Четырнадцать. Мы художники, а стало быть отчасти никчемны

 

Люсьен пролежал без чувств восемь дней. Весть о его состоянии разнеслась по всей горе, и в пекарню заходили соседи и знакомые – предлагали еду, помощь, хотели сменить мамашу Лессар, которая не отходила от постели сына.

– Если придет в себя, – наставляла их родительница, – сначала дайте ему воды, пусть попьет, а потом напомните, что мама его предупреждала: эта девушка до добра не доведет.

Режин справлялась с пекарней сама – ей помогал Жиль: вставал пораньше и месил тесто в тяжелой дубовой лохани.

Призвали двух парижских врачей. Они осмотрели Люсьена, для комы никаких причин не обнаружили, и каждый ушел, бормоча единственную рекомендацию: «Поживем – увидим». Мамаша Лессар не пожелала, чтобы сына увозили в «Божий приют» – древнюю больницу рядом с собором Парижской Богоматери.

– Туда привозят умирать, а мой сын умирать не собирается.

Но к концу недели все посетители уже больше напоминали плакальщиков – предлагали зажечь свечи, помолиться, а о выздоровлении даже не заикались. Ни о надежде, ни о Люсьене в будущем времени. Мамаша Лессар и Режин по очереди выжимали мокрые тряпицы на потрескавшиеся губы Люсьена, и он время от времени сглатывал влагу. Так, капля за каплей, ему не давали умереть от жажды.

На седьмой день Режин отправилась утренним поездом в Овер‑сюр‑Уаз, чтобы привезти доктора Гаше. Вернулась днем – и не только с добрым доктором, но и с Камиллем Писсарро, который у того как раз гостил. Доктор Гаше, чья практика больше тяготела в сторону гомеопатии, принялся добавлять к их капельнице настои трав, и на восьмой день Люсьен открыл глаза. Перед ним высилось нечто похожее на седобородый лик Господа Бога.

– С возвращением, Крысолов, – произнес Писсарро.

Мамаша Лессар прижала к губам платок и заспешила прочь из комнаты, чтобы скрыть слезы.

– Oncle Camille, – произнес Люсьен. – Как так?

– Я приехал с Гаше. Был в Овере, писал с Гогеном.

– А Лапочка с вами? – Голос Люсьена был сух, как прах.

Режин поднесла к его губам чашку, и он глотнул воды, а Писсарро тем временем успел оправиться от напоминания о дочери – уж восемнадцать лет как покойной. Он взглянул на доктора и воздел бровь, словно бы спрашивая, сказать ли мальчику правду. Тот, очевидно, до сих пор не в себе.

Доктор Гаше секунду гладил клинышек рыжей бородки – будто диагнозы рождаются от трения, – потом кивнул.

– Лапочки больше нет, Люсьен, – сказал Писсарро. – Много лет уже. Ты разве не помнишь?

– Синяя! – вскричал Люсьен и быстро сел на кровати, схватив Писсарро за отвороты сюртука. – И ее забрала?

Писсарро поглядел за Люсьена в угол комнаты. Смотреть там было не на что – одни крашеные стены, но и на юношу он смотреть не мог: взгляд того умолял об ответах. Глаза старого художника застили слезы.

– Она болела. Лихорадка, – ответил он. Покачал головой и уставился в пол от неловкости. – Это было давно, Крысолов.

Люсьен посмотрел на доктора Гаше.

– И ее забрала?

Врач подвинул табурет поближе и сел у кровати.

– Люсьен, ты больше недели провел без сознания. Ты знаешь, что с тобой случилось?

– Со мной все хорошо, – ответил тот. – Я писал. Постойте. Жюльетт? Ох, Onlce, картина же! Вы должны посмотреть картину!

Писсарро встряхнулся, прогнал беспокойство и с улыбкой глянул на Гаше.

– С ним все будет прекрасно, – произнес он, точно сам теперь стал врачом.

– Об этом мне судить, – ответил Гаше. – Люсьен, ты не ел чего‑нибудь непривычного? Каких‑нибудь раков, например? Незнакомых грибов?

– Рыбу с картошкой. В Лондоне. С Жюльетт, – ответил Люсьен. – Где она?

– Мама вышибла ей мозги сковородкой для блинчиков, – ответила Режин, стоявшая в дверях. – После этого она не возвращалась.

– Но я люблю ее, – сказал молодой человек. – И картина не окончена.

Гаше встал.

– Давай‑ка ты немного отдохнешь, Люсьен. А мы с Камиллем сходим посмотрим на твою картину.

 

* * *

 

В мастерской Люсьена доктор Гаше и Камилль Писсарро стояли перед синей ню Жюльетт.

– Экстраординарно, – промолвил врач.

– Напоминает оливы Ренуара. Он тогда поехал на Юг – разрабатывал теорию, что все тени состоят из синего света. И никаким другим цветом их не писал. Вся палитра у него строилась на синем.

– Правда, Камилль? Она тебе напоминает оливы? Дай‑ка я проверю тебе пульс, друг мой. Вероятно, ты мертв.

– Я в смысле цвета.

Дверь сарая распахнулась, и они, повернувшись на грохот, увидели Анри Тулуз‑Лотрека. Тот был несколько взъерошен и помят, словно его недавно распаковали из небольшого ящика, где продержали вполне долго.

– Bonjour, Messieurs.

С Писсарро они встречались в галерее у Тео Ван Гога, которая выставляла работы обоих. Едва Тулуз‑Лотрек вошел, сам воздух в сарае сменился с густого орехового духа льняного масла с легкой вяжущей нотой скипидара на удушливые миазмы пачулей, мускуса, табака, абсента и выделений хорошо выдержанных зрелых женских органов, вполне вероятно – ныне покойных. Пожав художнику руку, доктор Гаше украдкой вытер ладонь о штанину.

– Я видел ваши работы, месье, – сказал врач. – В особенности у вас поразительны литографии. Я и сам немного гравер.

– Слыхал, – ответил Анри. – Горю желаньем посмотреть, что вы делаете. Но как Люсьен? Мне сказали, он очнулся?

– Где‑то с час назад, – ответил Гаше.

– Значит, поправится?

– Похоже на то. Но очень слаб. Обезвожен.

Анри снял шляпу и вытер лоб платком.

– Слава богу. Я пытался его спасти, но не сумел убедить в опасности.

Писсарро, который не отрывал взгляда от картины с тех пор, как явился Тулуз‑Лотрек, и старался отвлечься и не думать о жуткой вони, им принесенной, спросил:

– Спасти? От чего?

– Он нее вот, – сказал Анри, кивнув на портрет.

– Опасность – отнюдь не первое впечатление, что она внушает, – заметил Гаше.

– Не только от нее, – пояснил Тулуз‑Лотрек. – Еще от Красовщика.

Теперь уже оба, художник и врач, и посмотрели на человечка.

– Они вместе, – еще раз пояснил тот.

– Винсент что‑то говорил о каком‑то красовщике перед тем, как умер, – припомнил Гаше. – Я счел это обычным бредом.

– Винсент его знал, – сказал Анри. – Очень конкретного красовщика. Маленький, бурый, на вид как поломанный.

– И вот эта девушка, натурщица Люсьена, с ним как‑то связана? – уточнил Писсарро.

– Они вместе живут в Батиньоле.

Писсарро посмотрел на Гаше.

– Как ты считаешь, Люсьен достаточно окреп для беседы?

 

* * *

 

Режин кормила Люсьена бульоном и кусочками хлеба – и цвет помаленьку возвращался к его щекам. Мадам Лессар внесла лохань и побрила его опасной бритвой, а Писсарро и доктор Гаше наблюдали за процедурой. Когда же она вышла из комнаты, врач закрыл за ней дверь и уселся на табурет у кровати. Писсарро и Тулуз‑Лотрек остались стоять.

Люсьен обвел всех взглядом и скривился:

– Боже праведный, Анри, это от тебя так смердит?

– Я собирался прийти сразу, как только узнал, что ты очнулся, но девочки не отпустили меня без ванны. Я неделю бдел у твоего одра, друг мой.

– Бдят у смертного одра, а не в десяти кварталах на куче шлюх, растеряв остатки разума после опия и абсента.

– Все скорбят на свой манер, Люсьен. А поскольку ты все равно собираешься выжить, похоже, мой метод возымел терапевтическое действие. Но я склонюсь пред мнением доброго доктора. – И Анри посмотрел на Гаше поверх pince‑nez.

– Нет, мне кажется, дело не в этом, – произнес врач.

– В таком случае – мои извинения, Люсьен. Ты не выживешь.

Гаше смутился:

– Да нет, я вовсе не это хотел сказать…

– Если так, можно мне твою новую картинку? Это у тебя шедевр.

– Она не окончена, – ответил Люсьен.

– Не пойти ли нам? – осведомился у врача Писсарро, показывая на себя и Тулуз‑Лотрека.

– Нет. Вы мне можете еще понадобиться. Надо диагностировать неполадки Люсьена.

– Но мы же художники…

– А стало быть, отчасти никчемны, – добавил Анри.

Доктор Гаше воздел палец, чтобы маленький художник не двигался с места.

– Сами убедитесь, – сказал он и повернулся к пациенту: – Люсьен, едва придя в себя, ты спросил о Лапочке. Ты произнес «синяя» и осведомился, не забрал ли кто‑то ее. Что ты имел в виду?

Люсьен попробовал припомнить, но в голове у него все смешалось. Он помнил Лондон, где видел Тёрнеров и Венеру Веласкеса, – но он никогда не бывал в Лондоне. Все это знали точно – кроме него. Они утверждали, что в мастерской он провел много дней, там его и нашли, и никто не видел, чтобы он оттуда выходил.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Может, мне приснилось. Я не помню. Я просто почувствовал Лапочку – ее нет больше. Будто случилось только что, и нечто отняло ее у меня.

– Ты спросил, не «синяя» ли забрала ее, – заметил врач.

Люсьен всмотрелся в глаза Гаше – большие, вечно немного скорбные, словно врач мог разглядеть печаль в сердце чего угодно.

– Но это ж бессмысленно, правда? – ответил Люсьен.

– Мальчик устал, – сказал Писсарро. – Пусть отдохнет.

– Это ничего, – произнес Гаше. – Но ты не помнишь, да? Ты не помнишь, как Лапочка болела?

– Нет, – ответил Люсьен. От потери у него надрывалась душа, но чтобы его первая любовь болела – этого он действительно не помнил. Он чувствовал лишь боль от стрелы, пробившей ему сердце, когда ему сказали, что она умерла. Саднило по‑прежнему.

– Ты тоже этого не помнишь? – спросил Гаше у Писсарро.

Художник покачал головой и посмотрел на свои руки.

– Может, это и благо.

– Однако вы оба при этом присутствовали, – сказал врач. – Я лечил Лапочку от лихорадки. Я вас обоих там помню.

– Да, – подтвердил Писсарро. – Я написал несколько портретов Люсьена, поэтому… – Художник явно забыл, что хотел сказать.

– Где они? – спросил врач.

– Кто?

– Камилль, я видел почти все твои картины. Но ни одного портрета Люсьена среди них не было.

– Я их писал. Три, а то и четыре. Я его как раз в то время учил. И своего Люсьена заодно. Спроси у него.

Гаше посмотрел на Люсьена.

– Ты помнишь эти сеансы?

Молодой человек постарался вспомнить. Наверняка позировать пришлось не один час – а в таком возрасте даже пять минут усидеть на одном месте трудно. Однако припоминалась только тревога – она рвалась изнутри чуть ли не паникой.

– Нет. Нет, ничего не помню.

– И ты никогда не видел этих портретов?

– Нет.

Писсарро схватил друга за руку.

– Гаше, что все это значит? Лапочка умерла восемнадцать лет назад.

– Я тоже память терял, – произнес Тулуз‑Лотрек. – И других таких же знаю… ну, другую, одну натурщицу. Это все краска, нет?

– Что – краска? – нетерпеливо спросил Писсарро: его скорбь перекипела в раздражение. – Мы ничего не помним из‑за какой краски?

– Не знаю, давайте изучим вопрос. – Гаше успокаивающе похлопал художника по руке. – Этот красовщик – ты с ним имел дело, Камилль? Особенно в то время, когда писал Люсьена?

Писсарро прикрыл глаза и кивнул.

– Я помню такого человека. Много лет назад. Он пришел в булочную к Лессару в тот день, когда папаша разыгрывал в лотерею одну мою картину. Я не обратил на него внимания. Он дал мне попробовать тюбик краски. По‑моему – ультрамарин. Да, помню – я его видел.

– А краску ты извел?

– Вот этого уже не помню. Наверно, должен был. То были скудные годы. Я не мог себе позволить просто так разбрасываться краской.

– А ты, Люсьен? – спросил врач. – Ты помнишь такого человека?

Люсьен потряс головой.

– А помню, что картину выиграла красивая девушка. Помню ее платье – с большими синими бантами. – Люсьен отвернулся от Писсарро. – Помню, думал: вот бы и Лапочке такое…

– Марго, – произнес Писсарро. – Фамилию запамятовал. Она позировала Ренуару. Для картины с качелями, и той большой, где в «Галетной мельнице».

– Я ее тогда знал, – сказал Гаше. – Ренуар вызвал меня в Париж ее посмотреть. Полное имя – Маргерит Легран. А вы не знаете, Ренуар у того же красовщика покупал краски?

– А что? – спросил Тулуз‑Лотрек.

– А то, что у него тоже провалы в памяти, – ответил врач. – Пропадает по многу месяцев. И у Моне. Насчет Дега не знаю, про Сисле и Берт Моризо – тоже. Да и про остальных импрессионистов. Но совершенно точно знаю, что провалы в памяти – у всех моих знакомых художников с Монмартра.

– У Ван Гога – тоже? – спросил Анри.

– Начинаю думать, что да, – ответил Гаше. – Вам же известно, что в масляной краске могут быть очень вредные для человека вещества? Одна ртуть в киновари может довести человека до так называемого «безумия шляпника». Мы все знаем человека, отравившегося свинцовыми белилами. Хром из желтого крона, кадмий, мышьяк – все это входит в краски, которыми вы пишете. Поэтому я всегда и отговариваю друзей‑художников писать пальцами. Многие вещества способны проникать в тело через кожу.

– А Винсент краску ел, бывало, – заметил Анри. – Мы с Люсьеном видели такое в студии у Кормона. Учитель его за это бранил.

– Винсент бывал… это… страстный, – произнес Люсьен.

– Псих ненормальный, – сказал Анри.

– Но блистательный, – сказал Люсьен.

– Совершенно, – согласился Тулуз‑Лотрек.

Гаше посмотрел на Писсарро.

– Помнишь, Гоген рассказывал, как они с Ван Гогом ссорились в Арле? Винсент как‑то раз впал в такое бешенство, что отрезал себе кусок уха. Гогену пришлось вернуться в Париж.

– Ван Гог же после этого сдался в санаторий, нет? – уточнил Писсарро.

Люсьен сел на кровати.

– Винсент был нездоров. Это все знают.

– Брат рассказывал, что припадки у него были много лет, – вставил Тулуз‑Лотрек.

– Винсент не помнил этой ссоры, – сказал врач. – То есть – вообще. Он мне говорил, что не понимает, отчего Гоген уехал из Арля. Уверял, что Гоген его бросил из‑за разногласий насчет живописи.

– Гоген и мне говорил, что о своих вспышках ярости Винсент не помнил уже наутро, – сообщил Писсарро. – И такие провалы тревожили гораздо сильнее вспышек.

– Может, все пьянство? – предположил Люсьен. – Вон Анри недели теряет.

– Я, – ответил ему Анри, – предпочитаю называть это вложениями, а не потерями.

– Гоген рассказывал, что в тот день Винсент не пил, – сказал Гаше. – По его словам, Винсент считал, что все его беспокойство – от той синей картины, что он написал. Синим он писал только по ночам.

Люсьен и Писсарро переглянулись и как‑то вытаращились друг на друга.

– Что? – спросил врач, переводя взгляд с молодого художника на старого. – Что, что, что?

– Не знаю, – ответил Писсарро. – Вспоминая то время, я чувствую какой‑то ужас. Что‑то пугает. Не могу вам сказать, что именно, однако оно таится где‑то сразу за чертой моей памяти. Как призрачное лицо за окном.

– Как воспоминание о собаке, побитой ни за что ни про что, – заметил Анри и смутился: – В смысле, так я воспринимаю утраченное время. Что случилось – не понимаю, но оно меня пугает.

– Да! – воскликнул Жюльен. – И чем больше думаешь, тем больше память утекает.

– Но она синяя, – сказал Писсарро.

– Да. Синяя, – кивнул Люсьен.

Гаше погладил бородку и обвел взглядом лица художников – нет ли в них симптомов иронии, потехи или коварства. Их не было.

– Да, что есть, то есть. Синяя, – подтвердил Тулуз‑Лотрек. И спросил уже у врача: – Так а что с галлюцинациями? Ну или с воспоминаниями о том, чего не было?

– Все это может вызываться тем, что красовщик подмешивает в краску. Даже ничтожных остаточных количеств хватит – довольно лишь надышаться паров. Есть яды настолько мощные, что с булавочную головку такого вещества хватит убить десять человек.

– И вы считаете, Винсент поэтому с собой покончил? – спросил Люсьен. – Из‑за того, что покупал краску у того маленького красовщика?

– Я уже ни в чем не уверен, – ответил доктор Гаше.

– Ну что ж, – объявил Тулуз‑Лотрек, – скоро уверитесь. Я нанял ученого из Академии подвергнуть анализу краску, которую я купил у нашего красовщика. Все прояснится на днях.

– Я не о том, – сказал врач. – То есть, да, он мог находиться под воздействием какого‑то химического ингредиента краски, но не уверен я в том, что Винсент кончал с собой.

– Но ведь твоя жена же сказала, что он в этом признался, когда пришел к вам в дом, – возразил Писсарро. – Он сказал: «Это я сам».

– Комиссару такого объяснения хватило, да и я поначалу не сомневался. Но прикиньте сами: кто станет стрелять себе в грудь, а потом милю идти к врачу? Человек, сводящий счеты с жизнью, так не поступает.