Двадцать четыре. Архитектура воодушевленья

 

Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия – та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот – остановлен, но не каким‑то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, – она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть “Voilà!” – и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».

Тулуз‑Лотрек громко откашлялся и глянул на них через плечо, словно зевакой прогуливался по самому краю тьмы и только что случайно заметил, как его друг прожорливо лижется с девушкой в шахте.

Жюльетт оторвалась от поцелуя, куснула Люсьена за ухо, после чего прижала его к своему бюсту головой и сказала через его плечо:

– Bonjour, Monsieur Henri. – И подмигнула.

– Bonjour, Mademoiselle, – откликнулся Тулуз‑Лотрек, приподнимая котелок, весь припорошенный гипсовой пылью.

Люсьен вроде бы проснулся – отстранил от себя Жюльетт, придерживая ее за плечи.

– Ты как? Я боялся, что ты болеешь.

– Нет, все в порядке.

– Мы всё знаем про Красовщика – как он тобой помыкает, – мы знаем про всех натурщиц все эти годы. Как они теряют память и заболевают. Мы всё уже знаем.

– Неужели? – Она подавила в себе желание задрать юбку и применить легкий отвлекающий маневр, но рядом все ж Тулуз‑Лотрек и… ну, в общем, выйдет неловко. – Всё‑всё знаете?

– Да, – ответил Люсьен. – Камилль у Моне, Марго у Ренуара, даже Кармен у Анри – бог весть, сколько еще их было. Мы знаем, что он как‑то их – вас – околдовывает своей синей краской, и время как бы останавливается. Я боялся, что ты меня даже не вспомнишь.

Жюльетт взяла Люсьена за руки и на шаг отступила от него.

– Ну, это очень похоже на правду, – сказала она. – Вероятно, нам стоить ненадолго присесть, и я все объясню. – Она быстро глянула на Анри. – Выпить есть?

Тулуз‑Лотрек извлек из кармана серебряную фляжку.

– Что здесь? – спросила Жюльетт.

– В этой? Коньяк.

– Дайте, – велела она.

Анри отвинтил колпачок и передал ей фляжку, а Жюльетт быстро отхлебнула и опять села на ящик.

– Ты захватил не одну? – спросил Люсьен у друга.

– Ну, ружья же у нас не было. – Анри пожал плечами.

– Оставь его в покое, он меня спасает, – сказала Жюльетт, расставив ноги и уперев локти в колени – так над картой с кладом, начерченной на земляном полу, совещаются пираты. Подняла фляжку, чествуя обоих художников, и опять отхлебнула. – Сядь, Люсьен.

– Но картина…

– Сядь!

Он сел. К счастью, за спиной у него оказался небольшой бочонок.

Тулуз‑Лотрек пристроился на упавшей крепи и приложился к своей второй фляжке.

– Ну что, у вас, вероятно, есть вопросы, – сказала Жюльетт.

– К примеру, почему вы сидите в шахте? – отреагировал Анри.

– Включая и то, почему я сижу в шахте. – Она продолжала: – Понимаете, мне нужно было, чтобы Люсьен вспомнил свою первую встречу с синью – самую первую, еще когда был маленьким. И я знала, что он вспомнит вот это место, и знала, что его сюда повлечет.

– Откуда? – спросил Люсьен. – Ты знала то есть?

– Я вообще знаю тебя лучше, чем ты думаешь. – Жюльетт еще раз отхлебнула из фляжки и протянула ее молодому человеку. – Тебе сейчас понадобится.

– Не понимаю, – сказал Люсьен, беря у нее флягу. – Ты знала, что я сюда приходил в детстве? И видел Красовщика? Ты же вряд ли старше меня.

– Ну… я тоже тут была.

– И тоже видела Берт Моризо – всю голую и синюю? – быстро спросил Анри, сильно воодушевившись.

– В некотором смысле, я и была Берт Моризо, голой и синей.

– Pardon? – хором переспросили оба художника, склонив бошки набок, словно сильно озадаченные собачки.

Жюльетт покачала головой, посмотрела в меловую грязь у себя под ногами, подумала, до чего проще было бы сдвинуть время и заставить обоих забыть, что это вообще случилось. Но, увы, не выйдет. Она сказала:

– Отчасти вы правы. Красовщик действительно связан со всеми этими женщинами, этими натурщицами. Но я – не как они. Я ими и была.

Оба ждали. Оба отхлебнули из фляжек, посмотрели на нее, ничего не сказали. Собачки разглядывали Шекспира.

– Красовщик делает краску – мы называем ее Священной Синью, – а я овладеваю моделями. Вселяюсь в них, как дух, управляю ими, а когда Священная Синь попадает на холст, я могу останавливать время, переносить художников туда, где они никогда не были, показывать им всякое, вдохновлять их. Для Моне я была Камилль, для Ренуара – Марго, для Мане – Викторин. Бывала и многими другими – довольно долго. Я была ими всеми. Когда я их покидаю, они ничего не помнят, потому что их там не было. Там была я.

– Вы? – переспросил Анри, которому, похоже, никак не удавалось перевести дух. – Вы были Кармен?

Жюльетт кивнула.

– Да, mon amour.

– Кто… что… что же ты такое? – спросил Люсьен.

– Я душа, – ответила Жюльетт.

– И ты… ты делаешь – что?

– Воодушевляю, – сказала она.

И умолкла, чтобы лучше дошло. У обоих художников сделался такой вид, словно их подташнивало – будто их перегрузили информацией, и теперь ее следовало исторгнуть из организмов. Она‑то думала, что откроет им свою природу – вот так, после стольких лет секретности, – и ей станет легче, свободнее. Странная штука, но не стало.

– Вам было бы проще, если б я разделась, нет? Я думала об этом, но валяться голой в темной каменоломне, когда вы появитесь, было бы жутковато. Посмотрите на картину Люсьена – она, кстати, очень мила, – а потом говорите что‑то. – Она ухмыльнулась, но это не возымело никакого действия. «Вот жопа же ж, – подумала она, – могло бы получиться и лучше».

– Я в смысле, – произнес Люсьен, – что Жюльетт делает, когда тобой не одержима?

– Я и есть Жюльетт.

– Да, это вы уже говорили, – сказал Анри. – Но кто настоящая Жюльетт?

– И когда ты сотрешь ей память и убьешь ее? – добавил Люсьен.

«Жопа! Жопа! Жопа! Громокипящая пылающая жопа всех богов на свете!»

Жюльетт поглубже вдохнула и только потом продолжала:

– С Жюльетт все иначе. Ее не существовало, пока я ее не создала. Я – по‑ настоящему она, а она – я.

– Так вы ее из воздуха сгустили? – спросил Анри.

– Не совсем. Мне нужно с чего‑то начинать. Мясо требуется, иными словами. В морге я нашла тело утопившейся нищенки, вылепила из нее Жюльетт и оживила. Я создала ее для тебя, Люсьен, – это же в точности то, чего ты б захотел. Чтобы она была с тобой, идеальная и только для тебя.

– Нет. – Люсьен тер глаза, будто отгоняя вздымавшуюся мигрень. – Нет.

– Да, Люсьен, мой единственный, мой навсегда, – для тебя.

Вид у него был обеспокоенный.

– Так я, значит, драл утонувшую нищенку из морга?

– И в то же время вы были со мной? – добавил Анри. – Вселённой в Кармен?

Люсьен вскочил на ноги:

– Потаскуха!

– Утопшая, дохлая, двуличная потаскуха! – добавил Анри.

– Погодите, погодите, погодите, – сказала она. – Не одновременно.

– Но Анри встречался с Кармен в то же время, что и я с тобой – в первые разы!

– Не вполне в то же время. Я так не умею. Я могу лишь от одной к другой переходить.

– Так для тебя это как пересадка в поездах? – спросил Люсьен. – Вышла из одного, села в другой.

Жюльетт кивнула:

– Можно и так сказать.

– Но так же говорить – ужасно, – сказал Люсьен. – А что с тем поездом, из которого ты вышла? То есть с телом, из которого переходишь в другое?

– Они продолжают себе жить. Из Камилль Моне я перескакивала к другим десятки раз, туда‑обратно.

– Но ты же сама сказала, что у Жюльетт нет другой жизни. Она – ты? Что бывает с Жюльетт, когда ты вселяешься в Кармен?

– Она помногу спит, – ответила Жюльетт.

– Когда вы только появились, Кармен со мной жила много недель кряду, – сказал Анри.

– Я же сказала – помногу.

– А когда ты ушла? – спросил Люсьен. – То есть, когда уехала? И разбила мне сердце? Где ты была тогда?

– Винсент был очень талантлив, – ответила она. – Мне уезжать не хотелось. Но не всегда приходится выбирать.

– Ты уехала из Парижа вслед за Винсентом? Как Жюльетт?

– Да, как она. Жюльетт теперь постоянно должна была находиться где‑то рядом – все равно, в каком я теле, – поэтому ей и пришлось уехать самой. Красовщик хотел, чтобы Винсент писал Священной Синью. Мне пришлось. Прости меня.

– А Кармен чуть не умерла, когда вы ее оставили, – уныло произнес Анри.

– Так она и делает. – Люсьен сплюнул. – Берет их, использует, потрошит художника, а потом бросает, и они подыхают, даже не зная, что с ними было. Ты ломаешь художников, надрываешь им душу.

– За все нужно всегда платить, Люсьен, – тихо ответила она, опустив взгляд. Она не рассчитывала, что он станет на нее сердиться. Ей такое просто не пришло в голову, это было обидно. Она не поняла – и обиделась.

– Платить? Такую цену?

– Да, – сказала она. – Считаешь, великое искусство дается просто так? У него есть своя цена, и ее нужно платить.

– И как же ты ее взыщешь за мой портрет тебя? Убьешь этого человека… эту штуку, которую я зову Жюльетт?

Вот теперь она встала – и отвесила ему пощечину, в последнюю секунду сдержав силу удара, чтоб не раздробить скулу.

– Это все он! Это Красовщик решает. Я его рабыня, Люсьен! Я связана с ним, с его властью творить синь. Я делаю то, что он пожелает. Он делает краску, я вдохновляю художника, а потом Красовщик забирает полотно, чтобы сделать еще больше краски. В ней же не только краска, иначе тут и быть не может. Любовь, страсть, жизненная сила, даже боль – в Священной Сини все это есть, и от нее Красовщик живет вечно. Вечно, Люсьен! А без Священной Сини нет и Жюльетт. Нет музы. Без нее я не существую. Потому и делаю то, чего хочет он, и живу сама, а прочие болеют, страдают и умирают из‑за нее. – Она уже плакала, она кричала на него сквозь слезы. Он будто бы отпадал от нее, его словно уносило вихрем прочь. – Вот какова цена, и он всегда ее назначает, а я взимаю – но не по своему выбору. Я рабыня.

Люсьен схватил ее за руку и прижал к груди.

– Прости меня.

Она кивнула, неистово, но тут же отвернулась, чтобы он не видел ее лица. Вдруг рядом оказался Тулуз‑Лотрек – из нагрудного кармана он выхватил до хруста чистый платок и поднес ей:

– Mademoiselle, s’il vous plaît.

Она взяла, промокнула глаза и носик, всхлипнула в накрахмаленную ткань и отняла у Люсьена руку, дабы вернуть на место прядки волос, прилипшие к лицу. А затем выглянула из‑за платка и заметила, что Анри ухмыляется ей во весь рот. Она посмотрела на Люсьена. Тот лыбился тоже.

– Что? – спросила она.

– Ничего, – ответил Люсьен.

– Что? Что? – Что за мерзкие твари, эти мужчины. Да они смеются над ее болью, что ли? Она повернулась к Анри. – Что?

– Ничего, – ответил тот.

– Вы оба мне скалитесь, как полоумные. Я – существо потрясного могущества и божественных свойств. Я – искра вдохновенья, я свет человеческого воображения. Вас, слюнявые мартышки, я возношу от того жалкого поноса, что вы размазывали по камням, к истинному искусству. В ваш мир я несу красоту. Я – сила, я устрашающая муза созиданья. Да я, блядь, богиня!

– Я знаю, – сказал Анри.

– И все равно мне скалишься?

– Да, – сказал Люсьен.

– Почему?

– Потому что я трахнул богиню, – ответил Люсьен.

– И я, – добавил Анри. Теперь он ухмылялся уже так, что с носа падало пенснэ. – Хоть и не одновременно.

– Ох ну ебать же красить, – сказала муза.

 

* * *

 

Едва постановили, что Люсьен и Анри – действительно жалкие созданья, чьи нравственные компасы вращаются вокруг отростка в паху, иными словами – мужчины, а Жюльетт сама по себе – существо, обладающее нравственностью абстрактной, если не отсутствующей абсолютно, хоть и не лишенное некоторой приверженности красоте, иными словами – муза, далее единогласно решили, что для дальнейшего осмысления и усвоения ее откровения им потребно большее количество алкоголя. Оставалось решить, где.

Они брели вниз по склону без определенного пункта назначения в головах.

– В мастерской у меня коньяк закончился, – сказал Анри. На самом деле, ему очень хотелось спросить у Жюльетт, не сможет ли он когда‑нибудь хоть как‑нибудь снова увидеть Кармен – его Кармен.

– А у меня квартира маленькая, – сказал Люсьен. – А о булочной и говорить не стоит. – Ему же хотелось лишь остаться наедине с Жюльетт, полностью раствориться и потеряться в ней. Желание, правда, несколько охлаждалось опасением, что она может его прикончить.

– А как, кстати, матушка? – спросила Жюльетт. На самом деле она прикидывала, что нужного количества коньяка может и не оказаться – такого, чтобы хватило облегчить муки исповеди, но при этом не подвигнуть ее на то, чтобы проделать бреши в печенках ее исповедников и продолжить заниматься своими делами.

– Привет передает, – ответил Люсьен.

– Она меня хлебной доской огрела?

– Сковородкой для блинчиков.

– Крепкая женщина.

– Ничего она не передает. Это я сочинил.

– А ко мне она всегда была добра, – сказал Анри. – Хотя, с другой стороны, я никогда не чуть не убивал ее сына.

– И не разбивал ему сердце, – добавил Люсьен.

– Это же ради искусства, понимаешь? Я не чудовище, – сказала Жюльетт.

– Ты отбираешь у людей жизнь, здоровье, любимых и близких, – сказал Люсьен.

– Я не всегда чудовище. – Жюльетт надулась.

– Чудовище с изящной попой, – произнес Анри. – С чисто эстетической точки зрения.

Они как раз шли мимо табачной лавки – в ее дверях стояла насупленная тетка и хмурилась им, а отнюдь не кивала с обычным приветливым bonsoir.

– Быть может, мою попу мы обсудим в более уединенном месте? – спросила Жюльетт.

– Или вообще не станем, – кивнул Люсьен.

– Ты же нарисовал мой огромный портрет, Люсьен. Ню. Ты рассчитывал, что никто не заметит?

– Он спрятан в каменоломне.

– Это единственное надежное место недалеко от заведения Брюана. Я больше ничего не придумала.

– У меня в квартире полный бар, – сказал Тулуз‑Лотрек.

Так они и оказались в гостиной Тулуз‑Лотрека – пили бренди и беседовали о том, как неудобно позировать для классических сюжетов.

– Знаете, что я больше всего не любила, когда позировала для «Леды и лебедя»? – сказала Жюльетт. – Ту часть, когда надо драть лебедя.

– А если все дело в картинах, почему вы сама просто художником не становитесь? – спросил Анри.

– Пару раз я так делала – становилась художником. Но краска от этого, похоже, не делается. И выяснилось, что у меня нет таланта. Хотя в то же время я могла вдохновлять других как модель.

– Берт Моризо? – уточнил Люсьен.

– Да. – Жюльетт допила и протянула бокал Анри, восполнить. – Не поймите меня неправильно, мне очень нравилось стоять вместе со всеми остальными, выставив мольберты в линию, и писать тот же сюжет. Сезанн, Писсарро, Моне, Ренуар, а иногда еще Сисле и Базилль. Сезанн с Писсарро в своих высоких сапогах и холщовых куртках, будто вышли в далекую экспедицию. У Сезанна еще и эта нелепая красная перевязь – показать, что он с Юга, а вовсе не парижанин, а Писсарро – со своим тяжелым посохом, хотя вышел всего‑навсего на берег Сены писать Новый мост. А я в весеннем платье, совершенно неуместная среди мужчин, принятая Отверженными. – Она с улыбкой вздохнула. – Милый Писсарро. Он как всеобщий любимый дядюшка. Помню, как‑то раз пришли мы на показ наших работ в галерее Дюран‑Рюэля, а какой‑то зритель заметил меня среди мужчин и обозвал gourgandine. Это я‑то потаскуха? Писсарро двинул ему в челюсть, тот упал, а они с Ренуаром и прочими стояли вокруг и отчитывали его – но не дамскую честь мою защищали, а рассказывали, что я за ценная и замечательная художница. Милый Писсарро. Так ревностно стоит за правду. Столько благородства. – Она подняла бокал и выпила за Писсарро.

– Ты к нему и впрямь очень нежно, да? – спросил Люсьен.

– Я его люблю. Я их всех люблю. Их и надо всех любить. – И Жюльетт опять вздохнула и закатила глаза, как мечтательная юная девица. – Художники…

– Ренуар так говорил, – заметил Анри. – Что нужно их всех любить.

– А кто, по‑вашему, его этому научил? – Она улыбнулась, не отнимая бокала от губ. Глаза ее от бренди зажглись, в них искрилось плутовство, отражались желтые газовые фонари на улице. В их свете и ее темные волосы светились призрачным ореолом. Художникам было трудновато следить за тем, что она им говорит, и не увлекаться тем, как на нее падает свет.

– Ты? – уточнил Люсьен. – Как его Марго?

Жюльетт кивнула.

– Постойте, постойте, – сказал Анри. – Если Берт не написала Красовщику картину, то…

– Мане, – ответила она. – Он обожал Берт и часто писал ее… меня… ее. А до этого я была Викторин у него в «Олимпии» и «Завтраке на траве». С Викторин‑то все про секс, они вместе были что кролики. Мане и его натурщицы Красовщику сделали много Священной Сини.

– Но, насколько я знаю, и Берт Моризо, и Викторин Мёран до сих пор живы и здоровы, – сказал Анри. – А вы говорили, что у всего есть цена.

– Мане страдал, что никогда не сможет быть с Берт, а затем и с жизнью расстался. – Она произнесла это очень грустно. – Дорогой мой Эдуар – он за все заплатил.

– Мане же умер от сифилиса, – сказал Люсьен. – Мы с Анри недавно это обсуждали.

– Да, – кивнула Жюльетт. – Часто это сифилис.

– Не понимаю, – сказал Люсьен. – Почему сифилис?

– С его помощью их может прикончить их же хуй. Я богиня, Люсьен, а нам лишь иронию подавай. Мы признаем только такой порядок вещей. – Она опять допила и протянула бокал Анри за добавкой. – Действует медленно, зато столько картин, пока не начались безумие и ампутации!

– Как же тоскливо, – промолвил Анри. – А я был уверен, что это миф.

– Так, а Винсент? – спросил Люсьен. – Его ты застрелила?

– Я не стреляю в людей. Его застрелил Красовщик. Псу под хвост. Платой Красовщику могла бы стать боль Винсента.

– Значит, он писал тебя как Жюльетт? – спросил Люсьен.

– Для вдохновения им не нужно писать меня. Им нужно просто писать.

Люсьен и Анри переглянулись через всю гостиную: как же так вышло, что они беседуют об убийствах их друзей и кумиров за бренди с богиней? Со все более пьяной богиней притом?

– Нам нужно еще выпить, – решил Люсьен.

– Тост! – провозгласил Анри.

– За Винсента! – Люсьен поднял бокал.

– И за Тео! – Анри тоже поднял свой.

– И за его сифилис! – прибавила Жюльетт, вздернув бокал и расплескав бренди на ковер Тулуз‑Лотрека.

Рука Люсьена опустилась:

– И Тео?

– И сифилис! – весело чокнулась с ним Жюльетт.

– Но Тео даже художником не был, – произнес Анри, погубив тем самым вполне годный тост.

– Ну мне ж надо было что‑то сделать. – Для пущей убедительности Жюльетт не только расплескивала бренди, но и едва ворочала языком. – Красовщик хотел убить вас всех, обоих, всех вообще. Говняшке‑то безразлично. Пристрелить вас хотел. Уборку сделать, как он выражался. Поэтому я забрала остатки Священной Сини и сбежала.

– Значит, ты свободна?

– Не совсем. Он меня просто пока не нашел. Потому‑то мне и пришлось прятаться в темноте. Священная Синь в темноте не действует, понимаете? Поэтому мы не могли ничего писать в убогой мастерской Анри. – Она выплеснула остаток бренди на Тулуз‑Лотрека. – А мастерская у вас убогая, Анри. Не обижайтесь. Вы художник, вам свет нужен. Ай, я помню то окно у вас в другой студии, такой славный свет…

– Но сейчас‑то вы не в темноте, – перебил ее рассуждения Анри. – Разве теперь он вас не найдет?

– Не‑а. Я его пристрелила.

– Так, а смысл? И ты же сама говорила, что ни в кого не стреляешь, – произнес Люсьен.

– Ты вообще кто – художник или счетчик пристреленных? Я, блядь, его застрелила и точка. В грудь. Пять раз. Может, шесть. Нет, пять. – Она подалась к Люсьену – и начала падать со стула. Молодой человек поймал ее, но ради этого пришлось ловить еще и равновесие. В итоге он повалился навзничь на диван, а она уткнулась носом ему в пах.

– Значит, вы свободны? – спросил Анри.

Жюльетт ответила, но голос ее прозвучал глухо и невнятно. Люсьен поцеловал ее в затылок и повернул головой к Анри, который привык общаться с одурманенными, и повторил вопрос машинально:

– Значит, вы свободны?

– Все не так просто.

– Ну еще бы, – сказал Люсьен. – А то я уже начал беспокоиться, что все просто как‑то уж совсем.

– Эй, ебляша, я тебе муза сарказма? Нет! Я не она. Вы переходите границы, месье Лессар. Всякие, блядь, границы. – Она оттолкнулась от его колен, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, однако удовольствовалась тем, что уперла стальной взгляд в среднюю пуговицу его жилета.

– Никогда раньше не слыхал, чтоб богини матерились, – заметил Анри.

– Отъебись, граф Мини‑Штанишки! – ответствовала муза, уперев чело в промежность Люсьена, дабы сдержать позыв нутроисторжения.

– И не видал, чтоб блевали, – добавил Тулуз‑Лотрек. – Ой, синенькая пошла.