Двадцать девять. Два Хрюка на взлете

 

Пеш‑Мерль, Франция, 38 000 г. до н. э.

Родился он крохотной, скрученной и сломанной тварью, и все удивились, что он прожил дольше нескольких часов. Но мать защищала его свирепо, хоть он и был урод. А она – святая женщина, она беседовала с миром духов и умела делать картинки, поэтому Народец ее уважал и боялся. Призвание у нее было таково, что ложилась она со многими мужчинами, поэтому ни одному не пришлось стыдиться этой слабости – зачал, мол, извращение. Так он и выжил. Однако редко собирались вокруг костра и не обсуждали при этом, не лучше ли оставить его у входа в пещеру тиграм. Когда мальчика отняли от груди, прозвали его Два Хрюка и Шмыг. С языка Народца это переводилось как «Говняшка на Палочке».

Пока Два Хрюка не стал мужчиной, выживал он под сенью маминого бюста: дети не желали с ним играть, а когда он достиг совершеннолетия, ни одна девушка не соглашалась взять его себе в пару. Стало быть, пока остальные мальчишки учились драться и охотиться, а девчонки – собирать коренья и обрабатывать шкуры, Два Хрюка учился шаманскому делу – танцам и, самое главное, где искать охры и глины, чтобы готовить краски для картинок.

– Мне же не надо будет пялить всех этих мужиков, как ты, верно? – спрашивал Два Хрюка у своей матери. И при самом этом вопросе, что сопровождался пантомимой немалого вращенья бедрами и неслабых толчков тазом, две женщины, оказавшиеся при этой сцене, насмерть перепугались непропорционально огромной приблуды Двух Хрюков. Так он и обрел свой единственный источник радости от общения с другими людьми: пугать девушек елдой.

Старея, мать Двух Хрюков начала постепенно вводить своего сломанного сына в ритуалы. Она надеялась, что со временем Народец станет относиться к нему с теми же уважением и страхом, а в итоге и заботиться о нем та же, как о ней. Но стоило ей помереть – не успел даже пепел ее остыть, – как два самых сильных мужчины племени вышвырнули Двух Хрюков из пещеры на съеденье тиграм, хоть он и хрюкал весьма возмущенно, а также устрашающе и рассерженно размахивал приблудой. Именно поэтому его, вообще‑то, и выкинули. А следом швырнули кожаную котомку с красками и длинный осколок черного обсидиана, из которого он при желании мог смастерить себе оружие или орудие. Такую щедрость к нему предложила выказать женщина по имени Две Ладони Чашкой и Уй‑Блин (что с языка Народца переводилось как Попа Пузырем) – хоть Два Хрюка и пугал ее так же, как остальных девушек, ей в какой‑то момент приснился очень приятный сон с участием его шланга, и она как‑то засомневалась, не обладает ли он властью и над миром духов тоже.

Два Хрюка пошел бродить по горам в темноте. Никаких навыков самосохранения ему не привили – он умел только разводить огонь. Он был вполне убежден, что по его следам идет ужасный волк или саблезубый тигр, ну или хотя бы ужасный саблезубый суслик, а потому в целях самозащиты заполз в полый пень дерева, куда некогда ударила молния, и виден ему оттуда был лишь клок ночного звездного неба. Осколок черного вулканического стекла он держал наготове над головой, а чтобы отогнать страх перед тем, что может кружить поблизости от его дерева, принялся распевать все священные песни, которым его научила мать. Он взывал ко всем духам зверей дать ему силы, одарить мощью, наделить защитой, и еще, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть поскорее закончится эта ночь.

И только он перешел к заунывной импровизации, перевести которую было б можно более‑менее так: «И вас, медведи, тоже на хуй! Надеюсь, мои острые косточки застрянут у вас в дристалищах», – как все небо осветилось гигантским мазком огня, и ахнул взрыв. Будто дюжина молний долбанула в землю единомоментно, и ударная волна прокатилась по всей окрестной территории, плюща лес на милю вокруг. Пень Двух Хрюков сшибло ею наземь, и он вывалился наружу.

На время он оглох, а потому не слышал, как повсюду драпают звери и птицы, трещат ветви и стонут древесные стволы, пытаясь вернуться в исходное положение. Оглушенный, побрел он к свету, который узрел в отдалении: помешавшийся рассудок его подсказывал, что спасение от хищников отыщет он лишь у огня.

По всему расплющенному лесу тянуло дымом, и Два Хрюка брел на свет, покуда не вышел к огромному кратеру. Вал земли вокруг него был еще горяч. Что‑то шарахнуло в лес и закопалось – и теперь тускло светилось синим в центре огромной воронки, массой своей – с целого мамонта.

Два Хрюка был в ужасе, но, пятясь от края кратера на карачках, он рукой наткнулся на гладкий прохладный камень, не больше кулака. Машинально его схватил и бросил в котомку с красками, после чего похромал обратно к убежищу своего пня, подбирая по пути контуженных метеоритом белочек себе на завтрак.

А когда занялась заря, он выполз из пня и впервые рассмотрел гладкий камень. Был тот ярко‑синим – раньше он таких не видывал, а на вкус был как жареная мошонка ленивца: это яство Два Хрюка уважал менее всех прочих, посему дерябнул им о черный валун, торчавший в лесном подросте, и синий камень разломился, оставив след синего порошка, ярко вспыхнувший на черном фоне в первых солнечных лучах. Два Хрюка опять сунул осколки в котомку и пошел разводить костер, чтоб изжарить белочек.

От удара метеорита в земле образовалась щель. В поисках провизии Два Хрюка залез туда и обнаружил, что щель эта уходит в глубь земли; он пополз дальше и оказался в довольно большой пещере, притом – относительно сухой. Если у Двух Хрюков будет достаточно еды и дров снаружи, предоставленных небесным бздямом, ему удастся в пещере устроить себе стоянку, где можно все время поддерживать огонь – только выползать наружу и собирать дрова. Вскоре он уже украшал стены пещеры портретами духов зверей, рисовал историю огня, упавшего с небес, который эти звериные духи наслали в отместку за мать и в поддержку ему лично. Когда же настал черед рисовать сам небесный огонь, он размолол в пыль синий камень и написал в нее, чтобы получилась паста. Ею и белым он нарисовал на стенах этот огонь – огромный, чтобы показать всю его мощь. Рисовал, пока не закончилась синь, а потом уснул под защитой этого небесного огня, а тот светился на стене над ним, пульсировал своим внутренним светом.

На третью ночь картина стала тускнеть, а Два Хрюка пел и танцевал, стараясь вызвать у себя видение во тьме, но ничего не получалось. Картина пульсировала и таяла.

А потом пришла она.

Он ее знал как Две Ладони Чашкой и Уй‑Блин, но теперь она стала другой. Она вползла через узкий вход в пещеру и выпрямилась во весь рост. Она его не боялась. Ей не было противно. Она смотрела на него, и глаза ее искрились – такое он видел только у звезд в небе зимней ночью. Она стряхнула с себя шкуры, в которые была одета, и голая встала у костра, а он смотрел, как всю кожу ей припорашивает яркой синей пылью. Потом глаза ее закатились, она упала на пол и забилась в конвульсиях.

Два Хрюка подковылял к ней и попробовал удержать – он боялся, что на камнях она может себе что‑нибудь повредить, – но руки у него тоже посинели от порошка, и хотя он продолжал вытирать их о шкуры на себе, о стены пещеры, цвет по‑прежнему выступал у него на коже.

Вскоре она успокоилась, уснула. Два Хрюка дотронулся до нее, она не возмутилась, хоть он этого и опасался, и он потрогал ее еще. Он трогал ее, пока не выбился из сил и сам весь не посинел от небесной пыли. А когда наконец скатился с нее и посмотрел на стену, небесного огня на ней уже не было. Он услышал шорох рядом: Две Ладони лежала на боку и смотрела на него. Только глаза и губы у нее были чисты от синей пыли. Она слизнула синь с уголков рта и даже язык у нее посинел.

– Ну, это должно быть весело, – произнесла девушка на языке их Народца – бедном своим вокабуляром, но богатом жестами: сказанное сопровождалось закатыванием глаз, радостным взвизгом, энергичным вращением таза и пальцем, простертым в будущее.

Проведя еще два дня в пещере, они вместе вернулись к Народцу на стоянку. Два Хрюка нес с собой новообретенную синюю краску – показать им, предложить им это подношение, чтобы они снова его приняли, сделали его своим шаманом. У входа в пещеру, где женщины соскабливали жесткие шкуры с яков, мужчина, забравший Две Ладони себе в пару, пробил маленькому шаману череп камнем и скинул его тело с обрыва. Глядя на убийство, девушка лишь качала головой – их язык не развился до той степени, что можно было бы сказать: «Ничего себе, это ты очень плохо придумал». Когда все уснули, она украдкой выбралась из пещеры и нашла его искореженный труп среди скал.

А на заре, когда Два Хрюка вернулся к пещере Народа, с ним пришла и здоровенная медведица, чья шерсть была вся запорошена синью. Она и разорвала по одному все племя. Людей выдергивали из глубокого сна вопли раздираемых. Из пещеры они выбраться не могли – Два Хрюка разложил на выходе огромный костер.

Он вселился в опустевшую пещеру, а трупы медведица уволокла на поживу лесным трупоедам. Два Хрюка же тем временем рисовал синим свои картинки – поверх тех священных, что во время оно делали его мать и те, что были до нее.

Когда медведица, наконец, ушла, а девушка по имени Две Ладони Чашкой вернулась, они сделали вместе еще краски: на сей раз, после страданий Народца, девушка стряхнула с себя большую кучу пыли. Жертва была хороша.

Прошло время, и Две Ладони Чашкой заболела и умерла, а когда Два Хрюка пошел дальше, за ним следовала тигрица. Кончик хвоста у нее был ультрамариновый. Она пришла с изломанным человечком к другой стоянке людей, и они проявили к нему больше уважения: он принес их шаману‑художнику яркую синюю краску. Они его кормили и заботились о нем, даже выделили ему собственный угол их пещеры, где он мог спать со своей тигрицей. Их шаман даже рисовал на стенах пещеры портреты человечка и его тигрицы, но ни один рисунок почему‑то не сохранился в веках.

 

* * *

 

– Он жив, – сказала Кармен. Она выронила веер и посмотрела на художника в упор. Позировала она в японском кимоно – узор из ярко‑синих хризантем по белому шелку, а пылающе‑рыжие волосы подобраны наверх и заколоты черными лакированными палочками для еды. Анри нравился такой замысел: ее робость совокупно с японским мотивом.

– Кто жив? – спросил Тулуз‑Лотрек, откладывая кисть.

– Он! Он! Кто, по‑твоему? Красовщик. Я его чувствую. Мне надо идти. – Она пошуршала по мастерской, сбрасывая кимоно и собирая с пола одежду, которую они разбросали в припадке страсти накануне ночью.

– Но, chère, я сам видел, как он сгорел. – Анри расстроился – не только от мысли, что Красовщик мог выжить, но и потому, что она разбила их общую иллюзию. Да, он знал, что в нее вселилась муза, но она же его Кармен – скромная, милая, жестковатая по краям, загрубевшая и усталая в трудах, что не прекращались всю жизнь, и совершенно не похожая на Жюльетт Люсьена, если не считать того, что обе они – превосходные натурщицы. – Прошу тебя, Кармен.

– Мне надо идти, – повторила она. Схватила с полки у двери сумку, затем остановилась и вернулась к нему, посмотрела на маленький холст, над которым Анри работал. – Мне это нужно. – Она сняла картину с мольберта, чмокнула Анри в нос и выскочила из мастерской.

Ему хотелось броситься за нею, но на нем тоже было шелковое кимоно в цветочек и парик, державшийся на палочках для еды. Перед улицей придется переодеться, за это время она скроется – но Анри догадывался, куда она может пойти.

Он принялся быстро собирать одежду.

 

* * *

 

Над Монпарнасом царил предутренний сумрак. Красовщик выбрался из Катакомб – обугленное, сломанное, вывернутое существо. Да, он был жив, но от последней смерти еще не оправился, и почернелая кожа его трескалась и шелушилась крупной чешуей, пока он хромал по переулкам Парижа.

Ну, если Блё и дальше намерена его убивать, придется в ответ убить ее. У булочника с карликом мозгов бы не хватило выследить его, отыскать его тайник с шедеврами и напасть на него… сжечь его картинки. Им для этого наверняка потребовалось вдохновение, а оно – ее raison d’être. Она использовала их как оружие.

Он убьет ее сперва быстро, а потом медленно и мучительно – нет, еще лучше сперва надругаться над ее Жюльеттиным телом, а потом уже убить. Потом тело испортить и возродить ее гнусным хорьком. Она сильна, но он сильнее. Так он и поступит. Убьет ее, надругается над мертвым телом, потом опять ее вызовет, расскажет, что надругался, пока она не завопит от ярости, после чего снова ее убьет, а потом будет над нею смеяться, когда она возродится хорьком. Да‑да, вот что он сделает. Но сначала нужно приготовить Священную Синь. Пигмент ему нужен, чтобы возродить ее в новом теле, а еще – для себя, иначе он надолго останется обугленным и ломким. Старые картины защищали его, но пришлось ждать долго – сначала чтобы в смоляную лужицу его останков случайно забрела крыса, а потом вернулся Этьенн, заблудившийся в темноте. Верный рысак и подарил ему эту жизнь, что довела его до этих переулков, но без картин он до конца не излечится. Хорошо еще, что не требуется новое тело, как Блё. А то стал бы крысой – или, что еще хуже, Этьенном. Ослу он такого ни разу не говорил, но это его ебическое канотье он всегда терпеть не мог. Хотя елдак у Этьенна что надо, таким девчонок пугать и пугать. Красовщик подавил законченный вздох несбывшейся грезы.

Проходя через Латинский квартал, он стащил с веревки между зданиями какую‑то одежду. Великовата – это еще слабо сказано, пришлось чуть не вдвое закатать рукава и штанины, но стало хоть немного теплее.

Любопытная консьержка в его доме в кои‑то веки спала, но перед тем, как выползать из подземного города, он не забыл отыскать ключи в луже той горелой слякоти, которой некогда был. Вообще‑то он точно не знал, как ему удалось отыскать дорогу оттуда. Из далекого прошлого ему словно вкачали новых сил.

А получил он их, разумеется, из интенсивного ультрафиолетового облучения, омывшего его старые рисунки в Пеш‑Мерль. Пока доктор Вандерлинден не зажег дуговую лампу, эти мощные талисманы не видели света дня и никогда прежде не излучали собственную мощь.

– Ага! – воскликнул он, врываясь в квартиру.

Кукла Жюльетт стояла там в темноте, в своем симпатичном перваншевом платье, и ничего не делала. Только моргала. Повернулась к нему, но ничем не выдала, что узнала. Моргнула. Ужас какое разочарование. Для пущего эффекта он бы пальнул из револьвера, но оружие осталось в Катакомбах – патронов у Красовщика все равно больше не было.

– Ага! – снова воскликнул он. И Жюльетт моргнула опять.

Руки она держала за спиной у поясницы, словно собиралась сделать реверанс партнеру перед началом менуэта.

Красовщик подхромал к ней поближе, протянул руку и схватился за рюши на корсаже платья. И рванул изо всех сил. Она моргнула.

– Я надругаюсь над тобой, а потом убью, – сказал он, обугленно лыбясь. – Или наоборот!

Он перестал поддерживать огромные штаны и хрипло загоготал ей в лицо.

Она моргнула.

Красовщик вздохнул. В двери заскрежетал ключ, и в квартиру ворвалась рыжая женщина.

– Ага! – опять воскликнул Красовщик. – Я надругаюсь и…

– Ты где был? – спросила Блё. – Я тебя повсюду искала.

– Ничего не искала.

– Смотри. – Она протянула ему картину Тулуз‑Лотрека. – И еще есть завершенный Сёра. Надо делать краску. Я слабну.

– Ты заставила Сёра закончить картину?

Она показала на холст, стоявший у стены за диваном. Для Сёра – небольшой и очень динамичный. Но все равно – Сёра.

– Что ты тут делал с Жюльетт? – спросила она.

– Собирался убить и надругаться над ней… то есть, тобой.

– А, ну тогда не буду мешать, – сказала Кармен. И тут же Блё сменила тела.

– Тебе тогда понадобится вот это, Говняпальчик, – сказала Жюльетт, когда Красовщик к ней повернулся.

Ее рука широким взмахом вынырнула из‑за спины – и в ней был черный стеклянный нож. Жюльетт ударила им обугленного человечка в шею, вонзила глубоко, и голова его поникла вбок, а следующая дуга завершилась еще одним ударом – и тут голова отвалилась, с глухим стуком упала на ковер и докатилась до стены. Тело обмякло и тоже рухнуло, потерявшись в куче огромной одежды.

Кармен Годен стиснула щеки в ладонях и сопела так, точно сейчас лишится чувств или взорвется. Жюльетт повела в ее сторону обсидиановым лезвием.

– Только попробуй заорать. Ты мне, блядь, только попробуй.

За спиной Кармен в дверях возник запыхавшийся Тулуз‑Лотрек.

– И вы только попробуйте.

Анри взглянул на Кармен – глаза панически распахнуты, дышит часто – и обнял ее за плечи.

– Полагаю, для Кармен все это – несколько сюрприз.

– А для вас – нет? – спросила Жюльетт.

– Я уже, наверное, очерствел.

– Хорошо, тогда берите голову. Вынесите ее из здания. – Она вытянула из кучи украденную рубашку и кинула Анри. – Можете завернуть.

Тело Красовщика приподнялось, встало на колени, схватилось за черное лезвие и дернуло его на себя, хотя она слышала, как стеклянный нож с противным влажным хрустом вгрызается в его кости. Затем проворно, как тарантул, обугленный торс на четвереньках поскакал к своей голове.

– Слишком поздно, – произнесла Жюльетт.

 

* * *

 

Люсьен вынырнул из пещеры весь закопченный и чуть дымящийся, но без серьезных повреждений. Если не считать бровей, которые отрастут еще не скоро, и темной копны волос, что обычно падала ему на глаза. За собой он тащил палку от метлы, на которую с одного конца была намотана пряжа – теперь обгоревшая до пенька.

– Что ты наделал? – спросил Профессёр.

Люсьен слабо улыбнулся, а когда увидел, что в полусотне метров за Бастардом на тропе внизу возник доктор Вандерлинден, весь обмяк от смущения.

– Прости меня, Профессёр, наскальных рисунков там больше нет. Я их сжег.

– Как? Минеральная краска на камне…

– Порошок магния, – ответил молодой человек. – У доктора среди его фотографических припасов была большая жестянка. Я смешал его со скипидаром и квачом закрасил все рисунки. А потом поджег от электрода из дуговой лампы Вандерлиндена. Хотя у меня скорее получился взрыв, а не пожар.

– Потому‑то в фотографии это зовется вспышкой, – сказал Профессёр. – А зрение как? Сетчатку не сжег?

Люсьен показал на темные очки‑консервы скалолазов, что висели у него на шее:

– Они тоже у доктора нашлись.

– Ты уничтожил бесценные археологические находки, ты в курсе?

– И не только их, я надеюсь, – ответил Люсьен. – Прости меня. Пришлось. Я ее люблю.

 

* * *

 

Красовщик со всего маху опустил голову себе на шею, но операция оказалась неточна – одной рукой потребовалось ее придерживать, пока он размахивал ножом в другой. Ярость не погасла у него в глазах ни на миг, даже когда голова каталась по полу. Он обернулся к Жюльетт.

– Я б делала ноги, – сказала она Кармен и Анри.

– En garde! – вскричал Тулуз‑Лотрек, загораживая собой Кармен от Красовщика и отважно выхватывая из трости хрустальный кордиал. – Уй, бля. Тогда делаем.

Он развернулся к двери как раз в тот миг, когда Красовщик, выставив нож вперед, прыгнул на Жюльетт. Она уклонилась, рассчитывая поднырнуть под удар, быть может – плечом вышибить человечка в окно, – однако тут в воздухе что‑то громко чпокнуло, и Красовщик попросту распался. Какие бы элементы ни сложились некогда в Красовщика, теперь все они вернулись в свое исходное состояние – стали солями, газом, металлами или минералами. Черный нож упал на ковер вместе с пустой одеждой, в которой затерялось нечто похожее на разноцветные песчинки. А жидкие составляющие Красовщика снова стали водородом и кислородом и быстро рассосались. От мгновенного увеличения объема газа в комнате у всех в ушах‑то и чпокнуло.

Жюльетт распрямилась из своей защитной стойки и повозила носком туфли по россыпи песка, из которого раньше состояла голова Красовщика.

– Что‑то новенькое, – произнесла она.

Тулуз‑Лотрек вложил в ножны свой походный бокал. Он не сводил глаз с того места, где секунду назад стоял его древний враг. Кармен, похоже, заводилась до полноформатного истерического срыва – она громко сопела, будто собиралась с силами для визга, от которого треснут черепа.

Жюльетт поворошила кучку бывшего туловища и отошла.

– Проверьте брюки, – произнес Анри.

– Еще бы, ему бы понравилось, – ответила Жюльетт, но потыкала в них туфлей и ухмыльнулась Анри.

Тут‑то Кармен и выпустила сиренный рев. Глаза у нее закатились, на мир теперь взирали только белки безумицы. Но не успела она дотянуть и одну восьмую своей ноты ужаса, как ею снова овладела Блё.

Глаза Кармен вернулись на место, она перевела дух и улыбнулась в точности так же, как секунду назад улыбалась Жюльетт.

– Что‑то новенькое, – произнесла она.

– Ты это уже сказала, – заметил Анри. – То есть она. – Он кивнул на Жюльетт, снова ставшую полой красивой куклой в рваном платье. Она стояла в кучке песка и стирки.

– То‑то и оно, Анри, – новенькое. – Она схватила художника за уши и благопристойно поцеловала. – Дорогой мой смелый Анри, разве ты не видишь? Ничего нового никогда не бывает. А теперь его нет – совсем нет, навсегда.

– Как это? Он и раньше до угольков сгорал. Почему сейчас‑то иначе?

– Потому что я его не чувствую.

– Но ты и раньше этого не делала, если думала, что он мертв. А потом опять чувствовала.

– Но теперь я чувствую присутствие другого. Моего единственного, моего навсегда – моего Люсьена. Он спас нас, Анри. Не знаю, что именно он совершил, но я его ощущаю так, будто он часть меня.

Тулуз‑Лотрек перевел взгляд на ее руки – грубые, вечно красные руки прачки – и кивнул.

– Полагаю, Кармен больше не будет мне позировать?

Рыжая погладила его по щеке.

– Ей нельзя разрешать все это помнить. Это ее доломает. Но она всегда будет знать, что она прекрасна, потому что ты увидел в ней красоту. Если б не твои глаза, не твоя любовь, женщина бы этого никогда не узнала. А из‑за тебя с ней это останется навсегда.

– Это ты ей все это подарила. Ты и есть красота.

– В том‑то весь секрет, Анри. Я – ничто без материалов, мастерства, воображения, чувств. Все это вкладываешь ты – и вкладывала Кармен. Ты добываешь красоту. А я… я всего лишь дух. Я без художника – ничто. – Она сунула руку себе в сумку – в сумку Кармен – и вытащила глиняный кувшинчик не больше граната. Сняла с него пробковую крышку. Внутри была Священная Синь – чистый порошок. Блё высыпала ее себе на ладонь – немного, с ложечку demitasse.

– Дай мне руку, – сказала она.

Он протянул ладонь, и Блё растерла по ней порошок своей – и обе ладони у них ярко посинели.

– Кармен же правша, верно?

– Да, – ответил Анри.

Неокрашенной рукой она расстегнула на себе блузку.

– То, что я тебе только что сказала – ничто без художника, – это секрет, ты же понимаешь?

Анри кивнул:

– Ну разумеется.

– Хорошо. Тогда положи руку – синюю – мне на грудь. И втирай сколько можешь долго.

Он послушно так и сделал. Вид у него при этом был скорее озадаченный, нежели довольный.

– Сколько могу?

– Надеюсь, очень больно тебе не будет, милый мой Анри, – сказала она и перепрыгнула в Жюльетт.

Кармен Годен осознала, что перед нею стоит странный маленький человек в котелке и pince‑nez – и не просто стоит, а мнет ей грудь под блузкой, пачкая ее какой‑то синей дрянью. Стоило ей это сообразить, как она немедля закатила ему пощечину. Pince‑nez слетело с его носа аж в коридор – дверь все это время стояла открытой, – котелок сбился набок, а на его физиономии остался синий отпечаток ее пятерни, от бороды до самого виска.

– Месье! – рявкнула она, запахнула блузку, вымелась в дверь и затопала вниз по лестнице.

– Но… – Анри изумленно озирался по сторонам.

– Ах, эти женщины, – пожала плечами Жюльетт. – Быть может, вам стоит последовать за нею. Хотя нет – возьмите лучше фиакр и поезжайте на рю де Мулен. Девушки там предсказуемее. Но сначала – секрет.

– Какой еще секрет?

– Exactement, – ответила Жюльетт. – Доброй вам ночи, месье Тулуз‑Лотрек. Спасибо, что проводили меня домой.

– Не стоит благодарности, – растерянно ответил художник. Он совершенно не помнил, чтобы провожал кого‑то домой, но, с другой стороны, безопаснее просто допустить, что он был сильно подшофе.

 

Тридцать. Последний Сёра

 

Муза бездельничала одна у себя в гостиной, что в Латинском квартале, потягивала вино и злорадствовала над останками своего поработителя, что хранились в большой стеклянной банке на кофейном столике. Время от времени она сама себе хихикала – трудно было сдержать экстатическую радость свободы от Красовщика. Ей он казался гораздо привлекательнее банкой разноцветного песка.

– Эй, Говняпальчик, теперь горничную можно напугать, только если она забудет веник, non?

Она фыркнула. Быть может, дразнить банку с минералами – и не показатель зрелости существа в ее возрасте, но так приятно победить. Ну, может, и напилась она самую малость.

За много тысяч лет она пришла к выводу, что если подолгу служить вдохновением, страстью и смиренным уроком страдания для такого количества творческих самовлюбленных нытиков, все это страдание и презрение так же надолго возвращаются и к ней. Она любила всех своих художников, но через некоторое время наступал перебор хандры, паранойи, бесчувственности, мрачного самовосхваления, унижения, замаскированного под секс насилия и побоев. Прочистить себе мозги можно лишь одним способом – угондошить какого‑нибудь мудака с особой силой и яростью. За все эти годы такой катарсис удовлетворял ее по‑разному, но никогда и ничто не воодушевляло так, как убийство Красовщика. Окончательно. Навеки. Какой приятный смертьгазм, до звона в ушах – и единственный раз, когда уничтожение возбудило ее гораздо сильнее творения. И почти вся эта радость – благодаря милому, чудесному Люсьену, который, чувствовала она, сейчас стоит на лестнице у ее квартиры.

– Где твои брови? – спросила она, открыв ему дверь. Она была нага, в одних черных чулках до бедра, а волосы забраны в chignon, заколотый палочками для еды. Такой стиль она переняла совсем недавно.

Люсьен забыл, что хотел сказать ей, поэтому спросил:

– А где твоя одежда?

– Я делала уборку, – ответила она. После чего обвила руками его шею и поцеловала. – О Люсьен, мой единственный! Мой навсегда! Ты меня спас.

– Значит, Красовщик вернулся?

– Да! – Она быстро поцеловала его еще разок, после чего дала немного подышать. – Но его больше нет.

– Когда я увидел те наскальные росписи в Пеш‑Мерль – сразу подумал, что он может. Тысячи лет они оставались запечатанными в полной темноте, но когда на них попал дуговой свет, я почувствовал Священную Синь. Всю ее мощь.

– Иначе было бы странно. Они – ее источник.

– И я понял, что они значат: ты по‑прежнему не освободилась от него. Поэтому я их уничтожил. Вероятно, я совершил преступление против истории… или искусства. Или еще чего‑нибудь.

– Потому что спас любимую? Это вряд ли.

С низу лестницы донеслись шаги. Кто‑то тяжелый пытался ступать на цыпочках. Скорее всего – консьержка.

– Вероятно, стоит зайти внутрь, – произнес Люсьен, хоть ему к этому моменту очень не хотелось выпускать ее из рук.

Она втащила его в квартиру, пинком захлопнула дверь и толкнула его спиной на диван.

– Oh, mi amor, – произнесла она, усаживаясь на него верхом.

– Жюльетт! – Он схватил ее за плечи и слегка оттолкнул, чтобы она снова оказалась на ногах. – Постой.

– Как угодно, – ответила она и уселась на другом краю дивана, подоткнув шелковой подушкой бюст. Губки ее надулись трагически.

– Ты уже говорила, что он мертв. И утверждала, что его больше не будет.

– И?

– Ну он же нет, правда?

– Такое было ощущение. Сильнее, чем прежде. И длилось дольше прежнего.

– Прежде? Сколько ж ты уже пытаешься его убить?

– Намеренно? Ну, вообще‑то не так долго. С пятнадцатого века. Конечно, и раньше его много раз смертельно ранило, но в пятнадцатом веке я начала планировать. Совсем очевидно делать я это не могла, потому что в итоге нам все равно приходилось делать краску, а при этом я бывала над собой не властна – мною управлял он. Поначалу – несчастные случаи, потом я стала нанимать убийц, но он всегда возвращался. Я знала: его что‑то оберегает и хранит, силу ему придает Священная Синь. Тогда‑то мне впервые и пришло в голову, что дело не в краске самой по себе, а в каких‑то определенных картинах. Впервые я попробовала уничтожить их все, как я считала, во Флоренции, в 1497‑м. Я убедила несчастного Боттичелли сжечь лучшие полотна у Савонаролы на Костре тщеславия. Но, к счастью, оказалось, что это не всё, ибо теперь я знаю, что защищали Красовщика все равно не они. Источником его силы были рисунки в Пеш‑Мерль – это они сделали его Красовщиком. Они там были всегда. Сейчас‑то я это знаю. Глупо, наверное, было раньше не догадаться.

– Но откуда ты знаешь, что он больше не вернется?

Большим пальцем ноги она показала на банку с песком на столике.

– Это вот он.

– В Катакомбах мы тоже оставили плюху горящей слизи.

– Каждый день я буду его спускать в Сену по чайной ложке. Но его больше нет. Я это знаю, потому что чувствую тебя.

– Только сиди, пожалуйста, на своем конце дивана, пока мы тут со всем не разберемся.

Она воздела палец, отмечая этот миг закладкой в воздухе, после чего встала и прококетничала через всю гостиную, а у письменного стола остановилась и открыла кожаную шкатулку. Глянула на Люсьена через плечо и похлопала ресницами.

Булочнику действительно казалось, что нужно разозлиться или разочароваться, но вот же она – его идеал, вызванная к жизни его собственным воображением, его Венера, и она его любит, и хочет его, и дразнит его.

– Эй, а откуда ты узнала, что на лестнице я, а не кто‑то чужой, когда открыла дверь, голая?

– Я тебя там почувствовала, – ответила она, сунув руку в шкатулку. – На самом деле я не убиралась. Я тебе соврала.

Не сходя с места, она сделала пируэт, слегка раскинув руки. В правой она держала небольшой клинок из черного стекла – как длинный бритвенно‑острый клык. Она улыбнулась и приблизилась, не сводя с него взгляда.

Пульс у Люсьена забился чаще – прямо скажем, заскакал где‑то в шее, – но молодой человек нашел в себе силы улыбнуться. «Так вот как все закончится».

– Вообще‑то я думал, ты меня сифилисом изведешь, – сказал он.

Жюльетт обошла низкий столик, опустилась на колени и обеими руками протянула ему нож.

– Он твой, – сказала она. – Возьми его, чтобы делать Священную Синь.

– Не понял.

– Бери!

Люсьен взял нож.

Жюльетт бережно взялась ладонью за его щеку.

– В те времена – раньше, когда пыталась избавиться от Красовщика, – я никогда все не продумывала до конца, даже не планировала, что кто‑то может занять его место. Ты должен делать Священную Синь – иначе меня не станет.

– Я же не умею.

– Я тебя научу.

– Ты сказала, нам нужна картина.

Жюльетт поднесла палец к губам, ушла в спальню и вернулась с маленьким холстом. Портрет Анри – Кармен в японском кимоно.

– Но мы же сожгли все… – Люсьен подался вперед, положил обсидиановый нож на столик и аккуратно потрогал портрет у самого края. – Он еще не высох. Его только что написали.

– Да.

– Но это значит, что Кармен… ты… была с Анри. Вот где ты была, когда я не мог тебя найти.

– Он меня спас. Ну, то есть, я думала, что он меня спас. Кармен – то, что я могла дать ему в награду. Я его люблю.

– Я считал, ты меня любишь.

– Ты мой единственный и навсегда, но я люблю и его. Я твоя Жюльетт. Никто, кроме тебя, никогда не коснется Жюльетт, и никого никогда она не будет любить.

– Никогда? – переспросил он.

– Во веки веков, – ответила она.

– Если я станут делать Священную Синь, тебе придется вдохновлять других художников, чтобы они писали больше картин. И за них всегда придется платить, ты сама так говорила. Ты будешь с ними – в каком угодно облике. А я буду что – один?

– С тобой останется Жюльетт, даже если я не рядом, Люсьен. Ты сможешь писать ее, смотреть, как она убирается, – что угодно, а я буду к тебе возвращаться. Люсьен, ты один такой из всех художников, кого я знала за тысячи лет. Я выбрала тебя, вылепила тебя, чтобы ты вырос тем, кто станет моим навсегда, когда увидела еще в детстве, как ты любишь живопись.

– Тогда я тебя знал… ты?.. Когда ты была?..

– Помнишь, как мама говорила тебе, что женщины – чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно и даже с трепетом?

– То была ты?

Жюльетт ухмыльнулась.

– Разве я соврала?

– Ты же не всегда была моей мамой, правда?

– Для тебя? Несколько раз, не больше.

– Господи, как это пугает.

Люсьен перевел взгляд на портрет Кармен – как удалось Анри запечатлеть саму душу этой женщины, перенести на холст саму близость, – а потом заглянул в глаза Жюльетт. Когда это писали, она была в Кармен, она обожала художника.

– А как я вообще узнаю, что ты мне верна?

– Узнаешь. Если хочешь рецептов – пеки хлеб. Я люблю тебя, Люсьен, но я – муза, а ты – художник. Я тут не для того, чтобы тебе было удобно.

Он кивнул, впустив в себя реальность происходящего, и его омыло все, что говорил ему отец, все слова его наставников и мастеров – Писсарро, Ренуара, Моне. В какой неопределенности жили они, сколько и чем рисковали, от какого покоя отказались раз и навсегда – лишь бы писать. Все ради искусства.

Он взглянул на нее еще раз. Жюльетт с обожанием улыбалась ему над прекрасным портретом, который написал его друг. Он сказал:

– Надо сберечь Анри. Нельзя делать Священную Синь из его картины, если ему от этого станет плохо.

Жюльетт села и заглянула через край портрета – посмотрела на Кармен.

– Нам придется уехать из Парижа, – ответила она. – Не навсегда, но надолго. Анри должен забыть нашу историю. Если мы здесь останемся, он ее в итоге вспомнит, а так нельзя. Он уже забыл о смерти Красовщика, о последних сеансах с Кармен, но все остальное помнит – про меня, про нас.

– А тебе Священная Синь нужна, чтобы он забыл?

– Да. Но ее у нас больше нет.

– Тогда придется его картину взять, да. Но он будет мучиться.

– Нет, мы возьмем другую.

– «Синюю ню»? Мою? А так разве можно? Я разве сам могу писать картины, из которых мы будем добывать краску?

– Нет, тогда ты сам зачахнешь. И нет, твоя «Синяя ню» упакована в ящик, обернута во много слоев клеенки, а вход в каменоломню запечатан скромным взрывом. Чтобы защитить тебя, как пещерные рисунки некогда защищали Красовщика.

– Зачем было это делать?

– Потому что я тебя люблю.

– Но если мы не возьмем мою картину, и Анри не придется страдать за те, что он уже написал, как ты… как мы добудем тогда Священную Синь?

Жюльетт отдала ему Тулуз‑Лотрека, и он прислонил его к стене под окном у себя за спиной, лицом. Потом обернулся к ней. А она сунула руку за диван.

– Уборку еще не закончила – пыль вытираю, – сказала она. После чего посмотрела на него через плечо и широко ухмыльнулась. – Шучу. Voilà! – И она вытащила средних размеров холст с буйными нимфами, резвящимися на лугу; за ними гонялись сатиры. Вся эта сцена изображалась тщательно размещенными точками чистых ярких красок, а воздух вокруг фигур был преимущественно синь.

– Что это? – спросил Люсьен. Ему никогда не доводилось видеть столько динамики и жизни, запечатленных методом пуантилизма.

– Последний Сёра, – ответила она. – Бери нож, любимый. Я научу тебя делать Священную Синь.

– Только мне нужно сперва попрощаться с родными. И с Анри.

– Еще успеешь. Оба попрощаемся. Нам придется.

– А булочная? Кто же будет печь хлеб?

– Булочной займутся твоя сестра с мужем. Бери нож.

Он взял – почувствовал, как лезвие тонко вибрирует в его руке.

– Но на нем же кровь…

– Ну, если хочешь приготовить омлет…

 

* * *

 

Они встретились выпить кофе в «Новых Афинах» на Пигаль, у самого подножия горы. Люсьен только успел сообщить Анри, ч