Семнадцать. В Латинском квартале

 

– Ты нашла нам художника? – спросил Красовщик, когда она вошла. Он сидел на диване и кормил морковкой Этьенна – осла в канотье, где были прорезаны дырки для ушей.

Красовщик снял им всем квартиру в Латинском квартале на рю де Труа‑Порт, рядом с бульваром Сен‑Жермен.

– Что он тут делает? – спросила она, отстегивая от прически довольно замысловатую шляпку, державшуюся на булавках. Ее chignon в процессе выпустил несколько шелковистых черных щупалец.

– Он был в отпуске, – объяснил Красовщик.

– Я не спрашиваю, что он делает в Париже. Что он делает на диване?

– Ест морковку. Я тоже ем морковку. Мы делимся.

Она уже сложила парасольку и поставила в стойку у двери, поэтому решила, что это можно сделать и тростью Красовщика – вогнать ему в глазницу, чтобы вышла из затылка. Ее остановила только мысль о том, как она будет счищать мозг с ковра, потому что горничную себе они, конечно, так и не нашли.

Ее все раздражало. Раздражал Красовщик – и, вероятно, еще больше от того, что стоял теплый осенний денек, она гуляла по Люксембургскому саду, искала нового художника и при этом потела под нелепыми слоями юбок, корсетов, нижних юбок и прочих accoutrements, потребных для ношения современной модной женщиной. Турнюр! И кто его только выдумал? Двое лучших художников города объявили эту попу изысканной, разве нет? Не эта ли попа благоприятно сравнивалась с изящнейшими попами в истории искусства и признана была превосходящей их? Не этого ли она желала? Так почему, почему, почему вынуждена она цеплять на копчик эту опухоль из шелка и тафты размером с тыкву? Чтобы ее приняло парижское общество? Пот стекал в ложбинку меж ягодиц, и это раздражало. Раздражал Красовщик, раздражала их новая квартира, раздражал Этьенн – он сидел на диване, упершись передними копытами в пол, и хрумкал морковкой.

– Выведи его, – рявкнула она.

– У него стойло не готово. Консьержка обещала прислать человека, чтобы почистил.

В новом здании была конюшня и каретный двор для экипажей жильцов – такие удобства в городе уже становились редки.

– Ну так забирай его с собой и своим ящиком. Сам ищи нам новых художников.

– Я не могу выйти. У нас назначено.

– Назначено? У вас с Этьенном встреча? Здесь?

Красовщик вытащил из мучного мешка еще одну морковку и отгрыз кончик, а остаток протянул ослу.

– У нас собеседование с горничной.

– А Этьенн должен присутствовать, потому что…

– Елдак, – пояснил Красовщик.

Ну всё. Мозги с ковра придется счищать ей самой. Она выхватила трость Красовщика из латунной подставки и приняла стойку «en garde». Серебряный наконечник целил человечку прямо в глаз.

– Мой их уже не пугает, как раньше, – скорбно промолвил Красовщик. – По‑моему, навык безнадежно утрачен.

Этьенн грустно кивнул – ну, или показалось, что грустно: сказать по чести, он просто давал понять, что готов к следующей морковке. Жюльетт бессильно опустила трость, затем вздохнула, вихрем развернулась и плюхнулась на диван между жалкими елдоплетами.

– Кроме того, – добавил Красовщик, – у нас закончилась синь. Последнюю я уступил карлику. Он легко тебе дастся. И пишет быстро. Найди еще одну рыжую прачку его соблазнить.

Да, легко‑то легко, но ей к Тулуз‑Лотреку возвращаться не хотелось, как бы он ни был талантлив. И художников из парка ей не хотелось, и того десятка живописцев, что костяшками домино выстроились со своими этюдниками по обеим сторонам Пон‑Нёф. Она хотела Люсьена. Она скучала по Люсьену. Она спала с рубашкой, которую у него стащила, зарывалась в нее лицом и дышала этим уникальным ароматом – дрожжи‑с‑мужчиной‑на‑льняном‑масле. Вот в чем вся загвоздка.

– Квартира дрянная, – сказала она.

– Хорошая, – ответил Красовщик. – Две спальни и ванная. Тебе надо помыться. Этьенн эту голой еще не видел. Ему понравится.

– Тут слишком много, блядь, соборов. Куда ни повернусь, горгульи цапают меня за жопу.

Рю де Труа‑Порт и впрямь пролегала где‑то между тремя крупными церквями. В сотне метров к юго‑востоку или около того стояла церковь Сен‑Николя‑дю‑Шардоннэ (святого покровителя вина в коробках); к западу располагалась церковь Сен‑Северин; а в сотне метров к северу верхом на Иль‑де‑ла‑Ситэ прямо посреди Сены, как мостик колоссального боевого корабля, плыл собор Нотр‑Дам. И это даже не считая Сент‑Шапели, что еще в паре кварталов от собора Парижской Богоматери, – шкатулки для драгоценностей из цветного витражного стекла, которую Блё собою вдохновила. И хотя в случае с Сент‑Шапелью они этого избегли – вероятно, потому, что Красовщик в то время имел уличную репутацию полоумного звонаря Нотр‑Дама, – в соборах она больше всего терпеть не могла сожжений. И окон. И быть Богоматерью. Но главным образом – костров.

 

Шартр, Франция, 1174 г.

Светало. Шпили собора чернели, протыкая собой рассвет, и отбрасывали на весь городок длинные ножи теней.

Красовщик подвел девушку к широкой спокойной заводи на реке Эр, где над водной гладью нависал грубо сработанный кран из длинных деревянных шестов. Концом своим его стрела опускалась в воду – словно птица пила. Девушка была тощей и лишь ненамного выше его ростом, а на лицо ей свешивались грязные и спутанные рыжеватые волосы. Ей могло быть и тринадцать лет, и двадцать – трудно сказать, ибо лицо у нее было чистым – и даже не загрунтованным – холстом дурочки. На нем не было написано ни малейшего интереса к тому, что творится вокруг. Зеленые глаза и тонкая пленка слюны на нижней губе – вот и все, что отражало в ней свет. Остальное тускнело под патиной грязи и глупости.

Накануне утром он нашел ее на корточках под коровой – прямо из вымени она выдаивала себе в рот тонкую струйку молока. Рядом стояла деревянная бадейка для утренней дойки, но девушка до нее не добралась – Красовщик отвлек ее от этого занятия ярким красным яблоком и блестящей серебряной монеткой, болтавшейся на шнурке.

– Пойдем со мной, ну? Пойдем.

Он спиной прошел через весь городок, маня ее за собой в конюшню, которую снял для себя, а там дал ей яблоко, напоил пивом и вином, сдобренным наркотическим грибом, от чего она проспала, пока он ее утром не разбудил. И, пообещав еще одно яблоко, не выманил на берег реки.

– Сними вот это. Сними, – сказал Красовщик, жестом показывая, как стащить через голову платье.

Девушка повторила жест, но не уловила, что платье нужно действительно снять – эту засаленную и закопченную дерюгу, что расползалась по всем швам.

Красовщик отвел в сторону одну руку с яблоком, а другой подергал за веревку, что перехватывала ее одеяние в талии.

– Снимай. Долой. Яблоко.

Девушка хихикнула от прикосновения, но все внимание, что у нее было, сосредоточилось только на яблоке.

Свободной рукой Красовщик распустил на ней веревку и стал поочередно щекотать ее и задирать платье до плеч, стараясь не подпустить ее к яблоку. Девушка вертелась и хихикала, руки постепенно высвобождались от рукавов. Наконец Красовщик сунул яблоко ей в рот, а сам обеими руками сдернул платье у нее с головы – она же, казалось, облепила это яблоко всем своим существом. И осталась стоять в грязи совершенно голая. Лишь на шее висела серебряная монетка.

Грызя яблоко, она смеялась – да так шумно, что Красовщик испугался, не подавится ли, не успеет он довести свое дело конца.

– Яблоки, значит, любишь, а? – спросил он. – У меня для тебя еще есть, на потом.

Он скинул с плеч кожаный ранец и вытащил из него то, что ему понадобится. Синь была в глиняном сосуде не больше его кулака – еще как сухой порошок, в таком виде она и нужна стеклоделам. Поскольку ей не нужно было сохнуть – да и надолго ее не хватит, – для того, что ему предстояло, он разведет ее оливковым маслом. Его он и налил из пузырька в плоскую деревянную чашку и добавил Священной Сини.

Красовщик размешивал ее палочкой, пока в чашке не получилась однородная блестящая паста, а потом, отвлекая девушку еще одним яблоком и еще одной серебряной монетой, намазал синевой все ее тело. Девушка ежилась, хихикала и хрустела яблоком.

– Она очень разозлится, когда тебя увидит, – сказал Красовщик, отступив на шаг и озирая свою работу. – Очень. Мне кажется.

К наземному концу деревянного журавля был привязан плоский камень – он приходился Красовщику как раз на уровень груди, и человечек изо всех сил нажал на него, но другой конец стрелы по‑прежнему оставался под водой. Красовщик подскакивал на месте и кряхтел, раскачивал камень взад и вперед, но стрела поднялась лишь на несколько дюймов.

– Девочка, поди сюда, – сказал он простушке, которая взирала на него зачарованно, как кошка на часовой механизм. Пришлось подскочить, взять ее за руку и подвести к большому камню. – А теперь помоги мне, нажми. – Он показал руками, как нужно навалиться на камень. Девушка смотрела на него, но обе руки у нее были заняты – направляли яблоко в рот. Бестолочь.

Он попробовал заставить ее запрыгнуть на камень, но стратегически разместить яблоко так, чтобы она это действительно сделала, не удалось. Наконец, отчаявшись растолковать ей хитрый маневр – поднять на камень его самого, – Красовщик привязал ее к камню все той же веревкой, пропущенной под мышками, затем по ее туловищу сам вскарабкался наверх и встал на камень коленями, а девушкой стал ворочать, как рычагом. Она же тревожно мычала – будто теленок, отбившийся от матери и заблудившийся в колючих зарослях.

Но деревянная стрела журавля сдвинулась с места, и дальний ее конец вынырнул из воды. А с ним – обугленная искореженная масса, похожая на статую мученика, вылепленную из вара. Копоть и грязь ручейками стекали с нее обратно в реку. Здесь, в Шартре, такова была традиция – ведьм и жгли, и топили. Ну хоть не придется выковыривать кости из кучи пепла, как у них бывало раньше.

Красовщик поежился и нараспев пробормотал нечто скорее похожее на недовольное ворчанье, нежели на молитву. И повторял этот странный напев, пока черная масса на конце стрелы не треснула, обнажив под черной коркой обожженную розовую плоть.

Простушка перестала мычать, громко ахнула и отошла от каменного противовеса, выскользнув из веревки. Красовщика подбросило вверх, и его искореженное кособокое тельце описало в воздухе плавную дугу и шлепнулось задницей в прибрежную грязь.

– Ох, ну ебать‑и‑красить, – произнесла дурочка, пятясь от конструкции.

– Я знал, что ты рассердишься, – сказал Красовщик.

– Конечно, я сержусь, – ответила девушка. – Меня сожгли. – Теперь глаза у нее сверкали, вся тусклость куда‑то слилась. Она стерла слюни рукой и сплюнула синюю краску.

– Я принес тебе яблоко, – сказал Красовщик и вытащил из ранца последнее.

Девушка взглянула на него – он весь был измазан синим маслом, – затем осмотрела собственное тело, с головы до пят синее, потом опять перевела взгляд на человечка.

– Ты почему весь синий? – спросила она. – Только не говори, что ты меня отпежил, прежде чем вернуть.

– Случайно, – ответил Красовщик. – Ничего не поделать.

– Ох, а это еще что? – Она вся сморщилась и развела руки – отстранила от себя, как чужих мерзких тварей, которых можно избежать, если только проявить достаточно наглядной брезгливости. – От меня воняет говном? Почему от меня им воняет?

– Я нашел тебя под коровой.

– Под коровой? Что я делала под коровой?

– Девчонка была… бесполденная.

– То есть, я – имбецил?

– Теперь нет, – бодро сообщил Красовщик и протянул ей яблоко. Вот бы на Блё подействовало так же, как на дурочку. Но нет.

– Ты выкрасил деревенскую идиотку синим и отпежил ее перед тем, как меня воскресить?

– Ты всегда вздорная после костров.

Грязная, голая и синяя девушка с рычанием бросилась в мутную реку. Зайдя в воду по пояс, она принялась оттираться, и по заводи расплылось синее пятно.

– А почему тебя никогда не жгут? Ты тоже участвуешь. Ты соучастник. Ты же эти блядские краски делаешь. – Каждую фразу она подчеркивала, пуская на Красовщика лебяжьи валы мутно‑синей воды.

С церковными стеклоделами они работали уже двести лет, переходили с ними от лагеря к лагерю, от артели к артели, от Венеции до Лондона. Те строили свои печи и делали оконное стекло и витражи на каждой соборной стройке. Красовщик предоставлял пигмент, от которого стекло становилось невиданно синим – Священной Синью, – а она соблазняла стеклоделов. К несчастью, печи приходилось возводить на открытом воздухе, у лесов, где легче было собирать дрова, да и стекло обычно хранилось в поставленных на скорую руку палатках и под навесами. А потому и синеву нужно было готовить открыто. По ходу на них натыкались люди. Наблюдать сам процесс было жутковато. Средневековая публика скверно реагировала на такое зрелище.

– Но ты же у нас синяя, – ответил Красовщик.

– Мог бы меня спасти.

– Я только что это сделал.

– До костра.

– Я был занят. Ничего не поделаешь. Тогда в Париже я тебя спас. В Нотр‑Даме.

– Один раз! Из скольки? У крестьян же никакого воображения. Никаких других решений. – И она брызнула опять для вящей убедительности. – Неурожай? Жжем синюю. В деревне лихорадка? Жжем синюю. Мельника съели барсуки? Опять жжем синюю.

– Когда это мельника ели барсуки?

– Не ели. Это я для примера. Но если б и съели, ты сам прекрасно знаешь, к какому средству они бы прибегли. Сожгли синюю. «Ведьма» то и «ведьма» сё, да? Думаешь, легко соблазнять стеклодела, чтоб он думал, будто ты Дева‑блядь‑Мария под вустерским соусом, а потом доебываться до его вдохновения? Говорю тебе, Говняпальчик, эта стратегия Церкви с упором на муки совести ни хера не применима к искусству.

– Может, стоит поискать другую артель стеклоделов? – предложил Красовщик.

Блё окунулась с головой и оттирала под водой волосы, сколько могла не дышать, а затем вынырнула и передернулась.

– Вот как, думаешь? Ну, тут нам, видимо, делать уже нечего, раз все знают, что я деревенская дурочка. Я ж только грязь могу лопать на площади да трахать приходского попика, разве нет?

– Можешь измениться.

– Нет, я отказываюсь ходить на костер больше одного раза в одной деревне. Найди мне чистое платье, и валим отсюда.

И они свалили.

Потом восемьсот лет считалось, что рецепт изготовления синего стекла для окон собора Богородицы в Шартре безвозвратно утерян. А он просто свалил. Для Блё костры лишили готические соборы всякого шарма.

 

* * *

 

Поговорка гласит: «Разум Парижа – на Левом берегу, а деньги – на Правом». Разумом же Левого берега был Латинский квартал – он и назывался так потому, что на латыни разговаривали все университетские студенты. Уже восемьсот лет как.

– Мне не нравится Латинский квартал, – сказала Жюльетт. Из мешка Красовщика она достала морковку и с хрустом откусила кончик. Этьенн потянулся к ботве, но она отвела его нос локтем. – Все студенты раздражают – и задумчивые они, и рожи у них прыщавые. Все хорошие художники – на Монмартре или в Батиньоле.

– Так найди себе нового художника и живи с ним, – ответил Красовщик.

Это она виновата, что ему пришлось снимать квартиру в Латинском квартале, где у него имелись надежно запрятанные секреты и сила, о которой она не знала. Хотелось сказать ей, что она виновата и в том, что им не досталась картина Голландца, что пришлось бросить картину булочника: если б ей удалось, они бы заполучили себе приятное местечко в Первом округе, где лавки получше, где рынок Ле‑Аль и Лувр недалеко, но она была… в настроении. На нее иногда находило, и жара, а также воспоминания о том, как ей приходилось изображать Богородицу, раздражали ее до того, что хоть в глаз ему тыкай тростью. Давить на нее не хотелось.

– Если у нас нет сини, что толку от нового художника? – спросила Жюльетт.

– И еще брат Голландца. Тебе не кажется, что наши картины – у него? Сама же знаешь, раз Голландец рассказал о нас карлику, то и брату наверняка доложил.

– Если у него и есть, он мне их не показывал. Я пересмотрела сотни полотен Винсента. Ничего не написано Священной Синью.

– Тебе надо подправить брату память.

– Я не могу вернуться на Монмартр в таком виде. Когда родня начинает лупить тебя по башке, пора менять стратегию. Если хочешь, чтоб я туда вернулась, мне нужна синь.

– Если у нас получится достать краску, тебе нужно тут прибрать. – Красовщик снял котелок и почесал голову – клокастый коврик грубой черной шерсти. Краску‑то он, может, и добудет, но источник ей знать не положено. В этом вся неловкость – ему нужна ее помощь. Может, просто купить новый револьвер и начать отстреливать художников? Так гораздо проще. – Если не сможешь заставить их все забыть – карлика, булочника и брата Голландца, – придется с ними покончить.

– Я знаю. – Она отвела морковную ботву подальше от Этьенна, а тот возмущенно клацнул зубами. И тут она заметила огромный штуцер, возбужденно и влажно торчавший из‑под осла за край дивана. Блё хлестнула по кончику пучком ботвы, и Этьенн обиженно и хрипло возопил, как драные кузнечные мехи.

– Он по тебе скучал, – пояснил Красовщик.