Письмо родным (7 апреля 1881 г.)

Из показаний А.Д. Михайлова на следствии о настроениях в революционной среде в 1876 г. (декабрь 1880 г).

Осень 1876 года для радикалов была очень оживленная. В Петербург съехалось очень много народу со всех концов России. Кроме чайковцев и многих из близких им людей, сюда собрался почти весь юго‑восточный кружок[62], выдававшийся по солидности, опытности и бывалости; многие же отдельные лица, подобно мне ищущие истины и работы, еще более увеличивали общее оживление. Только что упомянутый юго‑восточный кружок имел массу интересного материала, собранного долговременным и разносторонним наблюдением народа. Дон, Крым, Кубань, Харьковская и Екатеринославская губернии были ими изучены в подробностях. Быт, обычаи, типы, настроения и ожидания населения этих мест – хорошо известны и приводили их к мысли о необходимости наметить другой, более подходящий к условиям русской жизни образ действий, отчасти уже сложившийся в голове, но требующий коллективного обсуждения, проверки посредством опыта других кружков и лиц. Стали повторяться одна за другой сходки, то очень многочисленные, поднимавшие самые общие вопросы, иногда даже философского характера, ложащиеся в основание различных революционных направлений, то немноголюдные, более интимные, ставившие вопросы частные, в связи с прошлым опытом и предположениями для будущей деятельности. […] Молодежь, соприкасавшуюся с партией, занимал вопрос о том, что более обуславливает поступки человека, ум, – т. е. сознание, или чувство, хранящее в себе лучшие общественные инстинкты человека? Отчего зависит совершенствование форм общежития, от увеличения образованности людей, или от упражнения и накопления в обществе альтруистических чувств? Какая работа в народе своевременнее и необходимее, – та ли, результат которой усиление одного стимула деятельности человека, сознания, или же та, которая развивает другой – общественные чувства? Увеличение сознания достигается просвещением, одно из средств которого – пропаганда, альтруистические же чувства управляются только поступками, и потому необходимый путь для этого – путь действия, путь революционной борьбы. […] В эти дни сомнения и критики не один хватался за нормы истории, перечитывая и изучая эпохи народных движений и революций, – в них искал указаний. И освобожденному от идеализации взору уяснились законы, руководившие всеразрушающими массовыми течениями, периодически оживляющими огнем и кровью общественную жизнь народов. Углубляясь в знаменательное прошлое, он замечал, что всем движениям, удивляющим неудержимой стихийной силой, предшествовал целый ряд мелких, частных движений, идущих crescendo по мере приближения к моменту общего революционного пожара. Это общее явление при изучении различных эпох одинаково рельефно бросается в глаза и даже иногда, при поверхностном знакомстве, кажется, что то или другое движение возникло неожиданно, случайно, под влиянием того или другого разбойника, самозванца, что не будь такого или иного промаха власти, и зло было бы предупреждено своевременно. Но такой взгляд есть, конечно, обман неопытного исторического зрения. Все движения, как народные, так и общественные, есть неотразимые следствия невидимо действующих причин. Жизнь большинства, в интересах сословия или касты, при посредстве грубой силы или какого‑нибудь духовного преобладания, сложилась ненормально. Вот главные причины накопления недовольства, порождающего протест, который, в свою очередь, как всякая борьба, заражая своим влиянием, увеличивает число активно протестующих и т. д. Здесь может быть два выхода. Первый – это логическое следствие растущего вширь и вглубь протеста – революционное движение; второй – своевременно осознанная меньшинством и устраненная ненормальность общественных форм. В истории встречаем первый выход реже, но его целительные свойства гораздо глубже. Ко второму прибегают «страха иудейска ради» чуть не каждый день, но «корысти того же племени ради» не устраняют болезни в корне, а только залечивают, а иногда вгоняют внутрь; то и другое оттягивает, а не отвращает печальный конец.

Раз всеобщая история убедила в непременности такого хода событий, сам собою является вопрос, находится ли русский народ под действием подобного исторического процесса, т. е. нормально ли его положение по отношению к другим сословиям государства и правящим классам, соответствует ли оно его потребностям и вековым привычкам, и если нет, то какова сила действия этих отрицательных условий строя: достаточна ли она для того чтобы пробудить освободительную борьбу народа. Здесь опыт, изучение жизни и истории нашего крестьянства и рабочего дают утвердительные ответы. Обращаясь к нашему чувству и примеру героев народных движений, мы получаем дальнейшие указания, определяющие путь для тех людей, которые своими личными силами и способностями желают содействовать историческому процессу борьбы за свободу. Но может ли быть чем‑нибудь полезна интеллигенция в разрушительных стремлениях масс, не внемлющих слову убеждения? О, да! Роль интеллигенции в этих роковых событиях неоценима, и она всегда более или менее принимала в них участие. Во всяком движении силою необходимости выдвигаются люди, развитием, способностями, решительностью стоящие выше массы, призванные организовать и направлять горящих желанием борьбы, и чем эти люди бескорыстней и просвещенней, тем результаты движения успешней, тем с меньшими излишествами страстей оно совершается.

Если в прошлые эпохи народных движений, благодаря недостаточной организованности самого государства, повторяющиеся мелкие движения, эти предвозвестники бури, прогрессировали без участия сравнительно интеллигентных вожаков, являвшихся уже в разгаре борьбы, то при настоящей окрепшей и централизованной системе государства, требующей для борьбы с собой более сплетенной и совершенной организации, такие деятели необходимы и в период, предшествующий кровавой драме…

Как видите, наблюдение, опыт и исторические соображения привели большинство к взглядам, в общем, схожим с положениями бунтарской программы[63], но, ближе присматриваясь и знакомясь обстоятельней с людьми нового течения и их направлением, открываешь между теми и другими во всех отношениях значительную разницу. Причина ее заключается в более серьезном и основательном знакомстве с действительной жизнью и ее условиями, а вследствие того в отсутствии идеализации в той степени, в какой она присуща была большинству бунтарей, и в большой житейской опытности и осмотрительности, освободившей от тенденциозной исключительности и нетерпимости, так часто мешавшей успешной деятельности последних. Новое течение не допускало пренебрежительного отношения к науке, хотя и созданной привилегией, но не исключительно ей служащей, оно смотрело на интеллигентную молодежь как на нравственно чуткую и умственно развитую среду, могущую дать силу партии при постоянных, правильных столкновениях с последней. Свои теоретические идеалы и симпатии люди этого направления подчиняли насущным, острым потребностям народа и потому называли себя «народниками».

2. О. В. Аптекман [64]

Корреспонденция о Казанской демонстрации из газеты «Вперед» [71], 1876, № 4

6 декабря, в Николин день, в Казанском соборе собралась толпа из интеллигенции и рабочих почтить память погибших и заявить свою солидарность с людьми, томящимися теперь в каторге, ссылке и тюрьмах из‑за своей любви к народу.

Дело было так: после окончания литургии отслужен был молебен за здравие Николая (Чернышевского) и нескольких других еще не добитых русским правительством. После молебна все присутствующие, в числе до тысячи человек, вышли из храма и разместились вокруг, частью на площади, частью на портиках и ступенях храма. Среди толпы, стоявшей на площади, один из присутствующих[72] произнес следующую речь:

«Друзья! Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича (Чернышевского) и других мучеников за народное дело. Вам, собравшимся здесь работникам, давно пора знать, кто был Чернышевский. Это был писатель, сосланный в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем‑освободителем[73], он назвал обманом. Не свободен тот народ, говорил он, которому за дорогую цену дали пески и болота, невыгодные помещику; не свободен тот народ, который за эти болота отдает и царю и барину больше, чем сам зарабатывает, у которого высекают розгами эти страшно тяжелые подати, у которого продают последнюю корову, лошадь, избу, у которого забирают лучших работников в солдатскую службу. Нельзя назвать вольным и работника, который, как вол, работает на хозяина, отдает ему все свои силы, здоровье, свой ум, свою плоть и кровь, а от него получает сырой и холодный угол да несколько грошей. За эту святую истину наш даровитейший писатель сослан в каторгу и мучится в ней и до сих пор. Таких людей – не один Чернышевский – их было и есть много: декабристы, петрашевцы, каракозовцы, нечаевцы [74], долгушинцы и все наши мученики последних лет…

Они стояли и стоят за то же народное дело; я говорю народное – потому, что оно начато самим народом. Припомните Разина, Пугачева, Антона Петрова[75]! Всем одна участь: казнь, каторга, тюрьма. Но чем больше они выстрадали, тем больше им слава.

Да здравствуют мученики за народное дело! Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми; наше знамя – их знамя; на нем написано: “Земля и воля крестьянину и работнику!” Вот оно – “Да здравствует земля и воля!”»

По окончании речи с портиков и на площади раздались рукоплескания и громкое, дружное ура. В это время выкинуто было над толпой красное знамя с надписью «Земля и Воля». «Ура» повторилось. Знамя переходило из рук в руки, развеваясь над головами. После этого толпа двинулась по Невскому и начала расходиться при повторяющихся возгласах: «Да здравствует Земля и Воля!», «Да здравствует народ, смерть царям!»

Уже под конец речи раздались свистки городовых и, когда толпа начала расходиться, околоточные во главе городовых начали набрасываться на ту группу лиц, среди которой находился оратор. Но эта группа ответила полиции самым энергичным отпором и обратила нападающих в бегство.

Полицейские собрались в более значительном количестве, к ним присоединились переодетые жандармы; три раза повторялся натиск на ту же группу лиц и каждый раз встречал отчаянное сопротивление. В это время приехал Трепов[76] и, возмутившись тем, что было арестовано лишь самое незначительное число лиц, отдал приказ: «Хватайте, хватайте как можно больше!» Тогда‑то полицией и был пущен в присутствующую публику слух: «Поляки бунтуют!», «Хватай кого попало, хватай в очках и пледах!»

Главная толпа уже разошлась; остались только небольшие кучки и отдельные лица, отчасти вовсе не принадлежавшие к демонстрировавшим; на них‑то и набросилась полиция, она била, хватала женщин за волосы, бросалась даже с обнаженными тесаками. Арестуемые защищались отчаянно; женщины не уступали мужчинам. Дело кончилось тем, что полиция вкупе с дворниками и сыщиками нахватала в разных частях города 32 человека, в числе коих было 11 женщин. В участке обращались с арестованными самым зверским и варварским образом: им была отведена комната аршина три ширины и 7–8 аршин длины, в комнате было поставлено человек 10 городовых, дворников и сыщиков. Арестованного ударом в голову сзади вталкивали в эту комнату; на него набрасывались полицейские и дворники, валили на пол и били руками и ногами сколько находили нужным; избитых нельзя было узнать, так они были изуродованы. Той же участи подвергались и женщины, и между ними одна при последних днях беременности, она упала замертво и потребовалось присутствие доктора.

Один из арестованных, крестьянский парень, проездом мимо Аничкова дворца, кричал: «Да здравствует свобода, да здравствует Земля и Воля!», за что ему проломили эфесом сабли голову и, как ходят слухи, он теперь умирает.