Двадцать шесть. Я, Ле и теоретик цвета

 

Жюльетт впорхнула в квартиру, словно на сцену. Помедлила у вешалки, дожидаясь аплодисментов, которых не последовало, что вовсе не странно: в квартире были только она и Красовщик.

– Ты сердишься, нет? – сказал Красовщик.

– Нет, вовсе нет, – ответила она. – С чего бы?

– Ты в меня стреляла. Пять раз.

– А, это. Не, это не я. Это все островитянка. Я запрыгнула в это тело, чтобы помочь Жюльетт надеть шляпку, а не успела оглянуться, как Вувузела начала в тебя палить. Откуда она револьвер раздобыла, интересно?

– Это мой. Пять раз.

– Извини, я не подумала. Жюльетт такая покойная, когда не занята, я и забыла, до чего это нервно – вдруг очнуться голышом, вымазанной синим, а над тобой стоит скрюченный монстр и ножом размахивает.

– Ты это о чем? – Иногда намеки Блё становились слишком тонкими на его вкус.

– О том, что юной девочке ты можешь показаться жутким кошмаром. – Она улыбнулась.

– Это в каком же смысле?

– Елдак, – пояснила она.

– А, разумеется. – Теперь ухмыльнулся и он.

Красовщик точно не помнил, что случилось, кроме того, что ему было больно и он очень удивился. Но консьержка тоже подтвердила, что револьвер был в руке у туземной девочки, когда она вбежала в квартиру.

– Так а где ты была? – спросил он. – И где Священная Синь? Почему ты не пришла за мной в морг?

– Я думала, это ты сердишься, – ответила Жюльетт. Она возилась с черным шифоновым шарфом, повязанным поверх шляпки, и заметила на нем еще несколько мазков белой гипсовой пыли – видимо, мазнула в каменоломне и не все отряхнула. Она зашла в спальню и нарочито выволокла из шкафа шляпную картонку. – А я была на Монмартре. Священной Сини больше нет. Я всю пустила на то, чтоб стереть память у Люсьена и Тулуз‑Лотрека. Они теперь даже не вспомнят о нас.

– Но я же их собирался пристрелить, – сказал Красовщик, похлопывая по револьверу, за которым он только сегодня ходил на пляс де ла Бастий, где возле рынка купил у какого‑то проходимца. Предыдущий его револьвер изъяла полиция.

– Ну, теперь в этом нет необходимости.

– И ты всю Синь на это пустила? – Ему вроде бы помнилось, что краски они наделали много, хотя он не был уверен точно. Картина‑то была большая, Мане ее долго писал. – Что они сделали? Где картины?

– Картин нет. Они делали меня. По старинке. Писали прямо по телу. С оливковым маслом.

– Оба сразу?

– Oui.

– Oh là là. – Красовщик закатил глаза, воображая такую картину. Ему понравился замысел – выкрасить тело этой Жюльетт, – но тут до него дошло. – И ты все смыла?

– Я же не могла ехать на фиакре через весь город синей, правда? – Она провела пальцем у себя за ухом, и ноготь зацепил немного синевы. – Видишь, кое‑что еще осталось.

Красовщик подковылял к ней, схватил за руку и сунул ее палец себе в рот, облизнул весь кончик и опять закатил глаза. Да, несомненно это Священная Синь. Он выплюнул палец.

– Если ты все смыла, мы не сможем больше делать краску. А тот твой портрет, который писал булочник? Его ты забрала?

– Сожгла. Чтоб они не смогли по нему ничего вспомнить.

Красовщик зарычал и с топотом забегал по квартире.

– Тогда тебе надо вернуть эту островитянку, потому что Гоген…

– Нет Гогена.

– Что?

– Уже купил себе билет до Южных островов. Он до отъезда не успеет ничего закончить. А девочкина родня теперь глаз с нее не сводит и одну никуда не отпускает.

– Тогда тебе надо найти кого‑то для этого теоретика Сёра – и побыстрее. Может, его жена сгодится? Я не знаю. А когда поменяешься, утопи эту Жюльетт.

– Нет, – ответила она. – Это тело подойдет идеально. У меня есть мысль.

 

* * *

 

На Монмартре едва взошло солнце. Хлебы лишь десять минут как покинули печь – они еще были горячи. Люсьен почувствовал, как багет огрел его над правым ухом, но не успел увернуться от крошек, засыпавших ему глаза, когда хлеб обернулся вокруг головы.

– Voilà! – воскликнула мамаша Лессар, отнимая хлебную загогулину от черепа сына и разглядывая хрумко‑жёвкую корочку на излом. – Идеально!

– Merde, Maman! – высказался Люсьен. – Мне двадцать семь лет. Я умею печь хлеб. Вовсе не нужно лупить меня им по голове, чтобы убедиться. Все и так правильно.

– Чепуха, cher, – ответила мадам Лессар. – По старинке – лучше всего. Потому‑то мы так все и делаем. И хорошо, что ты вернулся и опять печешь хлеб. Работать, конечно, может и твоя сестра, но чтобы испечь идеальный багет, требуется врожденное мужское разгильдяйство. Печь хлеб – это искусство.

– По‑моему, ты искусство терпеть не можешь.

– Не говори глупостей. – Она любовно смахнула крошки с его бровей, лишь чуточку смазав их материнской слюной. – Это разве бедра женщины, которая не ценит искусство хлебопечения? – И она качнула ими так, что по юбкам прошла волна, а подол хлопнул, взметнув с пола тучку муки.

Люсьен вывернулся из ее хватки и кинулся в булочную с корзиной багетов, дабы не было необходимости даже задумываться, как ответить на маменькин вопрос. Он предпочитал не думать о том, что у нее есть бедра. Вообще не думать о ней как о женщине – она для него оставалась массой ходячего раздражения, бурей в облике мамы, что населяла собой булочную и не возражала, если дождь, проливавшийся из нее на благо тех, над кем она неизменно нависала, пугал всех до полусмерти молнией‑другой.

Так он думал о матери с детства – такой мистический у него сложился образ. В те дни в булочную к ним приходил Сезанн – обычно с Моне, Ренуаром или Писсарро – и едва ли не прятался за спинами друзей, пока мадам Лессар не скрывалась в глубинах дома. Тогда провансалец вытирал рукавом вспотевшую лысину и яростно шептал:

– Лессар, призови уже свою жену к порядку. У нее вечно так щупальца из шиньона выбиваются, она так улыбается и поет у тебя в лавке, что должен сказать, Лессар, – твоя жена всегда выглядит так, будто ее свежевыебли. Это нервирует. Это непристойно.

А папаша Лессар и другие художники только посмеивались над раздосадованным Сезанном. Маленький Люсьен же был сыном булочника, для него все «свежее» означало только хорошее, и лишь значительно поздней он понял, о чем говорил Сезанн. В душе у него похолодело, он содрогнулся и преисполнился решимости никогда больше об этом не думать. Вообще никогда. До нынешнего, разумеется, утра, когда она сама ему напомнила.

Люсьен отдал корзину с хлебом Режин – та стояла за прилавком.

– Надо маман нанять мальчишку, чтоб она его лупила багетом, – сказал он. – Ты уже должна была ей кого‑то родить для этих целей.

Режин посмотрела на брата в ужасе: ну как такое можно говорить? Ничего не ответила, но Люсьен осознал, что он ее обидел.

– Прости меня, chère. Я хам.

– Да, – ответила она. И собиралась уже уточнить, какой именно разновидности, когда кто‑то из‑за прилавка зарычал:

– Хлеба!

Люсьен посмотрел туда: над самым прилавком маячил котелок, а под ним виднелась обезьянья физиономия Красовщика.

Молодой человек взял сестру за плечи, поцеловал в лоб и вывел за полог в пекарню.

– Прости меня, прости меня, прости. А теперь ради всего святого, пожалуйста, побудь тут. – И снова вышел в булочную с широченной улыбкой. – Bonjour, Monsieur, что вам угодно?

– Ты художник, нет? – проворчал Красовщик.

– Я булочник, – ответил Люсьен, протягивая ему руку через прилавок. – Люсьен Лессар.

Красовщик пожал предложенное, а сам сощурился и склонил голову набок, словно пытался проникнуть в саму улыбку булочника и добраться до лжи, что за нею скрывалась. Так, по крайней мере, показалось Люсьену. Что он тут делает?

– А я Красовщик, – сказал Красовщик. – Краски продаю.

– Это понятно, а как вас зовут? Как ваше имя?

– Я Красовщик.

– А фамилия?

– Красовщик.

– Понятно, – сказал Люсьен. – Что вам будет угодно, месье Красовщик?

– Я знаю, где девушка.

– Какая девушка?

– Та, которую ты писал. Жюльетт.

– Простите меня, месье, я не понимаю, о чем вы толкуете. У меня нет никаких портретов никаких девушек, и никакой Жюльетт я тоже не знаю.

Красовщик снова к нему присмотрелся, склонил голову в другую сторону. Люсьен старательно излучал невинность. Он пытался выглядеть блаженно – как возрожденческие Девы Марии, которых видел в Лувре, – но удалось ему только принять вид человека, которого неуместно потрогал Дух Святой.

– Тогда два багета, – сказал Красовщик.

Люсьен перевел дух и повернулся к корзине, но тут звякнул колокольчик над дверью. Люсьен взял багеты и посмотрел, кто пришел. Рядом с Красовщиком стоял Ле‑Профессёр.

– Bonjour, Lucien, – сказал он.

– Bonjour, Professeur, – ответил молодой человек. – С возвращением.

Красовщик перевел взгляд с Люсьена на невероятно высокого и худого человека, которого назвали профессором, опять посмотрел на булочника и моргнул.

– Прошу прощения, – сказал Люсьен. – Профессор, это Я Красовщик. Месье Красовщик, это Ле‑Профессёр.

Профессёр протянул человечку руку, но Красовщик на нее только посмотрел.

– Вас зовут Я? – спросил Профессёр. Казалось, его что‑то беспокоит. – Ле, – представился он. – То есть профессор Эмиль Бастард.

– А, – произнес Красовщик, пожимая ему руку. – Я Красовщик.

– Очень приятно. Вы, вне всяких сомнений, человек мудрый, если выбрали лучшего булочника в Париже.

– Художника?

– Я о Люсьене, – пояснил Профессёр.

– Мне пора, – сказал Красовщик и поспешно заковылял к двери, не оглядываясь. Его осел ждал, привязанный, снаружи с большим деревянным ящиком на спине. Красовщик отвязал его и повел прочь через площадь.

А Люсьен и Профессёр смотрели ему вслед через окно булочной, пока он не скрылся на лестнице, шедшей вниз, к Пигаль. Только тогда Профессёр посмотрел на молодого человека.

– Значит, это был он?

– Да.

– Что он тут делает?

– Жюльетт убила его неделю назад.

– Очевидно, не слишком тщательно.

– Мне тебе много чего нужно рассказать, – произнес Люсьен.

– А мне – тебе.

– Пойдем‑ка к мадам Жакоб, выпьем кофе, – предложил Люсьен. – Я попрошу Режин приглядеть за торговлей. – Он сунул голову за полог. – Режин, ты не постоишь за прилавком? Мне нужно с профессором поговорить.

Багет треснул Люсьена по лбу и обернулся вокруг всей головы, хрустнув ему в самое ухо.

– Ай! Что…

– Маман права, – сказала Режин. – Идеально. Я просто еще раз проверила.

 

* * *

 

Жорж Сёра стоял перед неоконченной картиной «Цирк» с круглой кисточкой, на которую набрал красной краски. Он пытался убедиться, где в точности должна размещаться следующая красная точка. Меж его пальцев торчали четыре одинаковые кисточки с разными красками, точно он поймал в воздухе какое‑то огромное ногастое насекомое, и его лапы замерли в трупном окоченении или от неожиданности. Он писал цирковую наездницу, стоявшую на спине белогривого паломино, – пытался отобразить в этой сцене динамику движения, одновременно лепя фигуры из отдельных точек краски, дополнявших бы друг друга: размещенные рядом, в гармонии и контрасте они бы создавали изображение в уме зрителя, стоило ему отойти на шаг от картины. Теория его была крепка и тщательна, он применял ее в своих крупных работах – «Купальщиках в Аньере» и «Воскресном дне на острове Гранд‑Жатт», которые принесли ему большой успех и возвели в неофициальные вожаки неоимпрессионистов. Однако загвоздкой был сам процесс. Слишком уж тщательно все нужно делать. Слишком статично. И всякая картина писалась слишком уж, черт бы ее драл, долго. За десять лет он закончил всего семь крупных работ. Его последнюю – «Натурщиц», сцену в мастерской художника, где раздеваются модели, – разнесли критики и отвергла публика: все сочли, что это картинка из повседневной жизни, в которой самой жизни не осталось. Голые натурщицы выглядели холодными и бесполыми, как мраморные столбы. А Дега и Тулуз‑Лотрек тем временем малевали в сознании народа своих танцорок и певичек, акробатов и клоунов – наглядно, гибко‑текуче и подвижно. Сёра изобрел и усовершенствовал свой метод пуантилизма на прочной основе теории цвета, но теперь сам метод сковывал его. Иногда, как выяснялось, искусство и впрямь сводится к тому, что сказать, а не как это говорить.

Ему всего тридцать один, а он уже выпотрошен. Ну, или, по крайней мере, устал стоять неподвижно, утомился от интеллектуального искусства теории. Хотелось ухватить интуитивное, чувственное – отобразить движение самой жизни, пока не ускользнуло. Быть может, «Цирк», где все фигуры неуравновешенны, готовы рухнуть друг на друга в следующий миг, станет его пропуском обратно к жизни.

Он точно разместил крохотную красную точку на шапке клоуна, и тут в дверь постучали. Жизнь прерывает искусство. Хотелось рассердиться, но на самом деле Сёра был благодарен. Может, доставили припасы, а то и Синьяк или Бернар пришли посмотреть, как движется картина. О теории гораздо проще рассуждать, нежели применять ее на практике.

Он открыл дверь и чуть не выронил кисточки, по‑прежнему растопыренные у него в руке. Перед ним стояла молодая женщина – поразительной наружности, в атласном платье цвета корицы, кожа светлая, а волосы темные, почти черные. Глаза же – ярко‑синие, как сапфиры.

– Прошу меня простить, месье, насколько я понимаю, здесь студия художника Сёра? Я натурщица, и мне нужна работа.

Неловкий миг Сёра стоял и просто на нее пялился, а сам уже набрасывал ее в уме. Потом она улыбнулась, и его вытряхнуло из воображения.

– Извините, мадемуазель, но у меня уже готовы все этюды к той картине, что я сейчас пишу. Вероятно, когда начну следующую…

– Месье Сёра, пожалуйста… Мне сказали, что вы – величайший художник Парижа, а мне очень нужна работа. Я согласна позировать обнаженной. Я не против. Я не устаю и не замерзаю.

Сёра совершенно забыл, что намеревался сказать дальше.

– Но, мадмуазель…

– О, я прошу прощения, месье, – сказала она, протягивая руку. – Меня зовут Пуант.

– Заходите, – промолвил Сёра.

 

* * *

 

Когда Люсьен и Профессёр зашли в crémerie мадам Жакоб, Тулуз‑Лотрек уже сидел за одним из трех высоких столиков, ел хлеб с размазанным по нему камамбером и пил эспрессо, сдобренный каплей сливок. С ним была очень худая и очень усталая Жейн Авриль, по‑прежнему в чрезмерном сценическом гриме. Люсьен никогда не встречал артистку лично, однако тут же узнал ее по рисункам и плакатам Анри.

– Люсьен, Профессёр, вы знакомы с великой, изумительной, прекрасной Жейн Авриль? Жейн, мои друзья…

– Enchanté, – произнесла певица. Она соскользнула с табурета, опершись на столик, и протянула вновь прибывшим по руке в элегантной перчатке. Оба склонились в полупоклонах. Она меж тем повернулась к Анри, приподняла котелок у него на голове и запечатлела на его виске поцелуй. – А теперь, куколка, раз есть кому за тобой присмотреть, я пошла домой. – Она вздела бровь, посмотрев на Люсьена. – Он меня не отпускал, если я его с собой не возьму. И что я с ним дома делать буду?

Люсьен проводил ее к дверям и предложил помочь найти фиакр, но она предпочла ковылять вниз по длинной лестнице к Пигаль, сказав, что свежий утренний воздух наверняка ее протрезвит, и она сможет уснуть.

Когда булочник вернулся к столику, Анри бросил на тарелку хлебную корку.

– Я предатель, Люсьен. Мне стыдно, что ты застал меня здесь за поеданием чужого хлеба. Не стану тебя упрекать, если ты меня бросишь. Меня все бросают. Кармен. Жейн. Все.

Люсьен махнул рукой мадам Жакоб, стоявшей среди своих сыров, чтобы принесла им с Профессёром кофе, и пожал плечами. С нею он виделся всего час назад в булочной, где они уже обменялись любезностями, так что на сегодня хватит.

– Ну, для начала, Анри, ты и так ешь мой хлеб. Мадам Жакоб подает у себя только хлеб Лессаров вот уже полвека, поэтому никакой ты не предатель. А мадемуазель Авриль вовсе тебя не покинула – она просто отправилась домой, потому что, вне всяких сомнений, устала от того, что всю ночь смотрела, как ты пьешь. Если бы все сложилось иначе, и она бы взяла тебя с собой в постель, ты бы там либо отключился, либо стал петь похабные матросские песни, а это раздражает. Ваша меланхолия нарочита, месье Тулуз‑Лотрек.

– Что ж, – вздохнул Анри и подобрал корку с тарелки. – В таком случае, мне стало легче. Как ваши дела, Профессёр? Что‑нибудь интересное в Испании?

– Там на юге, в Альтамире, открыли новую пещеру. Таких старых рисунков на стенах, вероятно, прежде не находили.

– С чего ты взял? – спросил Люсьен.

– Интересно здесь то, что мы с коллегой предположили относительную дату их создания – всего лишь относительную, – проанализировав ту краску, которой их делали. Ни в каких дошедших до нас рисунках синяя не используется.

– Не понял, – сказал Люсьен.

– Видишь ли, минеральные пигменты синей краски – синий малахит, оксид меди и ляпис‑лазурь – до третьего тысячелетия до нашей эры не употреблялись. Потом ими начали пользоваться египтяне. А до этого все пигменты в Европе были органическими – вайда, например, которую делают толчением и сбраживанием листьев этого кустарника. С годами органические пигменты разрушаются, плесневеют, их сжирают насекомые. Остаются лишь минеральные – глины, мелы, угли. Если в рисунках нет синего пигмента, можно заключить, что ему как минимум пять тысяч лет.

– Пикты в Шотландии себя вайдой мазали, нет? – спросил Анрни.

Профессёра, казалось, удивило такое неожиданное замечание художника.

– Ну да, ею. А вы откуда знаете?

– Одна из немногих исторических истин, которые в школе в меня вбили попы.

– Это же неправда! – возмутился Люсьен. О пиктах им недавно рассказывала Жюльетт.

Профессёр залпом выпил эспрессо и жестом попросил у мадам Жакоб еще.

– Но в Испании я видел не только это. Вполне возможно, у меня будут тревожные вести об этом вашем Красовщике. Видите ли, в Мадриде я был в Прадо и просмотрел все их собрание живописи. На это ушел не один день. Но на картине Иеронима Босха – в «Саде земных наслаждений», он так изображал преисподнюю – я среди сотен фигур заметил одну. Вся узловатая, похожая на обезьяну с костлявыми членами, она терзала ножом женщину. А ладони и ступни у нее были испятнаны синим.

– Но, Профессёр, – сказал Тулуз‑Лотрек, – я видел Босхов в Уффици во Флоренции, куда ездил еще мальчиком с матушкой. На его картинах полным‑полно искаженных и терзаемых фигур. Мне от них потом долго снились кошмары.

– Это правда, но у той фигуры на шее изображена табличка, а на ней – надпись шумерской клинописью. Как вам, должно быть, известно, среди прочих моих увлечений есть одно особенное. Я некролингвист‑любитель…

– Это значит, он любит облизывать покойников, – объяснил Анри.

– Это значит, что он изучает мертвые языки, – поправил его Люсьен.

– Ты уверен?

– Да, – ответил Профессёр.

– Говно у меня, а не образование, – вздохнул Анри. – Попы все врут.

– В общем, – продолжал Профессёр, – я сумел эту клинопись разобрать и перевести. На табличке написано: «Торговец красками». Уже триста лет назад кто‑то был вашим Красовщиком. Мне кажется, Босх нас о чем‑то предупреждает.

– Это не какой‑то торговец красками. Это наш Красовщик, – произнес Люсьен.

– Теперь я не понимаю, – сказал Профессёр. – В таком случае, ему должно быть…

Люсьен поднял руку, чтобы тот умолк.

– Я же говорил – нам тебе нужно много чего рассказать. Я не просто так ляпнул, что Жюльетт убила человека, которого ты только что видел живым и здоровым у нас в булочной.

И Люсьен с Анри поведали Профессёру о Красовщике, пиктах, обо всем, что им рассказала Жюльетт, обо всем, что они пережили сами, и когда закончили, наконец, и признали, что теперь им, двум простым художникам, выпало одолеть Красовщика и освободить музу, Профессёр вымолвил:

– Клянусь болтающимся маятником Фуко, мне следует пересмотреть все мои взгляды. Наука и разум – надувательство, Век Просвещения – коварная уловка, всю дорогу нас водили за нос лишь магия и ритуалы. Если все это правда, можно ли вообще доверять Декарту? Откуда нам знать, существуем ли мы сами, живы ли мы вообще?

– Меня этот вопрос тоже иногда беспокоит, – отозвался Тулуз‑Лотрек. – Если вы согласитесь сопроводить меня на рю де Мулен, я там знаю девушек, которые, может, и не убедят вас, что вы живы, но, по крайней мере, помогут развеять тревогу насчет того, что вы покойник.