Двадцать восемь. Касательно маман

 

Люсьен выждал неделю после смерти Красовщика – гнев его несколько остыл, и он был готов сообщить Режин, что их отец вовсе не был волокитой, а она не виновата в смерти их сестры. Фокус состоял в том, чтобы ей все это изложить, никак не касаясь причудливой истории Жюльетт и Красовщика. Он исправно выполнял свои обязанности в пекарне, давал Режин дольше поспать и сменял ее за прилавком, как только весь хлеб был готов. Весьма окольный путь к тому, чтобы поднять ей настроение.

Случилось все в четверг утром, около десяти, когда ежедневная суета спала, и он услышал, как Режин поет себе под нос песенку, выметая из‑за прилавка крошки. Тут‑то он и решил донести до нее известие, которое, по его прикидкам, должно было спасти ее от мук совести на всю оставшуюся жизнь.

– Режин, наша маман – шлюха, – сказал он. – Я решил, что тебе стоит это знать.

– Я так и думал, – произнес старик, сидевший на высоком табурете у окна до того неподвижно, что стал предметом обстановки.

– А вы не суйте нос не в свое дело, месье Фунтено. – Она так резко повернулась к Люсьену, что если бы танцевала танго с метлой – свернула бы партнеру шею. – Быть может, derrière? – буркнула она, показывая на дверь в пекарню.

– О, я уверен, туда ей тоже нравится, – опять подала голос мебель. – Виляет она им дай боже.

Люсьен благородно выступил между сестрой и покупателем.

– Месье, вы говорите о моей матери!

– А я чего? Сам первый начал, – проворчал месье Фунтено.

Режин схватила брата за рукав и втащила его за полог.

– Ты зачем это, а? К тому же при покупателях?

– Извини, я все ждал, когда тебе можно будет сказать. Я не в смысле, что маман шлюха вообще, а в том, что она – та самая шлюха.

– Она может в любой момент спуститься, и если она тебя убьет, я опять спасать тебя не стану.

Режин снова направилась в булочную, но Люсьен цапнул ее за руку и развернул к себе.

– Я тебе все расскажу, если ты не скажешь маман.

– Что она шлюха?

– Что она – та женщина, которая у тебя на глазах много лет назад входила к папá в мастерскую.

Режин шлепнула брата по руке.

– Уходи, Люсьен. Ты говоришь глупости.

– А ты ее хорошо рассмотрела? Ту женщину, что была с папá?

– Нет, ты и сам это прекрасно знаешь. Потому‑то Мари и полезла на крышу – заглянуть в световой люк. Но я знаю, что это была не маман. Она к бабушке тогда ездила.

– Никуда она не ездила.

– У той женщины были длинные рыжие волосы. И синее платье, которого я раньше не видела. Ты считаешь, я родную мать узнать не способна? Зачем ты мне все это говоришь, Люсьен? Я знала про папá и его шлюху столько…

– Я нашел папин дневник. Когда убирался в кладовой. Он там писал, как маман приходила к нему в мастерскую. И проводила в ней целые дни.

– Но она же терпеть не может живопись. Никогда ни слова доброго о папиных потугах не говорила. Дай мне взглянуть на этот дневник.

Вот этого Люсьен до конца не продумал. Он‑то надеялся, что стоит только сказать Режин, что их мама – та самая «другая» женщина, и сестре сразу сильно полегчает. Он не ждал испанской инквизиции.

– Не могу. Я его сжег.

– Это еще зачем?

– Потому что в нем есть постыдные секреты папá и маман.

– Которые ты мне теперь рассказываешь. Я у маман спрошу.

– Нельзя. Она не помнит.

– Все она помнит. Папá в этой мастерской умер. Мари погибла, пытаясь в нее заглянуть. Ей, может, и не захочется, но она вспомнит.

– Не вспомнит. Она тогда опий принимала. Очень и очень много опия. Папá об этом и писал. Как она принимала опий и приходила к нему в мастерскую, и они там днями напролет занимались любовью. Но она ничего этого не помнит. Вот, теперь ты все знаешь.

– Маман принимала опий, а мы ничего не замечали?

– Да. Подумать только, а? Мы все время говорили, что маман безумна. А она не безумна была, оказывается, она просто одуряла себя зельем.

– И, очевидно, кувыркалась тоже до одури.

– Папá все описал в подробностях – все отвратительные мерзости, которыми они вместе занимались. Вот что ты слышала в тот вечер, когда Мари вылезла на крышу. Поэтому мне и пришлось сжечь дневник. Чтобы пощадить твои чувства, Режин. Я сделал это ради тебя.

– Чтобы пощадить мои чувства, ты решил посреди рабочего дня рассказать мне, что наша маман – извращенка и опийная маньячка, а наш папá не только этим пользовался, но и писал об этом. И вот это все должно пощадить мои чувства?

– Ты же переживала, что надо держать другую женщину в секрете от маман все эти годы, потому что переживала из‑за Мари. Но видишь – ты ни в чем не виновата.

– Но и теперь, узнав правду, я должна держать ее в секрете от маман?

– Это ее ранит.

– Она затрахала до смерти нашего папá!

– Да, но это же было приятно. Ну правда, если вдуматься, все получилось очень даже мило.

– Нет. Совсем ничего не мило.

– Мне кажется, смерти папá и Мари как‑то встряхнули ее, и она бросила злоупотреблять зельем. Поэтому видишь – все к лучшему.

– Ничего не к лучшему.

– Ты права, надо прикончить ее во сне. Как считаешь, Жиль поможет нам избавиться от тела? Она все ‑ таки довольно крупная женщина.

– Люсьен, ты врешь хуже всех на свете.

– Вообще‑то я больше про образы, чем про слова. Живопись и так далее.

Режин приникла к нему и поцеловала в щеку.

– Все равно очень приятно, что ты обо мне подумал. Не знаю, почему, но мне кажется, что у тебя очень добрая душа под всеми этими слоями глупости.

– Что здесь происходит? – донесся голос мамаши Лессар с вершины лестницы.

Режин ущипнула Люсьена за руку и повернулась к маме.

– Я подметала, а Люсьен мне рассказывал, как ты принимала опий и приходовала папá до смерти в мастерской.

Люсьен поежился и метнулся за полог в булочную.

– Кхм. Ага, размечтался, – буркнула мамаша Лессар.

Очевидно, между матерями и дочерями иные отношения, нежели между матерями и сыновьями, иначе Режин бы сейчас пришлось выдергивать скалку у себя из derrière.

«Что ж, я попробовал», – подумал Люсьен.

 

* * *

 

В тот вечер Анри Тулуз‑Лотрек ужинал в «Прытком зайце» со своим другом Оскаром – одним ирландским писателем, который только что приехал из Лондона. Люсьена и Жюльетт Анри не видел с тех пор, как они убили Красовщика. Вообще‑то после сожжения шедевров он не выносил и мысли о том, что увидит своих друзей‑художников, и даже девушки из борделя не в силах были отвлечь его от унынья, кое он сам на себя навлек. Посему он залез в очень глубокую бутылку и не вылезал оттуда, покуда к нему в квартиру на butte не заявился Оскар и не потребовал, чтобы они совершили вместе обход кафе и кабаре.

Оскар – высокий темноволосый денди и раконтёр – предпочитал вообще‑то кафе, а не кабаре: там можно было бурлить отрепетированными остротами так, чтобы все слышали, хотя по‑французски он говорил ужасно. Но ему не суждено было упрочить в Париже ту репутацию, которую он давно уже завоевал в англоговорящем мире, а именно – самого тщеславного на свете дрочилы. Ибо за своей, похоже, первой трапезой за неделю Анри, едва ворочая языком, поведал ирландцу некую фантастическую историю, и та лишила его дара речи на обоих языках.

– Вы наверняк меня плохиш, – сказал наконец Оскар по‑французски. – Никто ест таких книгá.

– Херово у вас с французским, Оскар, – ответил Анри, жуя кусок стейка с кровью. – И да, все это правда.

– Мой френч жидок и жирен, – произнес Оскар, имея, очевидно, в виду, что с французским у него все как раз бегло и разнообразно. – Но конечно бывай неправда. У меня одних ширинка. Но книгá станет вкусных. Можно я пописаю?

– Еще вина! – крикнул Анри халдею за стойкой. – Да. Пишите, пишите, пишите, Оскар, это и делают мужчины, когда неспособны творить искусство.

– Вот оно так, – сказал Оскар. – Такой маленький дядя никак не мри от картин.

– Да, – кивнул Анри.

И вот таким манером еще целый час, все больше напиваясь и утрачивая связность речи – при том, что Оскар все больше напивался и утрачивал связность речи по‑французски, – Анри изложил своему ирландскому другу всю историю Красовщика, который победил смерть, потому что пользовался полотнами мастеров. К концу вечера – ну, или к тому, что стало бы его концом для любого здравого человека, – парочка друзей вывалилась из «Прыткого зайца»; Оскар опирался на голову Анри, Анри опирался на трость, и оба остановились у коновязи на рю де Соль, с некоторым отчаянием осознав, что фиакры здесь уже не ездят, и с горы на Пигаль им придется спускаться по лестнице, а уже там либо искать извозчика, либо продолжать извилистое странствие по барам. И тут их окликнула женщина.

– Прошу меня простить, – сказала она. – Извините, месье Тулуз‑Лотрек?

Они перевели взгляды на голый виноградник через дорогу от ресторана. На той скамье, с которой Люсьен и Жюльетт некогда любовались Парижем с высоты, сидела в темноте одинокая фигура.

Цепляясь за лацканы Оскара, чтобы не утратить равновесия, Анри перетащил ирландского драматурга через дорогу и нагнулся, чтобы получше разглядеть лицо женщины. Теперь на него падал лунный свет и блики из окон «Прыткого зайца».

– Bonsoir, Mademoiselle, – произнес он, после чего схватился за pince‑nez покрепче и, болтаясь на лацкане Оскара, описал полукруг, озирая лицо женщины. – И что же привело вас сегодня вечером на Монмартр?

– Я пришла увидеться с вами, – ответила она. – Консьержка у вас в доме сказала, что найти вас можно здесь.

Качающегося на лацкане Анри опять поднесло к ней ближе, и – да, он заметил свет узнавания в ее глазах, улыбку, которой ему так не хватало. Перед ним была его она. Анри отпустил лацкан Оскара и рухнул ей на колени.

– Месье Оскар Уайлд, хочу представить вам Кармен Годен, мою прачку. Боюсь, дальнейшие приключения вам придется приключать без меня.

– Аншан, мадмуаз. – Оскар слегка склонился над рукой Кармен, которую Анри попытался лизнуть, когда она поднималась мимо его носа. – Оставлю вам парочку на сахарок, – произнес ирландец, честно полагая, что произносит нечто гораздо остроумнее и галантнее.

После чего, спотыкаясь, побрел вниз по лестнице к Пигаль, где его занесло в «Красную мельницу»: там он познакомился с – и вполне очаровался – неким молодым марокканцем, который работал в этом заведении танцовщиком и акробатом. Он – среди прочих фокусов – научил ирландца зажигать сахарный кубик над бокалом абсента, дабы выпустить на свободу зеленую феечку.

Наутро Оскар проснулся и обнаружил в нагрудном кармане пачку мятых листков, исписанных его почерком. Он не помнил, чтобы такое писал, да и смысла в написанном было маловато: там все время повторялось нечто про картину, чья магическая мощь поддерживала молодые силы в старом изуродованном человечке. «А ведь об этом можно написать роман, – подумал он с перепоя уже по‑ирландски. – Назову‑ка я его, мнэ‑э… ну, скажем, “Портрет Дориана Грея”».

А на скамье напротив «Прыткого зайца» Кармен погладила бородку Анри и сказала:

– О мой милый граф, я так по тебе скучала. Пойдем же к тебе домой, а еще лучше – в мастерскую.

– Но, дорогая моя, – отвечал Анри, балансируя на бритвенном лезвии экстаза и отключки, – боюсь, я окажусь не на высоте.

– Мне безразлично. Писать‑то ты сможешь?

– Разумеется. Пока дышу – пишу, – ответил Тулуз‑Лотрек.

 

* * *

 

Весь месяц, что миновал после смерти Красовщика, Люсьену писать было очень трудно, сколько бы Жюльетт его ни вдохновляла. Для начала, она с ним виделась через день, а то и два, и всего по нескольку часов. Потом – он надеялся, что она поселится с ним в его квартирке на Монмартре, но она захотела оставить за собой жилье в Латинском квартале, которое они раньше делили с Красовщиком.

– Но, cher, – мотивировала она, – за квартиру уплачено на много месяцев вперед. Жаль будет терять эти деньги. А кроме того, я думаю поступить в университет, а Сорбонн оттуда ближе.

– Тогда и я там могу поселиться, – возразил он, но едва произнес эти слова, тут же понял, что ничего из этого не выйдет. Пока его картины не начнут продаваться, ему придется выходить в пекарню в четыре утра. От Латинского квартала до Монмартра пешком идти час, фиакра в такое время не сыщешь. И Люсьен, в конце концов, уступил. С Жюльетт они проводили только субботние ночи.

Он даже предлагал ей подмешать ему в краски немного оставшейся Священной Сини, оставшейся от Красовщика, – время бы тогда подвинулось, он бы писал несколько недель подряд и все равно успел бы в пекарню месить тесто для хлеба насущного, – но Жюльетт и слышать о таком не желала.

– Нет, cher, Синь брать нельзя. Ее больше не осталось. Это будет неправильно.

Она ему так и не сказала, почему именно брать Синь неправильно. Она лишь направила его вопросы в другое русло, как это часто ей удавалось, своими физическими чарами.

И вот, однажды, покончив со всеми делами в пекарне (Жюльетт сообщила, что будет занята, а Анри вообще куда‑то пропал), Люсьен спустился с горы в Дебри навестить Ле‑Профессёра. Он надеялся, что человек науки ему хоть как‑то все разъяснит.

– Мальчик мой, я так рад, что ты зашел, – приветствовал его Профессёр с воодушевлением, которое редко доставалось тому, что все остальные могли понять. – Входи, входи. Я как раз собирался к тебе в булочную. Мне только что принесли телеграмму от моего коллеги – доктора Вандерлиндена из Брюсселя. Он как раз трудится в месте под названием Пеш‑Мерль, неподалеку от Альби, и только что обнаружил там новую серию наскальных изображений. Я подумал, тебе это будет любопытно.

– Это здорово, – ответил Люсьен, не понимая, зачем ему это знать, но невежливым быть не хотелось.

– Видишь ли, по костям животных, которые там нашли в пепле, они установили, что в этих пещерах жили люди задолго до того, как в других местах.

– Великолепно, – ответил Люсьен, совершенно не представляя, что в этом великолепного.

– Десять, а то и двадцать тысяч лет назад. Точнее мы сказать не можем.

– Как? – Люсьену уже трудно было придумывать, что еще сказать с притворным воодушевлением, поэтому он избрал притворное неверие.

– Да. И на рисунках там – а они тоже старше всего, что мы находили раньше, – есть фигуры, нарисованные синим.

– Но ты же сам говорил, что древний синий пигмент нестоек, он…

– Именно. Утром я туда еду сравнить пигмент с теми образцами, что остались у меня, когда Тулуз‑Лотрек приносил мне свою краску.

– Думаешь, это может оказаться…

– Да! Хочешь со мной? Поезд в Альби уходит с Северного вокзала в восемь.

– Еще бы, – ответил Люсьен. В последнее время парижские художники очень заинтересовались первобытным искусством, но ни один пока не видел такой древности. Мало того, никто еще не видел такой синей древности. А у него в Париже все не ладится. Чего б не съездить?

– А месье Тулуз‑Лотрек?

– Анри сам из Альби. Может, и он захочет. Найду его, и встретимся здесь в половине седьмого.

Но Анри был ненаходим. Жюльетт тоже нигде не было, пришлось оставить ей записку у консьержки.

– Их горничной передать? – спросила та.

– А у нее есть горничная?

– О да, уже с месяц. Первая задержалась. Этот их дядюшка… а знаете, месье, их последняя горничная его застрелила, и могу вам доложить…

– Я знаю, – перебил ее Люсьен. – Нет, прошу вас – отдайте записку самой Жюльетт, лично. Благодарю вас, мадам.

 

* * *

 

Вторую записку Люсьен занес в «Красную мельницу», где Тулуз‑Лотрек наверняка объявится прежде всего, и в поезд на Альби они сели вдвоем с Профессёром. На станции их встретил доктор Вандерлинден – сребрянобрадый морж, говоривший по‑французски с резким голландским акцентом, что лишь подчеркивало его академическую формальность, хотя одевался он, как альпинист, в брезент и кожу, а сапоги у него были запылены и каблуки их сношены.

Вандерлинден определил их на скромный постоялый двор, где устроил себе штаб‑квартиру, и наутро они отправились в горы – несколько миль в фургоне с рабочими. Потом пешком прошли еще пару миль по горным тропам, слишком крутым даже для лошадей, не говоря о фургонах.

Вход в пещеру Пеш‑Мерль был длинным и низким – будто некая гигантская когтистая тварь сточила камень, стараясь вырвать из недр себе добычу. Пришлось ползти на четвереньках метров двадцать, и только потом они оказались в камере, где можно было распрямиться. Но о том, что придется ползти, доктор Вандерлинден их предупредил, и они запаслись крепкими перчатками, а штаны подбили на коленях кожаными заплатами с шерстяными прокладками.

Бельгийцу проникнуть в пещеру было труднее прочих, но когда они выпрямились и зажгли фонари, стало непонятно, сопит он от усталости или от восторга.

– Видите, видите, Бастард!

В пещере, где они стояли, было по меньшей мере шесть метров в высоту, а стены ее от пола до потолка покрывали изображения лошадей, бизонов и каких‑то антилоп, все – красной и бурой охрой. Каждое животное было отмечено пятнами, иногда эти пятна покрывали и все вокруг. Люсьена поразило мастерство художника: даже на такой грубой поверхности там намечалась перспектива, а штриховка лошадей указывала на глубину изображения.

– Образцы в лучшей сохранности, чем дальше заходите в пещеру, – пояснил Вандерлинден.

– А почему пятна за контуры заходят? – спросил Люсьен.

– У меня есть теория, – ответил бельгиец. – Видите ли, я не верю, что это действительно животные. Обратите внимание – там и сям тут имеются и человеческие фигуры. По сравнению с животными они очень малы и плоски. Как тени, да? А вот животные вылеплены полностью.

– Охотники?

– Вот именно, – ответил доктор. – В этой пещере мы раскопали несколько очагов. Судя по количеству культурных слоев и копоти, осевшей на потолке, люди жили здесь тысячи лет, однако ни в одном слое костей крупных животных не найдено. Очень и очень много мелких – кроликов, сурков, барсуков, есть даже человеческие, преимущественно – зубы. Эти люди не охотились на крупных животных.

– Значит?

– Закройте глаза, – велел Вандерлинден.

Люсьен послушно закрыл.

– Что вы видите?

– Ничего. Тьму.

– Нет, что вы на самом деле видите? Что вы видите в этой тьме?

– Круги – как ореолы, там, где фонари. Послеобразы.

– Именно! – воскликнул бельгиец, хлопнув в ладоши. – Это образы, видимые во тьме. Мысленным взором. Я убежден, что люди рисовали тех животных, которых видели в трансе. Это животные‑духи, а не телесные звери. Поэтому‑то люди и не прорисованы тщательнее. Все это – шаманские рисунки. Религиозные, если угодно. Это не рассказ – они не излагают историю, ими заклинают богов.

– Интересно, – произнес профессор Бастард.

– Ох, это, блядь, просто роскошно, – не выдержал Люсьен. Ему и без того в последнее время с перебором хватило попыток примириться с миром духов. Он‑то надеялся на какую‑то ощутимую эмпирическую науку, которую можно попробовать на зуб.

– Так и есть, – кивнул Вандерлинден, не уловив ни грана сарказма. – Но погодите, вы еще не видели остального.

И он повел их глубже в пещеру, ныряя в очень низкие проемы, следуя меловым стрелкам на развилках, которые сам же, очевидно, и нанес в прежние визиты сюда. В одном месте всем пришлось протискиваться в дыру по‑пластунски, а фонари держать впереди, но за этой норой лежала громадная зала.

– Этот проход был завален обломками, наверное, тысячу лет, но один из моих студентов заметил в укладке камней некую систему – внизу камни были крупнее, а к верху все мельче и мельче. Их туда уложили. Проход завалили специально. Хвала небесам за зоркие глаза молодежи. Сам бы я нипочем не заметил. – Вандерлинден поводил лучом фонаря по стенам. – Вот это, Бастард, – я отправил вам телеграмму об этих рисунках.

Изображения выше на стенах походили на те, что они видели в первой пещере, но вот ниже… ниже мотив рисунков повторялся, и фигуры были преимущественно черные.

– В этом желтом свете ничего не видно. Погодите, зажгу магниевую лампу. Дуговую, что вы мне дали, Бастард. Батареи в ней хватит всего на несколько минут, но вы всё увидите. Можете взять образцы на анализ.

Вандерлинден извлек из котомки странный латунный фонарь, с ним – батарею величиной с мускусную дыню. Судя по тому, как доктор с нею обращался, она была очень тяжелой, и Люсьену стало стыдно, что он не помог старику с такой ношей.

– А теперь на свет не смотрите – он вас ослепит. Я направлю его в сторону.

Бельгиец подсоединил проводки к контактам на фонаре, повернул небольшую рукоять у него на верхушке, и тонкий магниевый стерженек выдвинулся к электроду. Когда ток образовал дугу между ними, всю пещеру залило словно бы ярким солнечным светом, и Люсьен осознал ее размеры. Больше нефа Нотр‑Дама, и повсюду вокруг, где‑то в метре над полом пещеры – рисунки человеческих фигур. Множество, и все – разные: они танцевали, сражались, охотились, путешествовали. Но в каждом фрагменте вместе с тем повторялся один и тот же мотив: перекрученная изломанная фигурка, меньше прочих, нарисованная бурой охрой, с черным ножом в руке. А рядом – высокая и стройная женская фигура, изображенная ярким ультрамарином.

– Вот видите! Синий здесь – минеральный пигмент, я в этом уверен, – произнес Вандерлинден. – Стирается он довольно легко, значит, его никогда не тревожили. Я протестировал его на огне. Это не медь. Быть может, ваша жидкостная хроматография…

Профессор Бастард воздел руку, чтобы коллега умолк.

– И вы полагаете, этим рисункам – сколько лет?

– Это всего лишь теория – камера оставалась сухой тысячи лет, но на другой стороне искусственно возведенного барьера нам пришлось снять кое‑какие сталактиты и сталагмиты, и у нас имеется представление, с какой скоростью они растут, учитывая содержание минералов в здешней воде. Рисунки могли быть сделаны и сорок тысяч лет назад.

Ле‑Профессёр взглянул на Люсьена, который смотрел на рисунки. Все лицо художника исказилось от ужаса.

– Sacrebleu, – произнес молодой человек. – Это его. Он жив.