Два. Женщины – они приходят и уходят

 

Париж, июль 1890 г.

Люсьен Лессар помогал в семейной булочной на Монмартре, когда пришло известие о смерти Винсента. К ним зашла продавщица, работавшая рядом с галереей Тео Ван Гога «Буссо и Валадон», взять хлеба себе на обед, и обронила новость так небрежно, точно говорила о погоде.

– Застрелился. Прямо на пшеничном поле, – сказала девушка. – О, и еще вон тот пирожок с ягнятиной, будьте добры.

Она очень удивилась, когда Люсьен ахнул и схватился за прилавок, чтобы не упасть.

– Простите, месье Лессар, – сказала девушка. – Я не знала, что вы были знакомы.

Люсьен отмахнулся от ее извинений и взял себя в руки. Ему было двадцать семь – худой, чисто бритый, копна темных волос спадала ему на лоб, а глаза были до того темно‑карими, что, казалось, втягивают в себя весь свет в комнате.

– Мы вместе учились. Дружили.

Люсьен натянуто улыбнулся девушке и повернулся к своей сестре Режин – изящной женщине на шесть лет его старше, с высокими скулами и такими же темными глазами и волосами. Она тоже стояла за прилавком.

– Режин, я должен сходить и сообщить Анри. – Он уже развязывал фартук.

Сестра отвернулась и быстро кивнула.

– Конечно, должен, – сказала она. – Иди, иди, иди. – Она махнула ему через плечо, и Люсьен заметил, что так она прячет слезы. Не по Винсенту плакала она – художника она почти совсем не знала, – а по кончине еще одного безумного художника. Таково наследие Лессаров.

Проходя мимо, Люсьен сжал плечо сестры:

– Справишься?

– Иди уже, – ответила она.

Люсьен отряхнул брюки от муки, переходя площадь к краю Монмартра. Оттуда был виден весь Париж, сверкавший на солнце. Столбы черного дыма от фабрик в Сен‑Дени к востоку отбрасывали тени на целые кварталы; Сена серебристо‑голубым клинком рассекала город. Бульвары мрели от жары, толкотни и едкого пара конской мочи. Над всем этим высилась Бютт‑Монмартр, Гора Мучеников, на которой римляне в 251 году обезглавили первого епископа Парижского, святого Дени, а он свершил свое последнее каноническое чудо – взял свою отрубленную голову под мышку и донес ее до того места, где сейчас и стоял Люсьен. Оглядев свой город в последний раз, святой подумал: «А знаете, что бы вон там смотрелось хорошо? Огромная железная башня, на скелет похожая. Но, похоже, я совсем голову потерял. Тьфу ты».

Рассказывали, голова его докатилась до нынешней авеню де Клиши, и Люсьен по двумстам сорока двум ступеням лестницы направился на тот же бульвар недалеко от пляс Пигаль – площадь, бурлящую от кафе, борделей, кабаре, а по утрам иногда – и от «парада моделей» вокруг фонтана.

Сначала Люсьен зашел в квартиру Анри на рю де ла Фонтэн, 21, но там ему не ответили. Решив, что Анри, должно быть, не в себе после еще одной ночи с абсентом и опием, Люсьен попросил консьержку открыть ему дверь. Но, увы, художника и дома не было.

– Я не видела маленького господина уже два дня, месье Лессар, – сообщила пухлая женщина с округлыми плечами, носом картошкой и сеткой лопнувших сосудов на щеках. – Этот пока жопу сатане не откусит – не успокоится.

– Если придет, будьте добры – сообщите, что я заходил, – попросил Люсьен. И понадеялся, что про откусывание жопы сатане мадам упоминать не станет – Анри это лишь вдохновит, но отнюдь не на живопись.

Стало быть – за угол, в «Красную мельницу». Днем публику в кабаре не пускали, и Анри иногда нравилось делать наброски с танцовщиц на репетиции. Но не сегодня – в танцзале было темно. Люсьен справился о друге в ресторане «Дохлая крыса», где художник иногда ужинал, и в нескольких кафе по авеню де Клиши, после чего сдался и направился к борделям. В салоне одного заведения на рю д’Амбуаз девица в красном неглиже, дремавшая на бархатном диване, когда Люсьен зашел, сообщила ему:

– Ах да, он тут два дня пробыл, может, три. Не знаю. Уже стемнело? То он ебаться хочет, то рисовать, как ты себе волосы расчесываешь, то он тебе чашку чаю несет, а сам все время то абсент, то коньяк хлещет. Рабочей девушке нужен прям личный секретарь, чтоб за его настроениями уследить. Тут ведь для работы большого ума не надо, месье. А я вчера просыпаюсь – он мне ногти на ногах красит.

– Ну, он же превосходный художник, – сообщил Люсьен, точно это могло утешить девицу. Он взглянул на ее ноги, но барышня сидела в черных чулках. – Я уверен, получилось у него великолепно.

– Да, ногти стали хорошенькие, как китайская шкатулочка, только расписывал он их маслом. Сказал, чтоб я ноги задрала и держала так три дня, пока не высохнут. Предлагал помочь. Такой, право же, негодяй.

– А где его можно найти? – осведомился Люсьен.

– Он наверху, с Мирей. Она у него любимица, потому что единственная меньше него. Вторая или третья дверь от лестницы. Точно не знаю, но вы из коридора услышите – эта парочка как вместе соберется, тут же давай хихикать, как мартышки. Срамотища.

– Merci, Mademoiselle, – сказал Люсьен.

Как и предсказывалось, едва Люсьен достиг третьей двери, до него донесся хохот, перемежаемый ритмичным женским тявканьем.

Люсьен постучал.

– Анри? Это Люсьен.

Изнутри раздался мужской голос:

– Пошел прочь. Я оседлал зелененькую фею.

Затем – женский голос, не прекращая хохотать:

– А вот и нет!

– Как это нет? Меня обманули? Люсьен, похоже, я оседлал совершенно не то воображаемое существо. Мадам, по завершении моих дел я рассчитываю на полное возмещение.

– Анри, у меня есть новости. – Люсьену казалось, что о смерти друга лучше не орать через дверь бардака.

– Как только завершу свои…

– Твои дела уже завершены, – хихикнула Мирей.

– А, и впрямь, – произнес Анри. – Секундочку, Люсьен.

Дверь распахнулась, и Люсьен, отскочив к перилам, чуть не рухнул в салон этажом ниже.

– Bonjour! – произнес граф Анри Мари Раймон де Тулуз‑Лотрек‑Монфа, совершенно голый.

– Ты и трахаешься в pince‑nez? – осведомился Люсьен. Оптический прибор действительно сидел у Анри на носу, приходившемуся Люсьену на уровень грудины.

– Я – художник, месье. Неужто вы хотите, чтобы я упустил миг вдохновенья из‑за собственного скверного зрения?

– И котелок? – На голове Анри сидел котелок.

– Это мой любимый головной убор.

– Подтверждаю, – подтвердила Мирей, тоже нагая, если не считать чулок. Она соскользнула с кровати и дошлепала до Анри, выхватила у него изо рта сигару и умелась к умывальнику, пыхтя как зефирный локомотив. – Он в эту блядскую шляпу влюблен.

– Bonjour, Mademoiselle, – поклонился Люсьен, вспомнив о вежливости. Через плечо Тулуз‑Лотрека он не сводил глаз с проститутки, мывшейся у комода с зеркалом.

– Ах, она красотка, non? – произнес Анри, проследив за взглядом Люсьена.

Тот вдруг осознал, что уже переступил порог и стоит очень близко от своего обнаженного друга.

– Анри, будь добр, надень какие‑нибудь брюки, прошу тебя!

– Не ори на меня, Люсьен. Врываешься ни свет ни заря…

– Уже полдень.

– Ни свет ни полдень, отвлекаешь от работы…

– Моей работы, – уточнила Мирей.

– От моих изысканий, – поправился Тулуз‑Лотрек. – А потом…

– Винсент Ван Гог умер, – произнес Люсьен.

– Ой. – Анри уронил руку, воздетую для пущей убедительности. – Тогда я лучше надену штаны.

– Да, – подтвердил Люсьен. – Так будет лучше. Я подожду тебя внизу.

Он не собирался этого делать, но, увидев, каким стало лицо Анри, понял, что своим известием сделал с ним то же самое, что с ним сделала продавщица. Так в мироздании открывается ловушка, в которую уже провалился Винсент.

 

* * *

 

Спустившись к шлюхам дожидаться друга, Люсьен встревожился. В салоне в это время суток их было всего три (по вечерам дом терпимости терпел, вероятно, около тридцати), но все они сидели вместе на одном круглом диване, и Люсьен опасался, что не подсесть к ним будет невежливо.

– Bonjour, – поздоровался он, садясь. Девицы в красном неглиже, указавшей ему верный путь, теперь не было – вероятно, она уже развлекала клиента где‑то наверху. А эти трое для Люсьена были новенькими – по крайней мере, он надеялся, что они таковы. Две – постарше него, несколько подержанные, каждая – своего ненатурального оттенка рыжего. А третья – моложе, но очень круглая и светловолосая, смотрится как‑то клоунски: волосы собраны в узел на макушке, губы толстые и красные, наведены так, что будто бы она их удивленно пучит. Но никто их этой троицы, похоже, ничему удивляться был уже не способен.

– Друга жду, – пояснил Люсьен.

– Я вас знаю, – сказала округлая блондинка. – Вы месье Лессар, булочник.

– Художник, – поправил ее Люсьен. Черт побери. Анри привел его сюда два года назад, когда он мучился от безнадежно разбитого сердца, и хотя в загадочной дымке бренди, абсента, опия и отчаянья Люсьен не помнил ни шиша, очевидно, с округлой клоунессой он все же свел знакомство.

– Ну да, художник, – кивнула блондинка. – Но работаете булочником, да?

– Всего месяц назад я продал две картины, – сказал Люсьен.

– А я вчера вечером отсосала двум банкирам, – ответила шлюха. – Значит, теперь я биржевой маклер, нет?

Одна шлюха постарше ткнула блондинку локтем в плечо и мрачно покачала головой.

– Извините. О делах вы не хотите разговаривать. А вы наконец смирились с тем, что вас та девушка бросила, по которой вы все плакали? Как бишь ее звали? Жозефин? Жанн? Вы про нее всю ночь выли.

– Жюльетт, – ответил Люсьен. «Ну где же Анри и почему так долго? Ему ж только одеться, а не картину писать».

– Да‑да, Жюльетт. Ну и как у вас с этой потаскухой – всё?

Еще тычок локтем, на сей раз – от второй шлюхи и под ребра.

– Ай. Сучка. Я же просто интерес выказываю.

– У меня все прекрасно, – ответил Люсьен. Прекрасно все у него не было. А от мысли, что он мог искать утешения с телом этого грубого животного, становилось еще менее прекрасно.

– Дамы, – крикнул с лестницы Тулуз‑Лотрек. – Я вижу, вы уже познакомились с моим другом месье Люсьеном Лессаром, монмартрским художником. – Он шагал по ступеням, налегая на трость и останавливаясь при каждом шаге. Иногда ноги у него болели сильнее обычного – например, когда он выходил из запоя.

– Он тут уже бывал, – сказала грубая клоунесса.

Анри, должно быть, заметил тревогу на лице Люсьена, потому что произнес:

– Расслабься, друг мой. Ты был пьян в стельку и весьма печален, чтобы насладиться чарами здешних дам. А посему остаешься столь же чист и девствен, как в день своего рождения.

– Я не…

– Не стоит, – перебил Анри. – Я же остаюсь твоим верным защитником. Прошу меня простить за эту задержку. Похоже, башмаки мои ночью куда‑то улизнули, пришлось занять другую пару.

Достигши подножия лестницы, он поддернул штанины – на ногах у него были женские ботинки на кнопках, на вид – несколько крупнее, нежели привычно видеть на стильных женщинах. Хоть Анри и был низкоросл, непропорционально малы у него были только ноги – из‑за детской травмы (ну и того, что родители его были двоюродными братом и сестрой); все остальные же детали у него были вполне мужских габаритов.

– Это мои ботинки, – сказала округлая блондинка.

– Ах, так и есть. Я договорился с мадам. Люсьен, не пора ль нам? Полагаю, нужно пообедать. Возможно, я не ел несколько дней. – Он козырнул шлюхам. – Adieu, mesdames. Adieu.

Люсьен вышел вместе с ним, и они миновали вестибюль и ступили на яркое солнце. Анри слегка покачивался на высоких каблуках.

– Знаешь, Люсьен, мне очень трудно возненавидеть шлюху, но вот этой блондинке – ее зовут Дешевка Мари – удалось вызвать мое неудовольствие.

– Ты поэтому ботинки у нее украл?

– Ничего подобного я не делал. Несчастное существо, пытается пробиться…

– Я твои башмаки вижу. Они у тебя под сюртуком, заткнуты за пояс.

– Отнюдь. Это мой горб – прискорбное следствие моего королевского происхождения.

Когда они сходили с тротуара, направляясь через дорогу, один ботинок выпал из‑под сюртука Анри и шмякнулся на брусчатку.

– Она же была к тебе недобра, Люсьен. А я такого не потерплю. Купи мне выпить и расскажи, что стряслось с нашим бедным Винсентом.

– Ты же сказал, что не ел несколько дней.

– Ну, тогда угости меня обедом.

 

* * *

 

Обедали они у окна «Дохлой крысы» и разглядывали прохожих в ярком летнем платье, а Тулуз‑Лотрек всеми силами старался не стошнить.

– Быть может, коньяку, чтобы желудок успокоился? – предложил Люсьен.

– Превосходная мысль. Но, боюсь, ботинкам Дешевки Мари конец.

– C’est la vie, – вздохнул Люсьен.

– Мне кажется, от кончины Винсента у меня расстроилась конституция.

– Объяснимо, – сказал Люсьен.

Его трапеза, наверное, тоже преобразилась бы фонтанами рева всех цветов и оттенков, наложи он свою скорбь по скончавшемуся другу на трое суток беспробудного дебоша, как Анри. Они оба ходили в студию Кормона, бок о бок писали и рисовали там, пили, смеялись и спорили о теории цвета в разных кафе Монмартра. Анри как‑то вызвал на дуэль человека, оскорбительно отозвавшегося о работе Винсента, – и убил бы его, если б не был слишком пьян для поединка.

– Я был у Тео в галерее лишь на той неделе, – продолжал Люсьен. – Тео сказал, что Винсент пишет как бесноватый, в Овере ему нравится и работается хорошо. Даже доктор Гаше считает, что он излечился после своего срыва в Арле.

– Мне нравилось, как он думал о цвете и работе кистью, но вот с эмоциями у него всегда был перебор. Если б он мог себе позволить пить больше…

– Не думаю, что ему бы это помогло, Анри. Но почему, зачем? Он прекрасно работал, Тео покрывал все его расходы…

– Женщина, – ответил Тулуз‑Лотрек. – Когда все пристойно уляжется, надо будет заглянуть к Тео в галерею, посмотреть последние картинки Винсента. Могу спорить, все дело в женщине. Никто не кончает с собой, если у него не разбито сердце. Тебе‑то наверняка это известно.

У Люсьена заболело в груди – от собственных воспоминаний и сочувствия к тому, что, должно быть, переживал Винсент. Да, такие страдания понять он мог. Люсьен вздохнул и произнес, глядя в окно:

– Знаешь, Ренуар говаривал, что все они – одна женщина. Все одинаковы. Идеал.

– Ты не способен ничего излагать, не вспоминая о своем детстве среди импрессионистов, да?

Люсьен повернулся к другу и усмехнулся:

– Ровно так же, как ты не способен не напоминать, что родился графом и вырос в замке.

– Мы все – рабы собственного прошлого. Я просто говорю, что поскреби историю Ван Гога – и в сердцевине его болезни отыщешь женщину.

Люсьен содрогнулся, словно мог стряхнуть с беседы воспоминания и печаль, как собака – воду.

– Послушай, Анри, Ван Гог был художником с амбициями. Талантливый, но нестойкий. Ты когда‑нибудь с ним писал? Он же ел краску. Я пытаюсь поймать нужный оттенок мельницы, гляжу – а у него весь рот уже в крапп‑марене. Полтюбика выдавил.

– Винсенту красный только подавай, – ухмыльнулся Анри.

– Месье, – произнес Люсьен, – вы ужасный человек.

– Я же просто соглашаюсь с тобой…

Тулуз‑Лотрек умолк и встал, не сводя взгляда с улицы за окном.

– Помнишь, ты меня предостерегал от Кармен? – спросил он, кладя руку на плечо Люсьена. – Как бы мне ни было, говорил ты, послать ее будет лучше всего.

– Что? – Люсьен извернулся в кресле посмотреть, куда глядит Анри, и заметил юбку – нет, женщину на улице в платье цвета перванш, в шляпе и с парасолькой в тон. Очень красивую темноволосую женщину с поразительными синими глазами.

– Ну ее, – сказал Анри.

В ту же секунду Люсьен вскочил с кресла и выбежал за дверь.

– Жюльетт! Жюльетт!

Тулуз‑Лотрек смотрел вслед своему другу – тот подбежал к женщине и вдруг замялся возле нее, будто бы не зная, что делать дальше. Ее лицо при виде него все осветилось, она выронила парасоль, обхватила его за шею – чуть ли не запрыгнула к нему на руки – и поцеловала.

Официант, вынырнувший из недр заведения от хлопка двери, подошел к окну, у которого остался сидеть Анри.

– Oh la la, месье, ваш друг выиграл приз.

– И я опасаюсь, что вскоре мне станет довольно затруднительно оставаться его другом.

– А у него, быть может, есть соперник, э? – Официант показал на другую сторону бульвара. Там, вытягивая шею, из‑за колясок и пешеходов выглядывал скособоченный человечек в буром костюме и котелке – он наблюдал за Люсьеном и девушкой, и глаза его сверкали. Анри показалось – голодным блеском.