Тринадцать. Женщина в кладовой

 

Мамаша Лессар никогда раньше не применяла насилие к посторонним людям. Разумеется, живя на Монмартре, где в дансингах и кафе мешалась разная публика – и богема, и рабочий люд, и буржуазия, – она видела немало драк, а также лечила порезы и синяки у своих мужчин. В Прусскую же войну она не только пережила обстрелы города и помогала ухаживать за ранеными, но видела и послевоенные бунты, когда коммунары выкатили пушки из церкви Святого Петра, скинули правительство, а потом легли под пулями расстрельных команд у стены кладбища Пер‑Лашез. Чего греха таить, она не раз сама давала понять – даже грозила, – что перед насилием не остановится. И более‑менее убедила всю свою семью и большинство художников, живших на горе, что способна слететь с катушек в любую минуту и всех изничтожить, как сбесившаяся медведица. Такой репутацией она гордилась – достичь ее было нелегко. Но дерябнуть Жюльетт по лбу стальной сковородой – это у нее был первый настоящий акт насилия. И его она сочла до невероятия неудовлетворительным.

– Может, другой сковородкой надо было? – спросила Режин, пытаясь утешить родительницу.

– Нет, – ответила мамаша Лессар. – Можно было взять медную с нашей кухни, а не из пекарни, с латунным покрытием – она легче и для crêpes, по‑моему, лучше. Но вышибать мозги у натурщиц все равно удобнее стальной. Она тяжелая, но не настолько, чтоб не размахнуться. А скалкой не хотелось. Смысл‑то был ее оглушить, а не башку проламывать. Нет, той сковородкой было идеально.

Люсьена они перенесли наверх в квартиру и теперь сидели у кровати, на которой он лежал, бледный как сама смерть.

– А если бы крови было побольше? – спросила Режин. – Знаешь, ну вот как мы пирожки прокалываем, чтобы сок начинки совсем чуть‑чуть тек?

– Нет, – ответила мадам. – Мне кажется, удар тоже был идеальный. Ее задуло, как свечку, – и ни капли крови. Она очень хорошенькая, кровь бы ей платье испортила. Нет, я думаю, треснуть кого‑то по голове – это как секс: занятие неблагодарное, лишь бы сохранить мир и покой. – И она с тоской вздохнула, глянув на ферротип папаши Лессара, стоявший на тумбочке. – Радость – в том, что грозишь. Угрозы – они как любовные сонеты оскорбления действием. Ты же знаешь, я особа романтичная.

– Mais oui, Maman, – ответила Режин. Она встала и прислушалась. – Кто‑то на лестнице.

– Возьми сковородку, – посоветовала мамаша Лессар.

Режин вышла на верхнюю площадку как раз в тот же миг, что и мужчина с бычьими плечами и в рабочей одежде. Он поймал ее одной рукой за талию, закружил, притиснул к стене и принялся немилосердно целовать, а она елозила и уворачивалась – трехдневная щетина очень царапала ей лицо.

– Моя сладенькая, – говорил ее супруг Жиль в паузах. – Цветик мой. Хотел тебя удивить, а ты мне блинчики жарить уже собралась. Мое сокровище.

– Сковородка – это дать тебе по башке. Отпусти меня, – ответила Режин. Она опять заерзала в его хватке, а он только крепче прижал ее к стене. – Мой любовный поросеночек, я соскучилась. Это Жиль, – крикнула она матери.

– Тресни его, – сказала мамаша Лессар. – Заслужил, раз домой так рано явился.

– О, – произнес Жиль и выронил супругу, как отравленное яблоко. – И мамаша тут.

– Добрый вечер, Жиль, – сказала мамаша Лессар с пренебрежительным холодком в голосе: дородный плотник ей очень нравился, но если он об этом будет знать – никакой выгоды.

Жиль шагнул в спальню.

– Что с Люсьеном?

– Эта женщина, – ответила Режин.

– Какая женщина? – Жиль весь последний месяц пребывал в блаженном неведении касаемо того, что происходит в булочной, поскольку почти все время проводил в Руане – они там строили общественное здание.

– На пороге склада лежит девушка без сознания, – сказала мамаша Лессар. – Ты должен занести ее внутрь.

– Конечно, – сказал Жиль, словно с его стороны крайне мордоплюйски было не понимать, до чего он никчемен. – Сейчас иду. – Он повернулся к Режин: – А crêpes ты мне разогрей, моя сладенькая. – И спустился по лестнице.

– Сковородка была тебя по голове лупить, – напомнила ему супруга.

– Прости меня, – сказала мамаша Лессар. – Я подвела тебя, дитя мое. Я позволила тебе выйти замуж за полного недоумка.

– Да, но он сильный, и ему плевать на искусство, – ответила дочь.

– Что есть, то есть, – согласилась мадам.

А внизу, на складе Жиль стоял перед портретом Жюльетт. Это правда – на искусство ему было сдрочить с высокой бочки, но если дело доходило до голых женских форм, он был крупным энтузиастом.

– Sacré bleu! – воскликнул он без всякой иронии.

– Тебе помочь? – донесся из пекарни голос Режин.

Жиль попятился от картины.

– Нет. Ее тут нету. Тут вообще никого нету.

– Она же была здесь. – Режин уже стояла в дверях сарая.

Жиль обернулся к ней так споро, что чуть не потерял равновесие.

– Chère, ты меня напугала. А ты знала, что у сарая стеклянный потолок? Я никогда раньше таких сараев не видел. Зачем тут световой люк вообще? – И он пожал плечами от всеобщей загадочности.

Режин прижала ко рту ладонь, будто давила в себе всхлип, и вымолвила:

– Зайди в дом, Жиль. Мне тебе нужно кое‑что сказать.

 

* * *

 

Красовщик услышал дребезг ключа в замке и открыл ей дверь.

Блё вошла в квартиру и осторожно потянула наверх с головы шляпу за поля.

– Ай, ай, ай, ай.

– Тебе пора с ним кончать, – произнес Красовщик. – Кое у кого завелись подозрения.

– Уй! – высказалась на это Блё, исторгнув из легких воздух, – она как раз сорвала с головы шляпу и кинула ее на вешалку. И склонилась перед Красовщиком, а его впавшие глаза несколько выпучились, когда он хорошенько разглядел ее вспухший багровый лоб. – Ты считаешь?

– Что случилось?

– А как по‑твоему? Меня стукнули.

– Булочник?

– Нет, не булочник. Мне кажется, его мамаша. Я не ожидала.

– Ты их убила?

– Да, я не знаю, кто меня стукнул, но все равно всех поубивала.

– Вздорная ты с синяками. Вина хочешь?

– Да, вина, еды. – Она рухнула на диван. – У нас есть горничная?

Красовщик застенчиво повернулся с ней и пожал плечами.

– Ох, ебать‑и‑красить. Ладно, тащи тогда вина. Кто, по‑твоему, начал подозревать?

– Карлик. Этот художник‑недомерок. Он тут был. Купил у меня красок. Выспрашивал про Голландца, про Овер.

– Не мог же он связать нас с Голландцем. Как бы ему это удалось?

Красовщик опять пожал плечами и вручил ей тяжелый хрустальный бокал с вином.

– Не знаю. Может, письмо получил? Голландец совсем спятил. Причем не так, как обычно. Может, карлика убить? Безопасности ради?

– И с какого конца это будет безопасно? Он бы ничего и не заподозрил, если б ты не грохнул Голландца.

– Случайно. Ничего не поделать, – ответил Красовщик.

– Так вот, убивать его мы не станем. Мы спрячемся.

– А булочник? Он подозревает?

– Нет, ничего он не подозревает. Он без сил. Я его сегодня возила в Лондон на неделю. Это все его родня.

– Ты забрала картину?

– А похоже, что я забрала картину? Я вот что принесла. – Она швырнула на кофейный столик полувыжатый тюбик краски. – Синей у него больше не осталось.

– А картину почему не забрала?

– Потому что кто‑то дал мне по мозгам, а картина, блядь, огромная, нет? И до сих пор не высохла, я не могла срезать ее с распялок и свернуть. А пойди я через весь Монмартр с собственной ню больше меня самой, меня бы заметили, тебе не кажется?

– Я просто спросил. Вздорная ты после Лондона.

– Я не после Лондона вздорная. Не один месяц работы потеряли, мне врезали по башке и вдобавок приходится разговаривать с тобой. Вот отчего я вздорная.

– А, – произнес Красовщик. – А я не люблю Лондон.

– Принято к сведению. – Она допила вино. – Есть есть?

– Жареная курица. Я оставил тебе половинку. Значит что – мы забираем картину, потом убиваем пекаря и всю его родню, чтобы замести следы, так?

– Нет, не так. Никого мы не убиваем. Что у тебя вообще такое с убийствами? Грохнул Голландца и вошел во вкус, что ли? И еще хочется? Это тебе не горничных елдой распугивать. Если и дальше будешь убивать художников, кто‑нибудь, знаешь, наверняка заметит.

– Думаешь, художников можно елдаком напугать? – Он закатил глаза к потолку: какие дивные возможности представляются. Блё не знала, что он так однажды попробовал с художницей Артемизией, и та пригрозила отпилить ему голову, безумная итальянская прошмандовка.

– Нет, но и убивать их нельзя. По крайней мере – не всех. И не так.

– Возьмем краску. А если ты пойдешь со мной, они и не вспомнят.

– Конечно, блин, не вспомнят. Они же будут мертвые. – И она обозвала его на мертвом языке – кличку можно было грубо перевести как «говняшка на палочке», только прозвучало кратче и емче: «Говняпальчик».

– Можно переехать, спрятаться. Карлик спрашивал о рыжей прачке. Может, ее стоит ему еще разок найти. Пишет он быстро.

Она покачала головой:

– Нет. Спрячемся. Но сначала мне нужно закончить с Люсьеном.

– Хочешь ванну?

– Еды.

– А потом ванну? Я разжег титан. Вода будет горячая.

– Смотреть нельзя.

– Ну немножко? У тебя лоб становится тирским пурпуром. Мне нравится на белой коже.

– Тирский пурпур? До оттенка? Правда?

Он красноречиво пожал плечами – жест того же типа, что и «О‑ёй, я случайно напугал горничную елдой и застрелил одноухого голландского художника, что ж тут поделаешь?»

– Красовщик, – объяснил он.

– Тащи еду, Говняпальчик, – сказала она.

 

* * *

 

– Он умрет? – спросила Режин у матери.

Они сидели у одра сына и брата. Жиль стоял в дверях крохотной спальни.

Мамаша Лессар не ответила, а повернулась сразу к нему.

– Если он умрет, ты должен найти эту женщину и придушить ее.

Жиль с самого начала знал: им с Режин следовало отселиться в собственный дом. Если б они переехали в ту квартирку у вокзала Сен‑Лазар, что ему предлагал артельщик, он бы не оказался в этом положении. Режин бы добиралась до булочной меньше чем за двадцать минут, рядом там хорошие рынки, да и почти все поезда на запад, где он по большей части работал, отходили с этого вокзала. Можно было б рыгать, и ему бы никто не выговаривал, просить на ужин то, что хочется, а самое главное – никто бы не просил его удавить хорошенькую девушку. Он никогда не перечил теще, но тут, видать, придется. Разве он не мужчина? Не хозяин в доме? Режин – его жена, это его дом, и хватит, черт возьми, им помыкать.

– Водой обливали? – спросил он.

– Нет, – ответила мамаша Лессар. – Мы заволокли его сюда по лестнице, раздели и уложили в постель. Все это время он не приходил в себя. Водой его не разбудишь.

– Я принесу, – сказал Жиль. Может, если ей показать, что он годен для чего‑то еще, она забудет, что девчонку надо душить.

Режин вышла следом на кухню и взяла у него из рук кувшин.

– Ну ее, эту воду. Сядь.

Сама уселась за стол напротив и взяла его большие заскорузлые руки в свои. В глазах у нее стояли слезы.

– Жиль, когда я тебе скажу то, что должна сказать, дай мне слово, что ты меня не бросишь.

– Даю. – Чрезмерным воображением наделен он не был, но что такого ужасного могла она ему сказать? Он, в конце концов, живет в доме с ее матерью – что здесь может быть хуже?

– Я убила свою сестру, отца и теперь вот милого братика Люсьена, – произнесла она.

Хотя ожидал он совсем не такого, но понимающе кивнул.

– В рагу? – уточнил он.

В тот же миг она вскочила на ноги, и в голову мужа полетели различные предметы – кухонное полотенце, таган и сахарница.

– Нет, блядь, ни в какое рагу я их не клала, идиот. Как тебе это вообще в голову пришло – «в рагу»?

– Меня только не убивай, – произнес Жиль. – Я очень люблю твое рагу.

Когда из спальни высунулась мамаша Лессар – посмотреть, что за шум, – Режин уже справилась с гневом, схватила Жиля за руку, стащила его вниз по лестнице в пекарню. Признаваться в совершенных преступлениях.

 

* * *

 

Мари была ей не только сестрой – она была ей лучшей подругой, и всякий раз, когда Режин о ней напоминали, она глотала слезы. Трудно жить в городе, где каждую четвертую или пятую женщину зовут Мари.

– Папá любил живопись и живописцев, – начала Режин. Жиль вынес вперед из‑за стойки высокий табурет, и Режин устроилась на нем у стола с тяжелой мраморной столешницей, на которой они месили тесто для булочек. – Маман вечно посмеивалась и дразнила его: у него‑де художники вместо домашних зверюшек, – а Люсьен, даже когда был маленький, говорил ему, что он сам должен писать, но папá всегда противился. У них двоих была даже такая религия – поклоняться художникам Монмартра: святой Моне Гаврский, святой Сезанн Эксский, святой Писсарро Оверский, Святой Ренуар Парижский. Иногда казалось, что мы кормим вообще всех художников у нас на butte… И вот, когда мне сравнялось девятнадцать, кое‑что произошло. Как‑то поутру спускаюсь, а папá сидит вот так же у стола для булочек, у него на коленях ящик красок открыт, и он смотрит на тюбики, будто они святые мощи. Рядом Люсьен, и оба они как в трансе. Даже печи еще не разожгли, а нам открываться скоро. Не знаю даже, откуда этот ящик взялся. К папаше Танги на Пигаль за красками идти было рано, а накануне вечером ящика в доме не было. Люсьен посмотрел на меня и говорит: «Папá будет художником»… Потом они про это много недель не заговаривали, но вдвоем убрались в сарае, все там подмели, и каждый день только хлеб из печи вынут – папá юрк в сарай и сидит там до ужина. Скоро печь уже начал один Люсьен, чтобы папá мог себе спокойно рисовать. А однажды папá ворвался в пекарню, неистово голося, что ему нужен свет, что без света и цвета нет.

– Поэтому в сарае потолок стеклянный? – уточнил Жиль – он все‑таки рассчитывал направить беседу в русло плотницкого дела, где у него все‑таки какой‑никакой опыт.

– Да! Да! – нетерпеливо ответила Режин. – Я подумала, что маман вышвырнет его за порог, так она рассердилась. Но чем больше она жаловалась, тем больше папá запирался у себя в новой «мастерской», а бедняга Люсьен тем чаще оказывался меж двух огней. Он теперь заправлял всей пекарней, ходил в школу, учился живописи у месье Ренуара в студии за углом – слишком тяжелая ноша для мальчика. Нам с Мари следовало бы и побольше помогать, но маман разделила семью на два лагеря – не мужчин и женщин, как легко подумать, а художников и людей. Нам разрешалось помогать Люсьену лишь столько, чтобы пекарня работала. Не более того. Он, как и наш отец, стал инородным существом, и пока не опамятуется, мы должны были к нему относиться как к таковому.

– А я думал, она ко всем мужчинам так, – сказал Жиль. Ему было жаль Люсьена и папашу Лессара, который в глазах плотника обрел пропорции прямо‑таки мифические. Мамаша Лессар поминала его поочередно то с обожанием, то с презрением. То он был так чист и героичен, что ни единому живому человеку не сравниться с памятью о нем, то становился бесполезным и безответственным фантазером, который должен служить примером того, насколько низко может пасть некогда приличный человек.

Режин похлопала мужа по руке.

– Как бы оно ни обернулось, ты ни за что не должен рассказывать маман о том, что я тебе рассказываю.

– Никогда, – кивнул Жиль.

– В общем маман как‑то уехала к grand‑mère и не возвращалась домой несколько дней. А у нас однажды появилась женщина. Молодая, по‑моему – рыжая. Я хорошенько ее не успела разглядеть, только мельком. Но видела, как папá заводит ее через пекарню в сарай. Они вошли и заперли дверь за собой. В тот вечер папá не вышел ужинать, а когда мы его звали через дверь – не отвечал. Наутро он даже Люсьена не проверил, когда мой брат пек хлебы… На следующий вечер Мари уже хотела идти сарай жечь, так разозлилась, но я сказала ей, что наверняка мы ничего не знаем. Может, он ее просто рисует. Он же даже с девушками не заигрывал, когда они заходили в булочную, как прочие лавочники у нас на горе. Мари тогда сказала, что она пойдет и проверит… А стояла середина зимы, снег уже два дня шел. Из окошка спальни мы видели, как из папиной печки идет дым, но и только‑то. Мари надела зимние сапоги, вылезла на крышу и добралась до светового люка, в который можно было заглянуть. Я ее остановить пыталась, обратно в окно затянуть, а она и слышать ничего не хотела. Дошла по гребню крыши, ноги по обеим сторонам конька ставила. Было так скользко, что она при каждом шаге чуть вниз не съезжала. И вот дошла до люка, смотрит – а я гляжу, у нее глаза распахиваются. Не как от страха, а с широкой такой улыбкой, как утром после Рождества. Повернулась мне что‑то сказать, но оступилась и поехала с крыши к улице. Я только увидела, как она через край перевалилась, да земля дрогнула, когда она упала.

– Это два этажа, – заметил Жиль.

– Должно быть, она упала прямо на затылок. Врач никаких сломанных костей у нее не нашел, да и крови не было. Но она была без сознания.

– И тогда твой отец вышел?

– Нет. Я закричала, побежала к Мари. А через дорогу у мадам Жакоб его друзья‑художники грелись – Сезанн и Писсарро, только‑только из Овера. Они тоже выбежали и помогли мне перенести ее в пекарню. Люсьен у себя на занятиях как раз был, а маман возвращалась от бабули только наутро. Дочка мадам Жакоб сбегала за врачом. Сезанн и Писсарро ломились к папá в дверь, но им не открыли. Когда же я их заверила, что папá внутри, они дверь выломали. И он там лежал на полу – в руках кисточки и палитра вся готовая. Один. Мертвый.

– Mon Dieu! – воскликнул Жиль.

– Врач сказал, что это у него сердце, да только он весь иссохший был, будто провел много дней в пустыне без воды. Мари еще три дня продержалась, но в себя так и не пришла.

– А женщина? Та, что в мастерскую к нему заходила?

– Я не видела, чтоб она из нее вышла.

– Но картина же? Вы по картине ее разве не могли найти? И выяснить, что случилось.

– Не было там никакой картины, – ответила Режин, промакивая глаза. – Ни одной. Чистые холсты. Папá к тому времени писал уже далеко не первый месяц, каждый день по многу часов, а мы ни одной картины не видели. Даже Люсьену не показывал.

Жиль обхватил жену ручищами и утешал, а она всхлипывала, уткнувшись ему в грудь.

– Ни в чем ты не виновата, chère. Иногда слушается плохое. Откуда ж тебе знать было?

– Но я же знала. Я бы могла их остановить. И Люсьена бы могла, когда он только привел эту девушку в мастерскую. А вышло совсем как с папá. Я просто смотрела. Они так любят эту свою живопись, что я не смогла. Не смогла.

– И матушка твоя так и не узнала, из‑за чего все это произошло?

– Нет. Ей бы стало только больнее. Она и не должна об этом знать – даже если Люсьен не придет в себя, она ни за что не должна ни о чем узнать. – И Режин вновь расплакалась, а Жиль прижал ее к себе еще сильнее.

– Таки ни за что? – раздался с лестницы голос мамаши Лессар.

И Жилю тут же стало интересно, как удается женщине столь немалых габаритов так бесшумно ходить по очень скрипучей лестнице.