Восемнадцать. Паровозы во времени

 

– Полтретьего. Полтретьего. Полтретьего.

– Часы полагается использовать как точку, на которой сосредоточиваться, – сказал Профессёр. Он помахивал своими карманными часами на цепочке перед носом у Люсьена. – А не определять по ним время.

– Ты этого не говорил. – Люсьен сощурился и вперился в часы. Так они все провели уже полчаса, пытаясь докопаться до самых первых воспоминаний Люсьена о Красовщике, но обнаружили только время. – Ты просто сказал: сосредоточься на часах. Я думал, тебе захочется узнать, сколько времени.

– Когда он уже заквохчет? – осведомился Анри. – А то мне к печатникам пора.

– Субъект гипноза должен быть легко внушаем, – ответил Профессёр. – Вероятно, стоит опробовать метод на вас, месье Тулуз‑Лотрек.

– И спустить на ветер те тысячи франков, что я потратил на алкоголь, стараясь уничтожить как раз те воспоминания, что вы пытаетесь оживить? Нет уж, спасибо. Но у меня есть мысль – может и с Люсьеном получиться. Мы способны поставить эксперимент?

– Разумеется, – ответил Профессёр.

– Мне нужен остаток той синей масляной краски, что я вам принес на анализ.

Профессёр вынес тюбик из спальни‑лаборатории и отдал художнику, а тот отвинтил колпачок.

– Есть это я не стану, – сказал Люсьен.

– Тебе и не придется, – успокоил его Анри. – На нее просто нужно посмотреть. – И с этими словами он выдавил каплю на циферблат профессорских часов и размазал по всему стеклу.

– Это были отцовские часы, – произнес Профессёр, хмуро глядя на свежеокрашенный хронометр.

– Во имя науки! – провозгласил Тулуз‑Лотрек. – Попробуйте сейчас. – И он похромал в кухню. – Неужели вы даже кулинарного хереса не держите?

Профессёр покачал часами перед лицом Люсьена.

– А теперь просто сосредоточься на часах, будь добр. То есть на синем.

Не вставая Люсьен резко выпрямился.

– Не вижу в этом никакого смысла. Что мне вообще вспоминать?

Анри вернулся из кухни с очень пыльной бутылкой бренди в руке.

– Мы не знаем, что тебе вспоминать, пока ты сам этого не вспомнишь.

– Думаешь, это мне поможет найти Жюльетт? – Здесь‑то и зарыта собака сопротивления. Люсьен боялся, что Профессёр и впрямь сумеет вызвать к жизни утраченные воспоминания, – но вдруг он вспомнит, что его Жюльетт – какая‑нибудь мерзавка? Этого он бы не вынес.

– Погоди. Анри, вы сказали, что Кармен вас не вспомнила, но обошлась с вами любезно, так? Она же не пыталась от вас как‑то спрятаться? Быть может, она стала невольной соучастницей в кознях Красовщика. Быть может, она очень вас любила, а он заставил ее обо всем забыть. Быть может, и Жюльетт он манипулирует против ее воли.

– Может быть, – рассеянно согласился Тулуз‑Лотрек. – Но она, мне кажется, слишком красивая, чтобы не быть внутренне порочной.

Шаркая, Анри бродил по комнате и заглядывал в разные уголки, перекладывал с места на место инструменты и переставлял машинки. Наконец выбрал себе небольшой цилиндр с делениями и наклонил над ним бутылку.

– Месье… – Профессёр покачал головой. – В последний раз там держали довольно ядовитое вещество.

– Ой, херня. – Но все же вместо него схватил с профессорского стола череп какого‑то мелкого животного – похоже, мартышки, – капнул в него бренди и отхлебнул.

– Анри! – укоризненно произнес Люсьен.

– Не могу ли я предложить вам воспользоваться demitasse? Посуда на кухне, – сказал Профессёр. – По утрам я сам варю себе кофе.

– А, ну да, – сказал Анри, допив мартышкин череп, поставил его на стол и опять ухромал в кухню.

– А чего ты прямо из бутылки не пьешь? – крикнул ему вслед Люсьен.

Из‑за косяка вынырнула голова Тулуз‑Лотрека:

– Месье, прошу вас. Я вам что, варвар?

Когда все устроились в гостиной – Анри с бренди, Профессёр с часами, а Люсьен с предчувствиями, – эксперимент начался заново. На сей раз Профессёр вращал часы на цепочке медленно, а сам нараспев читал Люсьену литанию успокоения, сосредоточенности и сонливости.

– Твои веки тяжелеют, Люсьен, и ты можешь закрыть их, когда пожелаешь. А когда закроешь, ты провалишься в глубокий крепкий сон. Ты по‑прежнему будешь меня слышать и отвечать мне, но при этом ты будешь спать.

Люсьен закрыл глаза, и голова его упала на грудь.

– Ты здесь в полной безопасности, – продолжал Профессёр. – С тобой не случится ничего плохого.

– Если захочется порыться в пыли и поискать червяков, мы тебя поймем, – добавил Анри.

Профессёр еле слышно шикнул на художника, поднеся палец к губам, и прошептал:

– Месье, прошу вас. Я не собираюсь внушать ему, что он курица. – А у молодого человека чуть громче спросил: – Как ты себя чувствуешь, Люсьен?

– Я в полной безопасности и со мной не случится ничего плохого.

– Так и есть. Я теперь я бы хотел, чтоб ты вернулся – совершил путешествие назад, во времени. Представь, что ты спускаешься по лестнице, и с каждой ступенькой возвращаешься на год. Ты видишь, как мимо течет твое прошлое, ты помнишь все приятное в нем, но ты идешь дальше – пока не встретишься впервые с Красовщиком.

– Я его вижу, – произнес Люсьен. – Я с Жюльетт. Мы пьем вино в «Прытком зайце». Я вижу его в окно. Он стоит через дорогу со своим ослом.

– А далеко ли ты ушел?

– Года на три. Да, три года. Жюльетт вся светится.

– Ну еще бы, – сказал Профессёр. – Но тебе нужно идти дальше, глубже, вниз по лестнице, пока снова не увидишь Красовщика. Ниже, ниже, обратно в прошлое.

– Я его вижу!

– А далеко ли ты ушел?

– Я еще маленький. Лет четырнадцать.

– И тебя втайне возбуждают монахини в школе? – поинтересовался Анри.

– Нет, монахинь тут нет, – ответил Люсьен.

– Тогда, наверное, только у меня так, – вздохнул Тулуз‑Лотрек.

– Не только, – кратко отозвался Профессёр, но распространяться не стал. – Дальше, Люсьен. Что ты видишь?

– Раннее утро, идет дождь. Я ходил под дождем, но теперь я под крышей. Она очень высоко и стеклянная.

– А где эта крыша?

– Это вокзал. Это Сен‑Лазар. Я нес три мольберта и ящик с красками для месье Моне. А он пока еще стоит под дождем и разговаривает с Красовщиком. Красовщик не может загнать своего осла под навес вокзала. Месье Моне говорит, что у него нет денег на краски. Говорит, что перенесет на холст ярость дыма и пара. Красовщик протягивает ему тюбик ультрамарина. Говорит, что лишь так и можно, а Моне заплатит ему как‑нибудь потом. Я не слышу, что Красовщик говорит дальше, но месье Моне над ним смеется и берет у него краску.

– А Красовщик с девушкой? – спросил Анри. – Ты девушку какую‑нибудь видишь?

– Да. Но не с Красовщиком. Близко. Она внутри вокзала. Но еще слишком рано, вокруг почти никого нет.

– Как она выглядит?

– Не видно. Она держит зонтик, лица не разглядеть. Маленькая, худенькая. Но по платью и осанке видно, что совсем юная.

– А ближе подойти ты не можешь? – спросил Профессёр. – Попробуй ее разглядеть получше.

– Я ставлю мольберты и подхожу к ней. Она выглядывает из‑под зонтика, а потом быстро уходит… к выходу на рю де Ром. А когда ступает под дождь, зонтик приходится поднять. Да, она совсем юная. Хорошенькая.

– Ты ее знаешь?

– Грудь успел потрогать? – спросил Анри.

– Месье Тулуз‑Лотрек, прошу вас, – вмешался Профессёр.

– А что? Это же иллюзия, тут не бывает никакой благопристойности.

– Это Марго, – сказал Люсьен. – Девушка, которую писал месье Ренуар в «Галетной мельнице». Она склоняется к Красовщику и что‑то говорит ему за зонтиком. Они уходят вместе по бульвару. Попробую пойти за ними.

 

Париж, 1877 г. Вокзал Сен‑Лазар

– Я – художник Моне, – объявил Моне начальнику вокзала. Носильщик, вручивший тому визитную карточку художника, так и остался стоять у начальственного стола, замерев в полупоклоне перед таким великолепным господином. Люсьен переминался с ноги на ногу в дверях, пуская слюни, как ему и было велено, возился с тремя мольбертами, ящиком красок и еще одним, громоздким – носить непросохшие холсты.

Моне был в бархатной куртке и шелковом жилете, препоясанном золотой часовой цепочкой, запястья драпированы кружевными манжетами, шея повязана черным шелковым платком, заколотым булавкой с жемчужиной. До последнего дюйма особа благородная, денди и повелитель вселенной. Правда, лацкан куртки у него немного топорщился – под ним в нагрудном кармане скрывался недоеденный багет, остаток завтрака, который ему прислала мамаша Лессар, ибо денег на еду у него не было.

– Я решил запечатлеть ваш вокзал, – продолжал Моне. – Должен признать, я разрывался в сомнениях, не отправиться ли мне на Гар‑дю‑Нор, но потом решил, что в вашем больше характера. Поэтому честь выпала вокзалу Сен‑Лазар.

Начальник, худой, нервный и лысоватый – такие мужчины сложены быть бюрократами, – весь смешался. Встал за своим начальственным столом, весь в клетчатом костюме охряного оттенка, зашелестел бумажками так, словно что‑то на этом столе могло подтвердить ценность вверенного ему вокзала.

– Это – мой ассистент Люсьен, – провозгласил Моне, развернулся и зашагал из кабинета в огромный зал. – Он простак, но я позволяю ему быть моим носильщиком, чтобы он не голодал. Не тревожьтесь, если вдруг заметите, как он ест краску. Я выделяю ему полтюбика в день.

– Bonjour, – хлюпнув слюнями, выдавил Люсьен.

Начальник вокзала и носильщик с неловкостью во взглядах кивнули мальчику и протиснулись мимо него в дверной проем, словно, даже коснувшись его, можно отравиться. Вслед за художником они вывалились на перрон под большие часы.

– Я желаю запечатлеть пар и дым, ярость паровозов, что готовятся к отбытию. Я напишу туман, понимаете, перенесу на холст такое, что никогда никуда не переносилось.

Начальник вокзала и носильщик согласно кивнули, но иначе не шевельнулись – казалось, и не намерены, будто повадка художника их ошеломила.

– Люсьен, устанавливай мольберты, – произнес Моне, показывая, где: – Там! Там! Там!

От лая этих приказов начальник вокзала, похоже, встрепенулся и сбросил одурелость. Разумеется, чтобы получился пар, топки в паровозах следует разжечь.

– Загоните двенадцатый под крышу. Машинистам держать локомотивы под парами.

– Мне нужно, чтобы все выпустили пар разом, – сказал Моне.

– Пар выпускать по моей команде, – рявкнул начальник носильщику, и тот заспешил прочь по перрону. А Моне начальник сказал: – Месье, не могу ли я предложить вам удовольствоваться одним паровозом под парами за раз. В такую влажную погоду, как сегодня, весь вокзал может оказаться в тумане, и вы не сможете ничего запечатлеть.

– Прекрасно, мне нужен ураган пара. Призрак Тёрнера перевернется в гробу от той бури, что я сегодня запечатлею, – ответил Моне. – Дайте мне знать, когда все будет готово.

Из ящика он вытащил палитру и принялся накладывать на нее краски, а Люсьен тем временем укрепил загрунтованные холсты на мольбертах и, воздев бровь, посмотрел на хозяина, ожидая одобрения.

Моне постоял за каждым по очереди, прикинул, как с этих точек смотрится вокзал, поправил их, чтобы перспектива с каждого открывалась почти одинаковая. Затем взял широкую плоскую кисть, обмакнул ее в чашку скипидара на палитре, набрал свинцовых белил, а уголок обмакнул в ультрамарин Красовщика. Через секунду он уже заливал верх каждого холста голубым, переходя от одного этюдника к другому и обратно.

– Но, месье Моне, – не понял Люсьен, – поезда же еще не готовы. Как вы можете ловить миг, если этот миг еще не наступил? – Ну вот и как ему учиться у мастеров, если они меняют свой художественный метод, не предупредив? Моне раньше не подцвечивал холсты перед началом работы – по крайней мере, Люсьен за ним такого никогда не замечал.

– Ты просто смотри, Люсьен. И не забывай слюни пускать, когда вернется начальник.

«Месье Моне рехнулся», – подумал мальчик. Ну, не вполне, конечно, но посторонние наверняка сочли бы это предприятие безумным. Люсьен сидел рядом, когда Моне и Ренуар пили кофе у них в булочной вскоре после первой выставки импрессионистов. Тогда один рецензент написал: «Месье Моне, похоже, рассматривает весь мир через облако тумана».

– Я им покажу, – сказал тогда другу Моне. – Я напишу им настоящий туман.

– Ты спятил, – ответил ему Ренуар.

– Сам увидишь.

– Ты и впрямь думаешь, что получится?

– Откуда мне знать? – ответил Моне. – Этого раньше никто не делал.

А на вокзале паровозный дым уже клубился под стеклянным потолком и обширными волнами выкатывался в утреннее небо. Люсьен переводил взгляд с холста на паровоз, потом снова смотрел на холст. Он и раньше видел, как Моне накладывает краски с безумной, неистовой точностью, – художник писал гораздо быстрее своих собратьев по цеху, – но совершенно не мог понять, как тому удастся запечатлеть такую эфемерную субстанцию, как пар локомотива.

Заметив, что начальник вокзала смотрит на него с другого перрона, Моне взмахнул кистью, подкрашенной ультрамарином. Начальник, в свою очередь, подал сигнал носильщикам, а те замахали машинистам на каждой линии, и три паровоза – один под крышей вокзала и два на сортировке – выпустили гигантские тучи пара и дыма, а свистки их разнеслись над всем городом.

Моне писал. Люсьен стоял у него за спиной, пытаясь смотреть, учиться, и видел, как каждый холст надстраивается: художник переходил от одного к другому и накладывал синие, зеленые и коричневые тона, темные линии, очерчивавшие паровозы и огромную крышу, вздымавшуюся из пастельного. Снова дали свистки, и Люсьен глянул на большие вокзальные часы над кассами. Прошло полчаса.

Моне отошел от трех завершенных картин и еще раз оглядел всю сцену – не пропустил ли какой детали.

– Складываем холсты и пакуем их в ящик, Люсьен, – сказал он. – Пора вернуть начальнику его вокзал.

Он сунул палитру в пазы ящика с красками и сложил кисти в жестяной поднос, чтобы Люсьен их потом вымыл, после чего вытер руки и вальяжно зашагал к кабинету начальника вокзала благодарить.

Люсьен открыл ящик, чтобы положить новые картины. Внутри этот ящик был снабжен направляющими рейками, которые не давали картинам соприкасаться при переноске. Трогать их можно будет только через неделю, а то и две, а лакировать – и вовсе через несколько месяцев, раньше они не высохнут.

В ящике уже лежало три работы. Нет, тут что‑то не так. Люсьен вытянул верхнюю картину по рейкам. Да, краска свежая, нарисован вокзал. Скипидаром еще пахнет. Он потрогал краску у края холста – это место все равно закроется рамой. Еще влажная. Моне как‑то удалось написать шесть картин за полчаса. Когда Люсьен сложил все работы, разобрал мольберты и начерно вымыл кисти скипидаром и льняным маслом, Моне уже стоял рядом и ухмылялся.

– Вам удалось, – сказал Люсьен. – У вас по правде получилось.

– Да, – ответил Моне.

– Как вам это удалось? – спросил Люсьен.

Но художник не удостоил мальчика ответом, а просто взял ящик с готовыми работами.

– Ну что, пойдем? Ренуар как раз заканчивает завтракать. Мне кажется, ему стоить показать, на что способен безумец.

Он вывел Люсьена из вокзала на бульвар, помедлив лишь затем, чтобы от дождя потуже надвинуть шляпу.

 

* * *

 

Профессёр вывел Люсьена из транса:

– Три, два, один – и ты просыпаешься.

– Не может такого быть, чтоб ты это правильно запомнил, – сказал Анри.

Люсьен оглядел замызганную гостиную Профессёра и заморгал, словно глаза ему резал яркий свет дня.

– По‑моему, правильно, – ответил он.

– Я видел один вокзал Сен‑Лазар у Моне, – сказал Тулуз‑Лотрек. – Мне кажется, даже великий Моне не мог и одну за полчаса написать, не то что шесть. Ты ошибся, когда вспоминал.

– Вопрос в том, – произнес Люсьен, – почему я вообще это помню. Там был Красовщик, там была Марго, но Профессёра интересовали воспоминания о Красовщике, а не о том, как Моне писал вокзал.

– Быть может, деталей добавил твой рассудок, – сказал Профессёр. – Память у нас иногда подчиняется логическому повествованию, и чтобы в нем был смысл, сама конструирует какие‑то подробности. Например, период времени стягивается.

– Но я ничего не конструировал. Я ничего этого и не помнил раньше. Со временем произошло что‑то странное, и виной тому краска. Той же синей, которой ты покрасил часы, Моне расцвечивал холсты. И повлияло это не на мою память, а на реальность.

– Откуда ты знаешь? – спросил Анри.

Люсьен залпом выпил demitasse бренди, которую ему налил Тулуз‑Лотрек, и поставил чашку на столик.

– Потому что дождя нет.

– Не понял, – произнес Профессёр.

– Посмотри на свои плечи. Потрогай макушку. Вы оба попали под дождь. И я тоже.

Их, конечно, не до нитки промочило, но головы и плечи действительно были влажны, словно они бежали под дождем к фиакру. Анри осмотрел ботинки – на тех тоже еще не просохли капли влаги.

– В Париже дождя не было уже несколько недель, – сказал Анри.

– А у меня в гостиной – еще дольше, – добавил Профессёр.

– Шесть картин за полчаса, – произнес Люсьен.

– Да, но о чем все это нам говорит? Что это значит? – поинтересовался Профессёр.

– Это значит, что Люсьен не способен внять голосу разума и вести себя, как подобает курице, если его гипнотизируют, как любого нормального человека, – высказался Анри.

– Это значит, что я должен навестить Моне, – сказал Люсьен. – Еду в Живерни первым же завтрашним поездом.

– Я с тобой не могу, – покачал головой Тулуз‑Лотрек. – Мне в Брюссель надо. Меня на выставке Двадцатки показывает Октав Маус. Мне там надо быть.

– А есть такой художник – Октав Маус? – спросил Профессёр.

– Он адвокат, – ответил Анри.

– А, тогда логично, – успокоился Профессёр.

– Нет, – ответил Люсьен. – Октав Маус – все равно дурацкое имя, даже для адвоката. Сотри синьку с часов, профессор, она вредит рассудку.

 

* * *

 

Перед самым рассветом Красовщик стоял с Этьенном у путей Гар‑де‑Льон и ждал поезда, сутки назад вышедшего из Турина, а до этого – из Генуи. В поезде ехали пигменты, которые только что выковыряли из недр Италии: рыжие глины и умбра из Сьены, красные, желтые и оранжевые охры из Вероны, Неаполя и Милана. Большинство красовщиков готовы были ждать, пока оптовики не доставят измельченные минералы к ним в мастерские, но Красовщик сам хотел выбрать те грубые породы, из которых родятся его краски. Силой его была Священная Синь, но благоволил он ко всем оттенкам. Некоторые ритуалы он даже проводил, готовя другие краски – не потому, что это было обязательно, а потому, что пугало горничных.

Тормозные колодки зашипели и пронзительно заскрежетали, колоссальный зверь остановился – и тут Красовщик заметил у путей еще одного человека: с эспаньолкой, в светло‑сером костюме из шотландки, а шляпа его была слишком уж элегантной для грузчика или носильщика. А кроме них и Красовщика никто больше не заходил так далеко от пассажирских перронов. Человек носил pince‑nez и, казалось, сейчас вглядывался в борта вагонов, стараясь прочесть надписи на них.

– Вы чего ищете? – спросил Красовщик.

– Мне сказали, это поезд из Италии, – ответил мужчина, подозрительно поглядывая на канотье осла. – Я ожидаю поставки разноцветных глин, но не знаю, где их искать.

– Вероятно, здесь, – ответил Красовщик, показывая на вагон, в котором, он был уверен, ничего подобного не везли. – А вы художник?

– Да. Зовут Жорж Сёра. Моя карточка.

Красовщик взглянул на картонку и протянул Этьенну, который счел, что на вкус она недурна.

– Это же вы написали такую большую картину с обезьяной в парке.

– Парк там был крайне велик, а обезьяна – очень маленькая. «Воскресный день на острове Гранд‑Жатт». Вся картина была о размещении цвета.

– Мне обезьяна понравилась. А краски надо покупать у красовщика.

– Я работаю чистыми цветами, – ответил Сёра. – По теории Шеврёля о том, что цвет смешивается в глазу, а не на холсте. Пятна дополнительных цветов, размещенные рядом, вызывают в уме смотрящего инстинктивную и эмоциональную реакцию – вибрацию, если угодно. Если пачкать краски на палитре, такого действия не достичь. Мне нужны оттенки как можно более грубые.

– Чепуха какая‑то, – проворчал Красовщик.

– Шеврёль – великий ученый. Первый в мире теоретик цвета, а кроме того – изобрел маргарин.

– Маргарин? Ха! Масло без вкуса и цвета. Да он шарлатан!

– Он уже умер.

– Вот видите? – ответил Красовщик, явно полагая, что все доказал самим фактом собственной живучести. – Свои чистые краски надо покупать у красовщика. Тогда у вас будет больше времени писать.

Сёра на это лишь улыбнулся и пристукнул тростью по кирпичу полотна.

– А вы сами, я полагаю, и есть красовщик?

– Я – Красовщик, – ответил Красовщик. – Только лучшие глины и минералы, никаких примесей, мешается под заказ, растворитель по вашему выбору. Мне вот нравится маковое масло. Не желтеет. Как маргарин. Но если хотите льняного или орехового, тоже имеются. – И Красовщик постучал костяшками пальцев по большому деревянному ящику, взваленному на круп Этьенна.

– Позвольте взглянуть, – произнес Сёра.

Красовщик с трудом стащил ящик с ослиной спины и раскрыл его на кирпичах прямо рядом с путями.

– Синяя у меня закончилась, но если желаете, доставлю вам в ателье. – И Красовщик протянул художнику тюбик неаполитанской желтой.

– Прекрасно, – сказал Сёра, выдавив червячную головку краски и поворачивая тюбик, чтобы она поиграла в лучах восходящего солнца. – Мне кажется, такая сойдет. Не очень‑то мне и хотелось весь день пигменты крошить, знаете. Как вас зовут?

– Я Красовщик.

– Я понимаю, но зовут вас как? Как мне вас называть?

– Красовщик, – ответил Красовщик.

– Но фамилия у вас есть?

– Красовщик.

– Понятно. Вроде Медника или Плотника. Старое семейное ремесло, стало быть? А по имени как?

– Я, – ответил Красовщик.

– Вы очень странный субъект, месье Красовщик.

– Вам женщин же тоже нравится рисовать, не только обезьян, верно? – спросил Красовщик с таким жестом, который вовсе не походил ни на какое рисование.