Поэтому в русской культуре не могла зародиться ради- кальная программа высвобождения репрессированной чув-

А. С. Панарин

Ственности, которая родилась на протестантском Западе. У нас чувственность изначально никто не закабалял: наша чувственность скорее «сентиментальна», чем брутальна и асоциальна и в этом смысле всегда выступала союзницей нравственности. Программа освобождения репрессирован- ной чувственности пришла в Россию с Запада. Сам тоталита- ризм был интерпретирован как репрессия чувственности, а освобождение от него — как узаконение ее безграничных прав. В результате появляется еще один глобальный персо- наж — чувственный человек или, точнее, носитель внесоци- альной и вненациональной чувственности — неких инвари- антов «либидо», свойственных всем и всегда.

Поколенческий разрыв, на котором так настаивают наши либеральные реформаторы, сетующие на неисправимый мен- талитет старшего поколения, выступает в этом контексте как разрыв высвобожденного из-под оков чувственного начала со всей предшествующей «репрессивной» культурой. Куль- тура связывает людей — нашим «реформаторам» необходимо их последовательное разъединение: и по временной вертика- ли — как разъединение поколений, и по горизонтали — как разъединение людей, превращенных в самодостаточные со- циальные атомы. Отсюда и формулируется заказ на весьма определенный тип чувственности — тот, что сродни «живот- ному эгоизму».

Однако надо понять, что та революция чувственности, о которой сегодня пекутся борцы с традиционным россий- ским менталитетом, есть не высвобождение чувственного начала, а новая технологическая обработка его. Здесь мы имеем дело не с принципом Ыкзег Гаиге применительно к че- ловеческой чувственности, не пантеистическое поклонение ей, а технологический активизм, заранее знающий, что ему требуется. Наш национальный тип чувственности и чувстви- тельности формировался посредством сопричастности тем началам, которые сами в себе несли красоту и гармонию. Та- ким был не обезображенный эксцессами индустриализации национальный пейзаж — источник лирического вдохнове- ния и ностальгического чувства. Таким был родительский дом.

Искушение глобализмом 317

Когда оценивают такую категорию как укорененность — во всем ее морально-психологическом значении для личнос- ти, не могут миновать темы отчего дома. Достаточно прочи- тать те страницы «Войны и мира», где описывается возвра- щение Николая Ростова в отпуск к родным в начале 1806 го- да, чтобы понять истоки «почвеннической чувственности» русского человека. При этом речь, как правило, идет о боль- шом доме, о большой семье. Возвращающийся странник не спешит в свою отдельную комнату, озабоченный тем, все ли его личные вещи на месте и не нарушен ли однажды заведен- ный им порядок. Нет, наш герой ожидает радостного шума, кутерьмы, ласкового тормошения, примет детской памяти, которая по природе своей патриархальна и «соборна». «Все то же — те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей две- ри; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости»63.

• Вот так накапливается наш особый «чувственный капи- тал», связанный с причастностью к единственному на земле месту, которое не может быть предано и продано, не может быть обмененным и заменимым. И венчает эту архетектони- ку благодатной чувственности великая национальная лите- ратура — причастность к тексту родной культуры. Что такое слово родной культуры? Это отнюдь не нейтральная инфор- мация, которую можно исчислить в битах. Здесь можно гово- рить об особом интенциальном характере классического слова —- его направленности на то, чтобы ангажировать, сде- лать причастным, взять за живое.

В этом смысле слово нашей литературной классики — столь же рационально, сколь и чувственно: оно охватывает все наше существо, аффицирует и привязывает нас. Только ощутив эту особенность русской литературной классики, мы проникнемся откровением М. Хайдеггера, сказавшего, что

«язык — дом бытия». Утверждать после этого, что язык — средство общения, социального обмена, — значит профани- ровать смысл родного языка. Национальная литературная

А. С. Панарин

Традиция жива до тех пор, пока наше взаимное восприятие и общение происходит прямо на ее почве, через ее живое по- средничество. Пока она живет в нас, нам дано разгадывать в наших знакомых Онегиных и Печориных, Андреев Болкон- ских и Татьян Лариных. И только вооружившись этим насле- дием, мы способны выступать субъектами общения, актив- ными интерпретаторами встречающихся нам человеческих типов; без этой вооруженности мы обречены быть только объектами чужого восприятия и чужой оценки.

Таким образом, национальная культурная традиция не есть нечто потустороннее нашей чувственности, напротив, она есть подлинная герменевтика чувственности, высвечи- вающая в нашем существе источники особых эмоций, из- бранных точек чувствительности. В этом, собственно, и за- ключена тайна культурной антропологии; последняя всегда имеет в виду не обезличенного «естественного человека», а человека, чувствительность и чувственность которого сфор- мирована определенного типа культурой — совокупностью

«текстов», которые освоены им с детства и стали основой его психологической и моральной избирательности. Вероятно, именно это и устраивает тех, кто так настойчиво адресуется к

«нерепрессивной чувственности», подразумевая здесь чувст- венность внесоциальную и асоциальную.