтали, что этот проповедник помолился перед могилой, и тот воскрес.

– Совершенно верно, – вмешался Кравченко, – я сам это видел. Кстати, если святейший помнит, в книге, которую я принес, этот случай описан.

Первосвященник посмотрел на него и задумался.

– Да, да, ты прав, – сказал он наконец. – Итак, мы сделаем то, о чем ты просишь. Вечером от меня придут люди и приведут этого человека сюда. А теперь ответь мне на один вопрос. Насколько я помню, ты говорил, что вскоре будет разрушен Храм. Ты не мог бы рассказать об этом подробнее?

– Через тридцать семь лет в Иудее вспыхнет восстание против Рима, которое впоследствии назовут Иудейской войной. Это восстание будет кровопролитным, погибнет много народа, римляне с трудом подавят его только через три года. Тогда же будет разрушен Храм, который так и не будет восстановлен даже через две тысячи лет.

– Какое счастье, что я не доживу до этой трагедии! – воскликнул Ханан. – И еще я думаю, что ты напрасно все это затеял. Мне кажется, тебя обуяла гордыня. Ты возомнил себя вершителем человеческих судеб. Неужели ты думаешь, что сможешь изменить волю Всевышнего? Если так было угодно Ему, значит так и должно было произойти, и никто не сможет этому помешать. За всю историю еврейского народа случилось немало трагедий... Мы пережили египетское рабство, гибель Храма, изгнание, но наш народ вышел из этих испытаний только окрепшим и обновленным. Уверен, что мы больше приобрели, чем потеряли в результате этих трагедий. Откуда тебе знать, может быть, те катастрофы, о которых ты здесь рассказал, тоже необходимы нашему народу для нового духовного возрождения... Ты сказал, что после всех этих испытаний было создано свободное еврейское государство. Не кажется ли тебе, что это и есть исполнение обета Всевышнего нашему народу? Подумай об этом. Я уверен, ты очень скоро поймешь, что я прав... А сейчас иди. Все будет так, как мы договорились.

 

Глава 4,

 

в которой ситуация выходит из‑под контроля

 

Около дома Эльазара царило необычное оживление. У ворот толпились люди, кто‑то постоянно входил во двор и выходил из него.

Кравченко сразу почувствовал недоброе.

Во внутреннем дворе большая группа людей что‑то громко обсуждала. Увидев Кравченко, все посмотрели на него и замолчали.

– Что здесь происходит? – в тревоге спросил Владимир.

К нему направился Ешуа. Вид у него был странный, безнадежно‑покорный, и взгляд совсем другой. Когда Кравченко заглянул в его глаза, то увидел в них пустоту, растерянность и боль.

– Крепись, друг... – голос Ешуа дрогнул. Он вдруг обнял Кравченко, но в жесте этом не было ободрения или желания успокоить. Казалось, он сам искал защиты. – Произошла трагедия. Твоя жена умерла.

– Что?!.. – вскрикнул Кравченко, ощущая, как что‑то сжалось и застыло у него в груди. – Этого не может быть, это невозможно…

Кравченко отстранил от себя Ешуа и бросился в свою комнату. Внутри он почувствовал неприятный кисловатый запах и увидел тело Тали, завернутое в саван и приготовленное к погребению. Кравченко стал судорожно разворачивать саван, руки у него тряслись. Тело было твердым, как дерево. Стащив саван с головы, Кравченко увидел синюшное лицо Тали, искаженное смертью.

– Перестань, Йуда, что ты делаешь? – Ешуа твердо взял его за плечо.

Кравченко резким движением сбросил его руку.

– Оставь! – огрызнулся он. – Я хочу понять, что произошло. Она не могла ни с того ни с сего умереть, ее убили!

– Сначала успокойся и приди в себя, – сказал Ешуа, – а потом мы поговорим. Ее надо похоронить, уже скоро вечер. Тело нельзя оставлять на ночь.

– Хорошо, оставь меня одного. Прошу тебя, уйди... дай мне с ней проститься.

Ешуа молча вышел.

Кравченко сел на пол и опустил голову.

Тали, бедная Тали! Как же такое могло произойти? Ведь он же предупреждал ее. Словно чувствовал, что ей не надо было отправляться в это проклятое путешествие. Что же теперь будет?

Мысли путались в голове Кравченко как нитки размотанного клубка.

Только сейчас он понял, что значила для него Тали. Он настолько привык, что она всегда была рядом ‑ умная, спокойная, надежная. А тут вдруг понял, насколько она была ему дорога. За короткое время их знакомства Тали стала для него другом и даже чуть больше, чем другом...

Надо же что‑то делать! Но что? Пропади пропадом его дурацкая миссия. Он все бы сейчас отдал, лишь бы Тали была жива.

Какого черта? Почему же он сидит и ничего не предпринимает? Ведь у него есть хроноскоп.

Кравченко вскочил, схватил сумку с вещами и вытряхнул все содержимое на пол. Трясущимися руками он схватил хроноскоп, настроил его на вчерашний день, сел рядом с телом Тали и нажал кнопку.

Послышалось странное гудение, но никакого перемещения не произошло. Тело Тали по‑прежнему лежало перед ним, как напоминание о зловещей реальности, в которой он оказался.

Кравченко сдвинул индикатор настройки еще на один день в прошлое, затем еще и еще...

Ничего не происходило, прибор только гудел все сильнее и сильнее, пока совсем не отключился.

Кравченко похолодел. Вообще‑то он был не из робких, но сейчас внезапно почувствовал страх. Да что там страх, настоящий ужас, который медленно зашевелился в животе, растекаясь по телу ледяной волной.

Интуитивно Кравченко понял, что нужно прекратить дальнейшие попытки вернуться в прошлое. Что‑то тут было не так. В голову неожиданно пришло странное словосочетание: «замыкание времни».

«Еще не хватало остаться тут навсегда, – подумал Владимир, – и Тали не вернешь, и сам сгинешь».

Хорошо, что у него есть второй хроноскоп. Если этот сломался, то он воспользуется вторым, чтобы вернуться домой.

За дверью послышались голоса, и Владимир поспешно спрятал хроноскоп в пояс своей мантии. В комнату вошли люди. Кравченко помог уложить тело Тали на носилки, потом вместе с другими поднял эти носилки и, подставив под них плечо, понес. Путь был ему уже знаком, местом погребения был выбран семейный склеп Эльазара, откуда тот совсем недавно столь чудесным образом вернулся домой.

Носилки с телом Тали сопровождала большая процессия. Были тут и профессиональные плакальщицы, которые брели босиком с распущенными волосами, то и дело вскрикивая. Несколько человек держали в руках светильники.

По дороге процессия дважды останавливалась, тело опускали на землю, и местные жители читали молитву.

Перед склепом все остановились. Несколько мужчин отодвинули большой камень, перекрывавший вход. Тело занесли внутрь и положили на одну из полок, вырубленных в стене. Склеп был небольшой, по обеим его сторонам виднелись полки для возложения тел, а в дальнем конце проступали очертания оссуариев, в которых, очевидно, лежали кости умерших предков.

Вновь стали читать молитвы. Кравченко стоял возле тела Тали с опущенной головой. Казалось, он совсем утратил чувство времени, и только ощущаемое по‑прежнему давление в груди возвращало его к реальности. Он не мог сказать, как долго длилось погребение – десять минут или два часа, он только помнил, что, когда все стали уходить, кто‑то положил ему руку на плечо, и он покорно повернулся, чтобы идти к выходу.

Очевидно, он задел что‑то краем одежды, потому что в тот момент, когда он отходил от тела Тали, раздался непонятный звук. Машинально обернувшись, он увидел на полу глиняный кувшин.

По дороге домой рядом с Кравченко шел Ешуа, обнимая его за плечи. Во дворе дома они увидели двух незнакомых мужчин. По тому, как они держались, было понятно, что это чиновники. Ешуа вопросительно посмотрел на них. Один из чиновников сказал, что они ищут некоего Ешуа из Галилеи, приехавшего недавно в Иерусалим.

– Это я, – сказал Ешуа.

– Тогда нам надлежит проводить тебя в дом первосвященника.

– Куда? – удивился Ешуа.

– Его святейшество приглашает тебя к себе, он хочет поговорить с тобой. Тебе это понятно?

– Я что, должен сейчас же идти? – растерянно спросил Ешуа.

– От таких приглашений обычно не отказываются, – улыбнулся чиновник.

Ешуа недоуменно переглянулся со своими друзьями. Шимон пожал плечами и промолчал. Кравченко, погруженный в свои переживания, казалось, не замечал происходящего. Ешуа ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться. Да ему, в общем‑то, было безразлично, с кем и куда идти. Он лишь сжал руку Кравченко, потом повернулся и в сопровождении посланцев первосвященника пошел к воротам.

Там они столкнулись с Эльазаром, который откуда‑то возвращался. Кравченко даже не обратил внимания, что того не было на похоронах. Эльазар удивленно посмотрел вслед Ешуа.

– Что случилось? – спросил хозяин дома.

– Ешуа повели к первосвященнику, – ответил Шимон.

– Его арестовали? – заволновался Эльазар.

– Нет, – неуверенно пожал плечами Шимон, – они сказали, что первосвященник приглашает его для беседы.

– Знаем мы эти беседы, – мрачно проговорил Эльазар.

Шимон снова пожал плечами и промолчал.

– Может быть, он скоро вернется, – предположил другой друг Ешуа, Яков.

– Где Марта? – вдруг спросил Эльазар.

– По‑моему, ушла в свою комнату, – ответил Шимон.

– Друзья, – обратился Эльазар к товарищам Ешуа, – я думаю, вам лучше войти в дом и не мозолить тут глаза. Мне совсем не нравится то, что произошло с Ешуа. Кто знает, может быть, они вскоре вернутся и за вами.

Шимон переглянулся с Яковом и Натаном.

– А причем тут мы, мы‑то что сделали? – испуганно спросил обычно молчаливый Натан.

– А он что сделал? – ответил вопросом на вопрос Эльазар.

В это время на улице послышался шум, громкие и грубые голоса, там явно что‑то происходило. Лица трех спутников Ешуа побелели.

– Что это? – с ужасом прошептал Шимон.

– Так, быстро идите в ту комнату, – Эльазар указал им на одну из дверей, – возле дальней стены стоит сундук. Отодвинете его и увидите люк, ведущий в подвал. Спускайтесь туда и сидите тихо, пока я за вами не приду.

Приятели тут же исчезли. Тем временем шум на улице стал усиливаться, и вот уже во двор вошел небольшой отряд солдат. Для Кравченко они выглядели так, будто сошли с картинки учебника по римской истории.

– Кто здесь будет Ешуа из Галилеи? – громко спросил один из солдат, очевидно, старший.

– А что вам, собственно говоря, от него нужно? – неожиданно для себя отозвался Кравченко.

– Что? – грубо закричал старший. – Кто таков?

Эльазар поспешно подошел к солдату и сказал:

– Простите его, офицер, у него большое горе, он только что похоронил жену и поэтому немного не в себе. А Ешуа здесь нет, был здесь, а сейчас нет. Недавно за ним пришли люди и отвели его в дом первосвященника. Он наверняка сейчас там.

– А нам сказали, что он должен быть здесь, – недовольно пробурчал старший. – Почему его здесь нет?

– Я же сказал, его только что увели к первосвященнику, – любезно тарахтел Эльазар, – вы ведь знаете, где находится дом первосвященника, вот там вы его и найдете. Это совсем недалеко.

– Но у нас приказ взять его здесь! – продолжал упрямиться солдат. – Причем тут первосвященник?

Эльазар шепнул несколько слов на ухо старшему солдату, и они отошли в угол двора. Там Эльазар начал ему что‑то тихо говорить и, как показалось наблюдавшему за происходящим Кравченко, сунул в ладонь монету. После этого солдат подошел к отряду и приказал всем выйти на улицу. Вскоре Кравченко услышал шаги удаляющихся солдат.

– Куда они пошли? – Кравченко повернулся к Эльазару.

– Не знаю, – ответил тот, – возможно, к первосвященнику.

– Зачем нужно было говорить, что Ешуа там?

– Но ведь я знаю, что он там, – заметил Эльазар.

– А ты что, дал обет всегда говорить правду? – искренне удивился Кравченко.

– Если бы я сказал, что не знаю, где он, они бы стали обыскивать весь дом. Тебе это надо? Мне – нет.

Кравченко, ничего не ответив, направился в комнату, которую раньше занимал вместе с Тали. Там все еще стоял неприятный кисловатый запах.

Владимир внимательно огляделся. Одежда и личные вещи Тали были аккуратно сложены в углу рядом с кроватью. Комната была довольно скромно обставлена, все в ней на виду. Тем не менее, Кравченко несколько раз обошел ее по периметру, втягивая воздух ноздрями. Ему показалось, что возле кровати Тали кисловатый запах усиливался.

Подойдя к изголовью, Кравченко увидел на полу возле кровати влажное пятно. Похоже было на то, что в этом месте что‑то замыли.

Что бы это могло быть? Кровь?

Кравченко встал на колени и наклонился к самому полу, в том месте, где находилось пятно. Он полностью выдохнул, а потом начал медленно втягивать в себя воздух через нос... и узнал этот запах.

Так пахли рвотные массы.

Видимо, Тали уже легла спать, когда ей стало плохо, и у нее началась сильная рвота. Судя по устоявшемуся запаху и размерам пятна, ее просто выворачивало. Причем рвота началась так неожиданно, что Тали даже не успела встать с постели. А может быть, она уже была не в силах это сделать...

И тут Кравченко понял – ее отравили. В этом не было никакого сомнения, иначе как можно было объяснить то, что молодая здоровая женщина неожиданно умирает в одночасье. И почему при этом такая неукротимая рвота?

Кто же мог ее отравить и за что?

Убийство есть убийство, и неважно, в какие времена оно совершается – в античные или в наши. Человек вряд ли пойдет на убийство из‑за пустяковой ссоры, тем более что это было отравление. Тут нужно все заранее продумать, подготовить яд, выбрать удачный момент, чтобы подмешать его в пищу или вино.

Стоп! Вино… Кравченко вспомнил, что по его совету Тали пила здесь много вина для дезинфекции, чтобы избежать пищевого отравления. В их комнате всегда стоял кувшин с вином. Кравченко посмотрел по сторонам – сейчас кувшина не было.

Значит, скорее всего, ее отравили, подсыпав яд в вино, а потом кувшин убрали и выбросили.

Кравченко подумал, что нужно установить время смерти. Когда‑то в молодости он интересовался медициной, даже посещал уроки анатомии вместе со своими друзьями‑медиками и помнил, что трупное окоченение начинается примерно через два часа после смерти и достигает максимума через двенадцать часов.

Судя по телу Тали, которое он осматривал перед похоронами, трупное окоченение было очень сильным. Значит, скорее всего, она умерла вчера вечером или ночью. Выходит, что отравить ее могли днем или вечером. Кравченко подумал, что Тали наверняка отравили каким‑нибудь растительным ядом, а такие отравления развиваются очень быстро, в течение часа‑двух.

Он внезапно почувствовал, что ему трудно стоять, и сел на кровать.

Нет, он сейчас не имеет права поддаваться эмоциям.

Он же взрослый и умный человек.

Он просто обязан разобраться в том, что здесь произошло...

 

Глава 5,