В которой Кравченко начинает действовать

 

Время шло, ничего не происходило, и Кравченко начал испытывать беспокойство. А вдруг они ждут напрасно, ведь никто не знает, придет Иисус в Эммаус или нет. Может быть, нужно уходить отсюда, идти в Иерусалим и искать его там? Вдруг они попали не в тот год, и он вообще не придет ни сюда, ни в Иерусалим?

Такие мысли все чаще одолевали Владимира. Однако он старался не высказывать их вслух, чтобы не расстраивать Тали, потому что она и без того загрустила.

Прошла неделя, затем другая и третья...

Однажды утром в синагоге Кравченко услышал новость. Говорили, что днем в город должен прийти молодой проповедник Ешуа. Все ждали, что он выступит в синагоге. Кравченко вернулся домой, рассказал об этом Тали и снова поспешил обратно.

Синагога, или «малое святилище», располагалась в большом здании, сооруженном из камня. Перед ней была просторная площадь. По‑видимому, тогда роль синагоги была гораздо важнее, чем в наше время. Кроме ежедневных молитв и субботних чтений Торы, здесь проводились городские собрания, назначались встречи, выступали проповедники, и вообще это был культурный центр городской жизни.

Внутри синагоги находился большой зал, в центре которого на маленькой скамейке сидел учитель, читающий Тору и произносящий поучения. Вокруг сидели прихожане. Некоторые располагались на каменных скамейках вдоль стены, а некоторые прямо на полу. Атмосфера была довольно свободной, все разговаривали, шутили и вели себя непринужденно.

Самым интересным было то, что, в отличие от современных синагог, женщины находились в одном зале с мужчинами, и это ни у кого не вызывало недовольства или возмущения.

К полудню на площадь перед синагогой стал стекаться народ. Оказалось, что не один Кравченко ждет Иисуса, если это вообще был он. Наконец, ближе к вечеру на площади показался человек, на которого окружающие стали показывать пальцами, а нараставшее с утра оживление переросло в громкий гул. Кравченко понял, что это и есть ожидаемый проповедник.

Это был еще молодой человек, лет тридцати, приятной наружности. Он выглядел немного уставшим, его одежда и обувь были сильно запылены. Сразу становилось понятно, что он шел много часов подряд. Одет человек был скромно, волосы и борода коротко подстрижены.

Пришедший держался уверенно и, подойдя к группе людей на площади перед синагогой, поклонился и громко поздоровался. Многие приветствовали его. Кравченко обратил внимание, что вокруг проповедника собралась, главным образом, молодежь. Люди постарше держались поодаль.

Кравченко вместе с толпой вошел в синагогу. Вскоре началась вечерняя молитва. После молитвы все повернули головы к проповеднику. Он поднялся на возвышение и начал говорить.

Услышав его голос, Кравченко вздрогнул. Это был особенный голос. Он, казалось, проникал внутрь, в середину груди, и перекатывался по телу раскатами эха. Такой голос действовал магнетически уже одним своим тембром, вне зависимости от того, что говорил его обладатель. Проповедник жестикулировал, демонстрируя крупные красивые руки с длинными тонкими пальцами.

Он говорил о вере и соблюдении закона отцов, о нравственном очищении и покаянии, призывая молиться сердцем, а не умом. Говорил очень хорошо и красиво, люди слушали внимательно и, в основном, доброжелательно.

Когда он закончил, собравшиеся начали задавать вопросы. Как это часто бывает, первыми стали спрашивать самые наглые и самоуверенные.

– Скажи, молодой человек, а к какой школе ты принадлежишь, и кто дал тебе право проповедовать в синагогах?

– Школа у нас у всех с вами одна, евреи, это школа закона наших отцов. Когда Всевышний даровал нашему народу Тору и заповедовал соблюдать Закон, Он не разделял людей на школы, а обращался ко всем без исключения. А право... могу лишь сказать, что мои сердце и разум дали мне это право, – ответил проповедник.

– А ты, гордец, – закричал кто‑то, – не возносись над народом, не сравнивай себя с пророками!

– Гордец – это тот, кто видит страдания народа и молчит. Тот же, кто говорит об этом и чье сердце болит о народе, сам страдалец.

– Скажи, Ешуа, когда наш народ станет свободным, когда мы освободимся от власти Рима?

– Наш народ должен прежде всего освободиться нравственно. Душа каждого из нас свободна, мы сами закабаляем ее, позволяя страстям овладевать нами. Зависть, корысть, низменные чувства – вот что делает нас несвободными и заставляет страдать. Мы, владеющие Законом Всевышнего, уподобляемся в своих страстях неразумным язычникам. До тех пор пока мы нравственно не очистимся, пока не начнем соблюдать Закон не разумом, а по велению сердца, души нашего народа останутся несвободными. А раз наши души несвободны, то и тела наши – в кабале, – с воодушевлением говорил Ешуа.

Кравченко слушал с удовольствием. Ему очень нравилась страстная убежденность Ешуа, находчивость, с которой он легко отвечал на неприятные и провокационные вопросы. Такой человек мог легко зажечь сердца и внушить веру в свое нравственное совершенство.

Впрочем, цели Кравченко были совсем другими, и он понял, что настало время действовать. После проповеди ему с трудом удалось протиснуться сквозь толпу и добраться до проповедника.

– Прости меня, Ешуа, я бы хотел поговорить с тобой наедине, – обратился к нему Кравченко, – мне нужно сообщить тебе что‑то важное.

– Ты – чужеземец? – Ешуа заинтересованно посмотрел на Владимира.

– Это не совсем так, но если мы поговорим, я тебе все объясню.

Разговаривая, они продолжали двигаться вместе с толпой по направлению к выходу. Люди стали медленно расходиться. Кравченко отвел Ешуа за угол, и они сели на низкий каменный забор, огораживающий синагогу. Рядом остановилась небольшая группа молодых людей.

– Итак, о чем ты хотел поговорить, чужеземец? – спросил Ешуа.

– Я уже говорил тебе, что я не совсем чужеземец, хотя прибыл издалека, – начал Кравченко. – Я очень много хочу сказать тебе, вернее, рассказать. Я, собственно говоря, и прибыл сюда с единственной целью – поговорить с тобой и кое‑что тебе объяснить.

– Загадками говоришь, пришелец, – мрачно сказал Ешуа, – не пойму я тебя. Прибыл издалека, но не чужеземец, и откуда ты меня вообще знаешь, и даже приехал сюда, чтобы со мной поговорить?

– Я знаю о тебе не только больше, чем ты думаешь, но даже больше, чем ты сам о себе знаешь. Ты – Ешуа, родился в Бейт‑Лехеме, но вырос в Нацерете. Твой отец – Иосиф. Очевидно, он уже умер. Когда‑то он работал плотником и строителем. Он учил тебя ремеслу, и ты тоже им владеешь. Твоя мать жива, ее зовут Мирьям. Она, скорее всего, живет сейчас в деревне Кана, куда переехала после смерти твоего отца. Недавно ты гостил у нее, а в это время один из соседей праздновал свадьбу. Сам ты живешь в деревне Нахум, в доме своего друга Шимона. Несколько лет назад ты встречался с проповедником, которого звали Йоханан, он совершал омовение в реке Иордан всех к нему приходящих. Совершил омовение и ты. Вы произвели друг на друга сильное впечатление. Вскоре Йоханан был казнен по приказу правителя Ирода Антиппы. Ну как, хватит для начала?

По мере того как Кравченко говорил, глаза Ешуа все больше и больше расширялись.

– Кто ты, пришелец, и откуда ты так много обо мне знаешь? – растерянно спросил он.

– Я знаю не только то, что с тобой было, но и то, что с тобой будет, – продолжал Кравченко.

– Ты явно – не от мира сего, – в голосе Ешуа послышалось сомнение.

– Если ты имеешь в виду то, что я связан с бесами, то ты ошибаешься, но я действительно пришел из другого мира, – признался Кравченко.

– Что ты хочешь от меня? – снова спросил проповедник.

– Я уже сказал, что мне нужно поговорить с тобой и многое объяснить, а потом я тебя должен о чем‑то попросить, и от твоего решения будет зависеть судьба еврейского народа. Только разговор наш может быть долгим, поэтому я хочу пригласить тебя к себе. Мы с женой сняли тут дом неподалеку и просим тебя быть нашим гостем.

Чувствовалось, что в душе Ешуа происходит борьба. С одной стороны, незнакомец казался ему странным и даже опасным, а, с другой – чисто человеческое любопытство склоняло его к тому, чтобы принять приглашение. Кравченко сказал, что Ешуа нечего опасаться, так как они с женой люди мирные.

Они сообщили стоящим неподалеку людям, которые, по‑видимому, были знакомы с Ешуа, где его можно найти в случае необходимости, и направились к дому Кравченко.

Прийдя домой, Кравченко увидел, что Тали постаралась на славу. Мало того, что внутри все сияло чистотой и аппетитно пахло стряпней, она и сама выглядела прекрасно. Аккуратно наложенная косметика, красивая прическа и тонкий аромат французских духов, которые, несмотря на запрет Владимира, она все‑таки захватила с собой, делали ее явно незаурядной женщиной даже на фоне местных красавиц.

Кравченко представил гостю жену и проводил его в комнату для омовений. Здесь была небольшая ванна в виде углубления в полу, к которой вели две ступени. Кравченко и Ешуа, совершив омовение ног и рук, направились в большую комнату, где стоял низкий стол, на котором были расставлены блюда с приготовленной пищей.

Мужчины уселись прямо на полу, вернее, на расстеленном ковре. Тали молча прислуживала за столом. Быстро насытившись, Ешуа откинулся на подушки.

– Итак, чужеземец, о чем ты хотел поговорить со мной? – наконец спросил он. – Кстати, я даже не знаю твоего имени.

– Мое имя неблагозвучно для тебя и ни о чем тебе не скажет. Я предпочитаю его не произносить, – ответил Кравченко. – Назови имя, которое тебе нравится, и называй меня им.

– Мне нравится имя Йуда. Так зовут моего младшего брата, которого я очень люблю.

– Прекрасное имя, причем очень популярное в этих местах, – улыбнулся Кравченко. – Жену мою, как я уже сказал тебе, зовут Мирьям.

– Почему именно Мирьям? – неожиданно произнесла Тали на иврите.

Ешуа вздрогнул и удивленно посмотрел на Кравченко.

– Тали, я же просил не говорить при людях на иврите, – сказал тот по‑английски.

– Твоя жена говорит на священном языке Писания... Откуда она его знает?

– Видишь ли, Ешуа, мы действительно с женой разговариваем на этом языке, и не одни мы. В том месте, откуда мы прибыли, на этом языке разговаривают все, впрочем, давай по порядку. Кстати, если ты хочешь, я могу говорить и на языке Писания.

Оказалось, что Ешуа хорошо говорит на иврите. Правда, его иврит был очень архаичным для Кравченко, но Тали, казалось, прекрасно его понимала и даже объясняла Владимиру сложные слова и речевые обороты.

Она не ушла в другую комнату, а осталась сидеть за столом. Этот молодой проповедник произвел на нее приятное впечатление, поэтому Тали смотрела на него с состраданием: то, что ему предстояло услышать, – ужасно.

– Итак, – продолжал Кравченко, – представь себе, Ешуа, что ты получил возможность оказаться во времени, когда жили наши патриархи – Авраам, Ицхак и Яаков.

– Но этого не может быть, те времена давно ушли, а прах наших праотцев, да благословенна их память, давно покоится в пещере, – уверенно ответил Ешуа.

– Все это так, но представь себе, что у тебя есть приспособление, которое позволяет тебе вернуться в прошлое, в то время, когда наши праотцы еще не умерли, а были живы. Мало того, ты мог бы поговорить с ними, предостеречь их от чего‑то, о чем они еще не знают, а ты уже знаешь.

– Жизнь наших праотцев и их деяния записаны в Священном Писании и представляют собой исполнение воли Всевышнего. Как я могу изменить Его волю? – возразил Ешуа.

– Допустим, у тебя есть возможность попасть в их время, – настаивал Кравченко.

– Нет и не может быть такой возможности, – категорически сказал Ешуа.

– И тем не менее, это так, – спокойно заявил Кравченко. – Представь себе будущее твоего мира. Предположим, с настоящего времени прошло столько же лет, сколько со времени жизни Авраама до твоих дней, даже немного больше. Как ты думаешь, Ешуа, каким будет мир в том далеком будущем?

– Я думаю, что мира вообще не будет, – просто ответил гость.

– Будет, Ешуа, обязательно будет, – заверил его Кравченко, – будут меняться государства, исчезнут одни, появятся другие, люди откроют и заселят новые земли, станут разговаривать на новых языках, но мир будет продолжать существовать, а люди останутся людьми с теми же страстями, пороками и добродетелями, что и сегодня.

Ешуа молчал. Казалось, он обдумывал сказанное. Кравченко продолжал говорить. Как всегда, он делал это очень красиво и убедительно.

Он рассказал о разрушении Храма, об изгнании евреев и расселении их по миру, о гибели такой незыблемой сегодня Римской империи, о создании новых европейских государств, об открытии Америки, о существовании двух могучих держав, России и США, и об их противостоянии – словом, Кравченко поведал Ешуа вкратце всю дальнейшую мировую историю.

Гость слушал внимательно, иногда по ходу рассказа задавая вопросы. Складывалось впечатление, что он начинал верить в то, о чем говорил Кравченко.

Теперь предстояло подойти к самой сложной теме, необходимо было рассказать гостю о христианстве и о его роли в истории человечества.

– Ешуа, я бы хотел объяснить тебе, для чего мы сюда прибыли. Мы – люди из будущего, отстоящего от твоего времени на две тысячи лет. Мы явились сюда специально для того, чтобы поговорить с тобой и предостеречь тебя от ошибок.

– Вы хотите сказать, что через две тысячи лет мое имя будет известно людям? – удивился Ешуа.

– Твое имя будет известно не только через две тысячи лет, но и через десять тысяч, если человечество просуществует столько времени. Твое имя будет известно до тех пор, пока существует мир, – убежденно произнес Кравченко.

Ешуа, казалось, снова стал сомневаться. И тогда Кравченко начал рассказывать Ешуа о его казни по приказу римского наместника Понтия Пилата, о том, как сторонники Ешуа будут считать его воскресшим и объявят богом.

Потом Кравченко рассказал о зарождении христианства как религии, о попытках христианства сначала выжить, а затем занять господствующее положение в Римской империи, о том, как люди, стоящие у истоков новой религии, возложили вину на всех евреев за казнь бога, и как целый народ превратился в народ‑богоубийцу, достойный лишь презрения среди других народов мира.

Кравченко поведал Ешуа о формировании антисемитизма и о роли христианства в возникновении и росте этого явления. Он описал массовые убийства евреев в Европе во имя Христа, объявленного богом и якобы подло убитого евреями, коснулся Крестовых походов, изгнания евреев из всех европейских стран, «подвигов» Священной Инквизиции, антиеврейских законов, желтых шестиконечных звезд, нашитых на одежду, и дурацких остроконечных колпаков, которые носили евреи по приказу Церкви Христовой, унижений и страданий евреев…

Затем Кравченко перешел к Холокосту. Он мог говорить на эту тему очень долго, она была совершенно неисчерпаема и зловеща. С одной стороны, она манила, с другой – отталкивала. Было в ней что‑то уникальное, так же как уникален был и сам Холокост. Эта тема никого не могла оставить равнодушным.

Однако, пытаясь объяснить Ешуа всю глубину и трагизм Холокоста, Кравченко вдруг понял, что ему не хватает слов и терминов. Он словно остался без языка.

Как можно объяснить человеку античности такие вещи, как принятие государственной программы окончательного решения еврейского вопроса, лагеря смерти, газовые камеры, машины‑душегубки и многое другое, связанное с Холокостом и понятное людям нашего времени?

Но Кравченко не был бы самим собой, если бы отступил перед трудностями, связанными с необходимостью убедить человека в чем‑либо. Кроме того, в лице Ешуа он нашел благодарного слушателя.

Гость уже давно перестал перебивать, а лишь внимательно и напряженно слушал. Даже его, человека античности, когда жестокость была привычна и не вызывала особого удивления, потряс рассказ о Холокосте. В глазах его были растерянность, недоумение и боль.

И, наконец, Кравченко поставил перед гостем проигрыватель ди‑ви‑ди и включил его. Оказывается, перед отъездом Владимир самостоятельно скомпоновал диск, в который вошли отрывки из разных фильмов, повествующие о трагических эпизодах еврейской истории. Большая часть материалов была посвящена распятию Иисуса, причем постоянно подчеркивалось, что виноваты в этом евреи. Были тут и кадры из фильмов о Крестовых походах и, конечно, фрагменты фильмов, рассказывающих о Холокосте.

Кинопросмотр, сопровождавшийся пояснениями Кравченко, произвел на Ешуа сильное впечатление. Его действительно было жаль – в тот вечер он пережил серьезное потрясение.

Разговор затянулся за полночь, а к главному Кравченко так и не подошел. И тут гость сам коснулся этой темы.

– И какова же во всем этом моя роль? – неуверенно спросил он.

– К сожалению, твоя роль здесь главная, – устало ответил Кравченко, – без тебя не было бы христианства.

– Не понимаю, что же я теперь должен делать? – растерянно спросил Ешуа.

– Суди сам, – Кравченко постарался вложить в слова всю силу своего убеждения, – если все будет продолжаться так, как должно быть, в этот праздник Песах тебя казнят мучительной казнью на кресте, потом тебя обожествят, это обернется катастрофическими последствиями для еврейского народа и выльется в конце концов в Холокост, когда шесть миллионов евреев будут уничтожены.

– Значит, если мне удастся избежать казни, ничего этого не будет?

– Наверняка, – уверенно ответил Кравченко.

– А почему меня должны казнить, вернее, за что? Ведь я не сделал никому ничего дурного, – во взгляде гостя сквозило недоумение.

– Мне трудно ответить на этот вопрос, – пожал плечами Кравченко. – Возможно, тебя примут за бунтовщика. Понимаешь, после твоей смерти появится много книг, описывающих твою жизнь. Эти книги будут называться Евангелиями. Так вот, в Евангелиях сказано, что римские власти обвинили тебя в претензиях на звание иудейского царя.

Ешуа задумался. Он долго молчал, а потом спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю тебе отказаться от активной деятельности и не ходить в Иерусалим.

– Это невозможно, – Ешуа покачал головой.

– В таком случае все будет так, как я рассказал.

Ешуа снова задумался.

– У меня есть обязательства перед друзьями. Они ждут меня к празднику Песах в Иерусалиме. Кроме того, я должен с ними посоветоваться... Это не только мое дело, это наше общее дело, – наконец сказал он.

Время перевалило далеко за полночь, и Тали предложила прекратить разговор, чтобы дать гостю возможность отдохнуть. Кравченко с ней согласился.

– Ну, как он тебе? – спросил Кравченко Тали, когда они остались одни.

– Довольно привлекательный мужчина. Ты обратил внимание, какие у него выразительные глаза, а улыбка просто очаровательная.

– Тали, я тебя не о внешних достоиствах спрашиваю.

– Но я прежде всего женщина, ты же сам говорил, – кокетливо улыбнулась Тали.

Кравченко вздохнул.

– Тали, перестань. Я с тобой серьезно разговариваю. У нас нет времени на шутки.

– Ладно, давай лучше спать, уже очень поздно. Завтра все обсудим, – Тали помолчала, а потом вдруг добавила, – мне его очень... очень жалко.

 

Глава 8,