Из воспоминаний об И.М. Ковальском

Воспоминания о покушении на Ф.Ф. Трепова*

Мне казалось, что я спокойна и только страшно на душе, – не от разлуки с жизнью на свободе, – с ней я давно покончила, была уже не жизнь, а какое‑то переходное состояние, с которым хотелось скорее покончить.

Страшной тяжестью легло на душу завтрашнее утро: этот час у градоначальника, когда он вдруг приблизится там вплотную… В удаче я была уверена, – все пройдет без малейшей зацепинки, совсем не трудно и ничуть не страшно, а все‑таки смертельно тяжело…

Это ощущение было для меня неожиданным. При этом – не возбуждение, а усталость, даже спать хотелось. Но, как только я заснула, начался кошмар. Мне казалось, что я не сплю, а лежу на спине […] и вдруг чувствую, что схожу с ума, и выражается это в том, что меня неодолимо тянет встать, выйти в коридор и там кричать. Я знаю, что это безумно, из всех сил себя удерживаю и все‑таки иду в коридор и кричу, кричу. Прилегшая рядом со мной Маша[133] будит меня; я в самом деле кричу, только не в коридоре, а на своей постели. Опять засыпаю и опять тот же сон: против воли выхожу и кричу; знаю, что это безумие, и все‑таки кричу, и так несколько раз. […]

У градоначальника уже собралось около десятка просителей.

– Градоначальник принимает?

– Принимает: сейчас выйдет! – Кто‑то точно нарочно для меня переспрашивает: «Сам принимает?» Ответ утвердительный.

Какая‑то женщина, плохо одетая, с заплаканными глазами, подсаживается ко мне и просит взглянуть на ее прошение, – так ли там написано? В прошении какая‑то несообразность. Я советую ей показать прошение офицеру, так как видела, что он уже чье‑то просматривал. Она боится, просит, чтобы я показала. Я подхожу с ней к офицеру и обращаю его внимание на просительницу. Голос обыкновенный, ни в чем не проявляется волнение. Я довольна. Кошмарной тяжести, давившей меня со вчерашнего вечера, нет и следа. Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло, как задумано.

Адъютант повел нас в следующую комнату, меня первую, и поставил с краю, а в это же время из других дверей вышел Трепов с целой свитой военных, и все направились ко мне.

На мгновение это смутило, встревожило меня. Обдумывая все подробности, я нашла неудобным стрелять в момент подачи прошения: и он, и свита на меня смотрят, рука занята бумагой и проч., и решила сделать это раньше, когда Трепов остановится, не доходя до меня, против соседа. И вдруг нет соседа до меня, – я оказалась первой…

«Не все ли равно: выстрелю, когда он остановится около следующей за мной просительницы», – окрикнула я себя внутренне, и минутная тревога тотчас же улеглась, точно ее и не было.

– О чем прошение?

– О выдаче свидетельства о поведении.

Черкнул что‑то карандашом и обратился к соседке. Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.

Екнуло сердце, опять нажала, выстрел, крик…

«Теперь должны броситься бить», – значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.

Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.

Револьвер я бросила, – это тоже было решено заранее, иначе, в свалке, он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала.

«На преступницу напал столбняк», – писали потом в газетах.

Вдруг все задвигалось: просители разбегались, чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон.

– Где револьвер?

– Бросила, он на полу.

– Револьвер! Револьвер! отдайте! – продолжали кричать, дергая в разные стороны.

Предо мной очутилось существо, […] глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычанье, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, меня повалили и продолжали бить.

Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец в камере.

– Вы убьете ее?

– Уже убили, кажется.

– Так нельзя: оставьте, оставьте, нужно же произвести следствие! […]

Комната, в которую меня перевели, была большая, гораздо больше первой, у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла широкая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, из свиты градоначальника, кажется, никого.

– Придется вас обыскать, – обратился ко мне господин каким‑то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир, – какой‑то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.

– Для этого надо позвать женщину, – возразила я.

– Да где же тут женщина?

– Неужели не найдете? – И сейчас же придумала. – При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней и пошлите, – посоветовала я.

– Пока‑то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие? Сохрани господи, что‑нибудь случится…

– Ничего больше не случится; уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.

– Да я не за себя боюсь, в меня не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать‑то?

Я внутренне даже усмехнулась: вот я же его учить должна!

– Если нет веревки, можно и полотенцем связать.

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

– За что вы его? – спросил он как‑то робко.

– За Боголюбова.

– Ага! – в тоне слышалось, что именно этого он и ожидал.

Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала наполняться: одни за другими прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда‑то исчез, и я его больше не видала. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой‑то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на средину комнаты, посмотрел, должно быть, место не понравилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат: «Вы берегитесь, а то, ведь, она и ножом пырнуть может!»

Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала, что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком‑то особом небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Что бы ни придумали господа, о чем‑то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, я‑то буду спокойно посматривать на них из какого‑то недосягаемого для них далека.

На несколько минут нас оставили в стороне, и солдаты начали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: «Берегись – пырнет!»

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом. В этом «ты» не было ничего враждебного, – так, по‑мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я также тихо.

– Училась да не доучилась, – сказал другой солдат: – плохо попала‑то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, – будет ли жив!