Пятнадцать. Господин невеликих размеров

 

Через три дня после того, как Люсьен очнулся от своей комы, в пекарню Лессаров явился Тулуз‑Лотрек и обнаружил молодого человека не только на ногах, но и за работой. Он лепил громадные диски хлебов и выкладывал их на подносы для расстойки. В пекарне висел густой дрожжевой дух, а на печи булькали фруктовые confits и сладко пахли.

Даже не поздоровавшись, Анри выудил из жилетного кармана золотые часы и сверился.

– О, ну слава богу. А то я увидел хлеб и подумал, что еще не рассвело.

Люсьен улыбнулся.

– Это не на сегодня, Анри. Сегодняшние давно испеклись. А этим я дам расстояться дважды, второй раз – ночью. Это итальянский рецепт. Называется «фокачча». Хлеб становится плотным, но не тяжелым, его хорошо сдабривать соусами и класть сверху сыр и мясо.

– Для сыра и мяса и французский хлеб превосходно годится. Откуда в тебе эта тяга ко всему итальянскому? Я заметил, ты и картины свои тонко лессируешь, как итальянцы.

– Они же мастера, Анри. Говорят, французов научили готовить итальянцы. Когда Катерина де Медичи вышла за Генриха II, она привезла с собой во Францию целую артель итальянских поваров и возила их по стране, закатывала банкеты и учила народ готовить.

– Ересь! – воскликнул Тулуз‑Лотрек. – Наукой признано, что сам Господь наделил французов даром кухни. А когда спустился этажом ниже, проклял англичан тем же.

– Что ж до живописи…

– Ладно, ладно, некоторые итальянцы живо писать умели. – Анри подскочил к печи, загреб горстью пар от вишневого конфи и вдохнул. – Восхитительно.

– Режин завтра положит в круассаны. Попробуй, если нравится.

– Нет, аромата пока вполне довольно.

Люсьен повернулся к последним хлебам на столе и плюхнул их на поднос один за другим.

– Кстати, об аромате. Сегодня ты не так душист, как при нашей последней встрече.

– Да, мои извинения. После недели в борделе перспектива теряется. Я с тех пор вернулся домой и вымылся в собственной ванне без помощи горничной, которая, могу добавить, от меня ушла.

– Ну, если ты не возвращаешься домой неделями и не предупреждаешь… Прислуге нужно платить, Анри.

– Дело не в этом. Я уплатил ей вперед – я же думал, что весь месяц проведу у матушки.

– А в чем же?

– Елдак, – объяснил Тулуз‑Лотрек.

– Pardon?

– Я проводил эксперимент. Проверял теорию на основании недавно полученной информации. Искал ей подтверждения. Вышел из собственных спальных покоев au naturel, и горничная подала в отставку не сходя с места. Мне показалось, наигранности при этом было больше, чем следовало. Даме шестьдесят пять лет, она уже бабушка – не могла же она его раньше никогда не видеть.

– Я полагаю, ты при этом был в шляпе?

– Ну разумеется. Я ж не какой‑нибудь филистер.

– И пребывал, если это не очень личный вопрос, в состоянии готовности?

– Для чистоты эксперимента – да. Я бы сказал, что приближался к двум часам – ну как минимум к половине третьего. Состояния этого, должен заметить, я добился совершенно без ее содействия, ибо в то время она протирала пыль в гостиной.

– И она все равно кинулась наутек? Похоже, тебе повезло, что ты от нее избавился.

– Ну да, старая кошелка отказывалась мыть окна. Боится, изволишь ли видеть, высоты.

– И елдаков.

– По всей вероятности. Но если совсем уж по правде, я привел домой Жибера, чтоб он запечатлел этот эксперимент своей фотографической камерой. Внутри со вспышкой он снимал впервые и переложил порошка магния. Ее ретираде могли способствовать произошедший в результате взрыв и легкий пожар.

– Пожар?

– Un petit peu. – Анри развел большой и указательный пальцы где‑то на сантиметр: вот столько пожара‑де потребовалось, чтобы отпугнуть горничную.

– Я помню времена, когда ты ограничивал свои эксперименты чернилами и бумагой.

– Это говорит человек, творящий непотребство итальянского хлеба.

– Touché, граф Монфа.

Анри опрометью развернулся и вперился в Люсьена поверх pince‑nez.

– Так ты, значит, пришел в себя?

– Мне нужно ее найти, – ответил Люсьен.

– Стало быть, не пришел.

– Да в себе я, в себе. Я должен найти Жюльетт.

– Понимаю. Но если мне будет позволено ненадолго наплевать на тебя, нам нужно поговорить с Тео Ван Гогом.

– Так ты не хочешь мне помочь ее искать?

– Мне показалось, я выразился ясно: в этом отношении мне на тебя временно наплевать. Мы не можем просто ворваться в галерею и устроить ему допрос о том, как умер его брат. Там мои картинки висят – как и твои, полагаю. Но я не знаю, как свести беседу с наших картинок на Винсента и при этом не показаться черствыми.

– Боже упаси, – произнес Люсьен.

– Нам нужно принести ему твою.

– Нет – она не завершена.

– Чепуха, она великолепна. Лучше нее ты ничего не накрасил.

– Мне нужно дописать синий шарфик у нее на шее, чтобы привлекал глаз. И купить еще ультрамарина у папаши Танги.

– Я тебе из мастерской тюбик принесу.

– Дело не только в этом, Анри…

– Я знаю. – Тулуз‑Лотрек снял шляпу и вытер лоб платком. – А почему здесь так жарко?

– Это пекарня. Анри, я боюсь этой картины.

– Я знаю, – повторил Тулуз‑Лотрек, склонив голову. Сочувственно покивал. – Дело в елде, да?

– Там нет елды!

– И это знаю. Я пытался тебя развеять. – Анри хлопнул друга по спине, и от рубашки Люсьена поднялась туча мучной пыли. – Это будет наш художественный прием. Мы принесем месье Ван Гогу твою картинку и спросим его мнения: стоит добавлять шарфик или нет. Он увидит, что это шедевр, будет польщен, что мы пришли к нему за советом, и ослабит бдительность – а тут я его и спрошу, что привело к смерти его брата.

– Какой жуткий план.

– Да, но я предпочел и на это наплевать.

 

* * *

 

Днем он редко появлялся на горе, поэтому многие мальчишки Монмартра никогда не видели «маленького господина». Он оставался слухом, мифом, легендой. Разумеется, о нем слыхали – знали, что происхождения он благородного, что он художник и bon vivant, – а потому сочиняли байки, которыми делились между собой: что на самом деле он тролль, жестокий хозяин цирка и, вероятно, пират. Но знали про него и правду – из материнских предостережений: о нем всегда нужно говорить просто «маленький господин», никогда не следует его дразнить, шептаться о нем за спиной или смеяться над ним, ибо он действительно человек благородный, всегда учтив и хорошо одет, обычно щедр и обходителен. К тому же мадам Лессар дала честное слово, что если какой‑то ребенок будет недобр с маленьким господином, он быстро исчезнет с лица земли и появится на нем вновь неаппетитным пирожком с ресницами, запеченными в корочку. Мадам Лессар и сама была почти так же загадочна, как маленький господин, и гораздо опаснее него: поговаривали, что сегодня она может для обмана тебя чем‑нибудь угостить, а назавтра возьмет и отравит, как следует.

Но вот легенда материализовалась – и оказалась гораздо лучше медведя на велосипеде, который ест монашку. Булочник и маленький господин несли через пляс дю Тёртр большую картину – портрет голой тетки, которую недавно убила мадам Лессар. Мальчишки со всей горы собрались на такое зрелище, как акулы на кровь.

– Не понимаю, почему нельзя было попросить Ван Гога прийти в мастерскую, – сказал Люсьен, изо всех сил удерживая свой угол картины против ветра. (Ветряные мельницы строили на Монмартре не просто так.) Они медленно преодолевали площадь боком, по‑крабьи, чтобы картину не вырвало у них из рук. Из‑за длины холста – почти восемь футов – и толпы мальчишек, собравшейся поглазеть, как будут тащить голую тетку, они занимали столько же места, сколько обычно бы требовалось для трех экипажей, да еще и с лошадьми. Приходилось выбирать окольные пути и идти такими кварталами, где не было ветра и могла поместиться вся их свита.

– А чего бы нам не нанять кого‑нибудь из этих гаменов? – высказался Анри. – Вы же нам поможете, гамены?

Гамены кивнули – они тоже перемещались по‑крабьи, не отрывая взоров от синей голой тетки, словно их глаза связывала с нею таинственная пуповина. У нескольких штаны бесстыдно топорщились от невинно взбухших краников – причины мальчишки не знали, понимали только, что видеть эту синюю ню им одновременно приятно и тревожно; такое же воздействие она оказывала на взрослых, только sans взбухших штанов.

– Поможем, – произнес один гамен, засунув палец так глубоко в нос, что мог бы пощекотать себе память, угнездившуюся в лобной доле.

– Вот уж дудки, – сказал Люсьен. – Тут же даже краска еще не просохла. Они ее всю залапают своими грязными пальцами. Назад, гамены! Назад!

– А в жизни она тоже была синей? – спросил у Анри один мальчишка.

– Нет, – ответил Тулуз‑Лотрек. – Это лишь представление художника о свете.

– А вы ее за сиськи трогали? – осведомился другой гамен.

– Увы, нет, – ответил Анри и ухмыльнулся Люсьену, поигрывая бровями: ни дать ни взять карикатура на опереточного сластолюбца.

– А чего их больше не сделали? – спросил Пальценосый.

– А того, что не он ее писал! – рявкнул Люсьен. – Ее писал я, достачливый ты опарыш! А теперь сдрисните все отсюда. На хуй пошли. Все прочь. Зар‑разы! Пар‑разиты! – Люсьен не мог на них замахать, не отпуская своего края картины, зато он весьма внушительно тряс головой и вращал глазами.

– А если будете на нас орать, мы вам больше помогать не станем, – сказал Пальценосый.

– Люсьен, – заметил Анри. – Забивать детей до смерти по‑прежнему считается преступлением, но если ты чувствуешь, что без этого никуда, знай: у моей семьи на постоянном предварительном гонораре есть целая компания юристов – как раз для таких крайних случаев. Отец печально известен своей небрежностью с огнестрельным оружием.

– А мадам Лессар поэтому ее ухайдакала? – осведомился один гаврош, которого Люсьен неведомо из‑за чего прозвал про себя Мальчиком‑с‑пальчиком. – Что вы ее рисовали, а не хлеб пекли, как положено?

– Ну, все, – произнес Тулуз‑Лотрек. – Бить буду я. Давай‑ка прислоним картину к стене.

Люсьен кивнул, и они аккуратно поставили полотно на попá. Свою трость Анри держал с изнанки холста, как укосину, однако теперь взмахнул ею шикарным жестом – и зажмурился, дернув за голову эфеса. Гамены хором ахнули. Анри робко приоткрыл один глаз.

– Вы только поглядите, – промолвил он. Там, где должен был обнажиться хрустальный кордиал, в чем Анри был почти уверен, оказался опасно заточенный коварный клинок. – Рад, что не предложил тебе утешиться коньяком, Люсьен. En garde, шалопаи!

И он сделал выпад в сторону гаменов, а те с какофоническим визгом размелись по всем углам перекрестка. Анри глянул на Люсьена через плечо и ухмыльнулся. Тот не сдержался и осклабился в ответ.

– Слишком костлявая, – раздался голос с того места, где только что чертополохом торчали мальчишки. Невысокий мужчина в широкополой соломенной шляпе и полотняном костюме цвета буйволовой кожи, седая эспаньолка аккуратно подстрижена и расчесана, а в голубых глазах – удивленная улыбка. Пьер‑Огюст Ренуар.

– Месье Ренуар, – произнес Тулуз‑Лотрек. – Bonjour. – Он вложил клинок в трость и протянул руку пожилому художнику.

Ренуар пожал и кивнул Люсьену.

– Значит, тебе лучше?

– Гораздо, – кивнул Люсьен.

– Хорошо. А то я слыхал, ты собирался помереть из‑за какой‑то девчонки. – Ренуар снова посмотрел на картину. – Из‑за вот этой синей и костлявой?

– Я просто переутомился, – ответил Люсьен.

– Ну, Крысолов, могу сказать, что ты и впрямь чему‑то научился.

Люсьен опустил взгляд на ботинки и понял, что краснеет от похвалы учителя.

– Мне солидные попы нравятся, – пояснил Ренуар Тулуз‑Лотреку. – А эта слишком худосочная, но Люсьен здесь не виноват. – Ренуар сделал шаг от полотна, за ним еще один, и еще, пока не перешел на другую сторону улицы. После чего вернулся и наклонился, едва не уткнувшись носом в слой краски.

Затем поднял взгляд на Люсьена, который придерживал холст, чтобы тот не сдуло.

– Это очень хорошо.

– Merci, Monsieur, – ответил Люсьен.

– Очень, очень хорошо, – продолжал Ренуар.

– Да ладно, что вы, – смутился Люсьен.

– Ха! – Ренуар хлопнул себя по ляжке. – Это не собачки в случке, но все равно хорошо. – Ренуар сдвинул шляпу на затылок и широко улыбнулся. Глаза его блеснули так, словно ему на память пришло что‑то радостное. – Помнишь, ты со мной нес через всю гору ту большую картину с «Галетной мельницей», Люсьен?

– Конечно. – Теперь и Люсьен поучаствовал в его улыбке.

– То было большое полотно, – сказал Ренуар Тулуз‑Лотреку. – Не такое, как это, но все равно в одиночку не унесешь. Сейчас оно у Кайботта.

– Я знаю эту картинку, – ответил Анри. Ему б ее не знать. Она его так поразила, что несколько лет назад он написал свою версию.

– В общем, мне хотелось написать вечеринку – столько жизни, сколько бывает по воскресеньям вечером в «Галетной мельнице». Когда все танцуют, пьют, веселятся. На такое требовался большой холст. А работать я мог лишь по воскресеньям, потому что все мои натурщицы – Марго и прочие – на неделе заняты. Поэтому каждое воскресенье мы с Люсьеном волокли это огромное полотно из моей мастерской на рю Корто к танцзалу, и я там писал, а мои друзья позировали. После первого грубого наброска я мог их заставить сидеть неподвижно лишь по одиночке, по двое за раз. Как кошек пасти. Им хотелось пить, танцевать, праздновать – делать, в общем, то, что я пытался ухватить на холсте. А я заставлял их позировать. Я писал весь день – каждую модель по чуть‑чуть, пока им не надоедало. Кроме малютки Марго. Та позировала неподвижно, как статуя, и столько, сколько мне требовалось. А под вечер мы переносили полотно обратно через весь butte ко мне в мастерскую. Oh là là, какой был ветер. Каждую неделю с холста приходилось снимать сухие листья и хвою, и я залечивал краской каждый маленький шрам, а через неделю появлялись новые. Ты же помнишь это, Люсьен?

– Oui, Monsieur. Помню.

– Помнишь это белое платье с синими бантами, что носила Марго? – спросил Ренуар, и блеск в его глазах несколько затуманился.

– Oui, Monsieur.

– Я очень любил это платье – но я уже писал ее в нем на качелях, а на другой картине она в нем танцевала. Поэтому в «Галетной мельнице» я написал ее в полосатом. Синие полосы. Марго в синем. – По щеке художника скатилась слеза, и он смущенно отвернулся. – Прошу прощения, Messieurs, даже не знаю, что это на меня нашло. Видимо, это от твоей картины, Люсьен, от того, что ты совершил.

– Простите, месье Ренуар, – произнес Люсьен. Он жалел старого наставника, но не знал, чем ему помочь. Не настолько близки они были – всего‑навсего учитель и ученик. Лучше, наверное, сделать вид, что ничего не случилось. Так поступают настоящие мужчины.

Анри подошел к Ренуару, вынул из нагрудного кармана чистый платок и предложил ему мастеру, хоть тот и смотрел в другую сторону.

– От такого ветра у меня глаза слезятся, – произнес Тулуз‑Лотрек, ни к кому не обращаясь. – Все от пыли, наверное, да и фабрики в Сен‑Дени ужасно коптят. Удивительно, как вообще удается дышать в этом городе.

– Да, – подтвердил Ренуар, вытирая глаза. – Копоть. Бывало, нам приходилось терпеть ее только зимой, когда все жгли уголь. А теперь она круглый год.

– Месье Ренуар, – произнес Анри, – а вот в те времена, когда вы писали Марго… Доктор Гаше обмолвился, что он ее лечил…

Люсьен взялся за свой край картины и принялся яростно моргать, мелко тряся при этом головой. Он так сигнализировал Анри, что лучше оставить Ренуара в покое, пусть себе идет дальше заниматься своими делами, но Тулуз‑Лотрек предпочел не обратить на него внимания. Поэтому все выглядело так, будто у молодого человека вдруг начался весьма изощренный лицевой тик.

– Марго мне очень нравилась, – сказал Ренуар. – Она свалилась с лихорадкой, а денег на лечение у меня не было. Я написал Гаше, и он тут же приехал. Он старался, но не смог ее спасти.

– Мне очень жаль, – произнес Анри. – По вашим картинам видно, до чего необычайна она была.

– Выживи она, я бы на ней женился, – сказал Ренуар. – Такая милая была малютка. И я знаю, с годами попа у нее бы стала просто огромна. Она была очень мила.

– А вы с ней когда‑нибудь теряли время? – спросил Анри.

Люсьен чуть не уронил холст.

– Анри, нам пора. Не задерживай больше месье Ренуара.

Но старый художник отмахнулся от тревог булочника мановеньем изящной руки – правда, пальцы уже начинали распухать от артрита.

– Это было давно. Все то время для меня – теперь один сплошной мазок. Я все время писал. После того как Марго умерла, я только ездил и писал. Менял один пейзаж на другой, чтобы прочистить себе голову, наверное. Вообще почти ничего не помню.

– Простите, что освежаю в вашей памяти такие мучительные времена, месье, – произнес Тулуз‑Лотрек. – Я лишь надеюсь, что нам, молодым художникам, удастся научиться чему‑то из вашего опыта. Вот у Люсьена недавно случилась романтическая драма.

– И вовсе нет, – сказал Люсьен.

– Твоя матушка на самом деле не ухайдакала эту девушку, верно? – спросил Ренуар. – Это просто досужие монмартрские слухи, да?

– Да, месье, просто слухи. С нею все прекрасно. А теперь нам пора. Передавайте, пожалуйста, поклон мадам Ренуар и привет детям.

– Постойте. – В голосе Анри зазвучало отчаянье. – А в те дни… вы не покупали краску у одного странного человечка? Он даже меньше меня. Смуглый, на обезьяну похож? Весь какой‑то ломаный?

И вдруг вся милая меланхолия, что воодушевляла Ренуара еще миг назад, схлынула с его лица.

– О да, – ответил он. – Красовщика я знал.

 

* * *

 

Галерея Тео Ван Гога располагалась в тени базилики Святого Сердца – белой сказочной церкви, эдакого мавританского Тадж‑Махала, выстроенного правительством на Монмартре, чтобы покаяться за то, что после Франко‑прусской войны армия истребила коммунаров (все вожди Коммуны были с Монмартра). Как и другая архитектурная аномалия Парижа, Эйфелева башня, Сакре‑Кёр частенько вызывала вывихи шеи у новичков в этом городе. Но видна она была со всего города, а потому служила удобной меткой тем, кто хотел найти Монмартр – или же галерею «Буссо и Валадон», которой управлял Тео Ван Гог. «Сразу вон за той здоровенной белой мечетью на горке», – подсказывали местные.

– Тебя никогда не подмывало красить Сакре‑Кёр? – спросил у Люсьена Анри, когда они разворачивали огромную синюю ню, чтобы та прошла в двери Тео. У галереи была стеклянная витрина, обрамленная красно‑белой полосатой маркизой из холстины. Снаружи на ней были вышиты слова: «Торговля искусством».

– В смысле всю эту дрянь покрасить или написать картину с ней?

– Покрасить картинку.

– Нет.

– И меня нет.

– Матушка говорит, что Господь наш лучше уж сдохнет, чем войдет в эту расфуфыренную архитектурную блудницу.

– Секундочку, Люсьен, меня, кажется, епифанией скрутило, – сказал Тулуз‑Лотрек.

Они прислонили холст, и Люсьен открыл дверь.

Тео Ван Гог – тридцать три года, худой, волосы рыжеватые, бородка подстрижена педантично, костюм в мелкую «гусиную лапку» и черный шейный платок – сидел за письменным столом в глубине галереи. Услышав, как открывается дверь, он поднялся и поспешил к ним помочь.

– Ого. Анри, твоя? – спросил Тео, придерживая дверь, пока они вносили картину. По‑французски он говорил чуть отрывисто, с легким голландским акцентом.

– Люсьена, – пропыхтел Анри.

– Bonjour, Monsieur van Gogh, – кивнул Люсьен, руля картиной в середину галереи. Они были знакомы с Тео, галерея продала несколько его работ, но отношения их были довольно формальны – из уважения к позиции галерейщика. Младший Ван Гог казался худее, чем при их последней встрече, настороженным чуть ли не до нервозности, не очень здоровым. Бледным. Усталым.

– Принести мольберт? – спросил Тео. – Правда, не знаю, есть ли такой большой.

– Сойдет и на полу. Нужна только стена, прислонить. Боюсь, краска еще не высохла, – ответил Люсьен.

– И вы принесли ее сюда без ящика? Ого, – промолвил Тео. Он отбежал в глубь галереи, схватил стул, на котором сидел, и принес его Люсьену. – Обоприте распялкой.

Галерея занимала почти весь нижний этаж четырехэтажного кирпичного здания и от пола до потолка была увешана живописью, эстампами и рисунками. Люсьен узнал работы Тулуз‑Лотрека и Писсарро – а также Гогена, Бернара и Вюйара, рисунки Стейнлена и Виллетта, главных карикатуристов горы, одинокие оттиски японцев – Хокусаи или Хиросигэ, – и много, очень много полотен брата Тео, Винсента.

Едва картину укрепили, Тео отошел рассмотреть ее получше.

– Она не закончена, я… – Люсьен начал было объяснять про синий шарфик, но Анри подал ему знак молчать.

Тео вытащил из жилетного кармана очки и надел их, затем присел на корточки и хорошенько присмотрелся к холсту. Потом снял их и отошел. Только теперь Люсьен на самом деле заметил в младшем брате ту же энергию, что и в Винсенте. Тео скорее был суетлив, часто больше походил на конторщика – оценивал, рассчитывал, измерял, – но сейчас он выказывал ту жгучую сосредоточенность, которая старшему Ван Гогу свойственна была постоянно. Тот все время напоминал какого‑то безумного пророка. Анри бывало дразнил Винсента: рядом с ним, говорил он, на вечеринке всегда можно найти свободное место – голландец отпугивал всех своим взглядом.

От молчания Тео Ван Гога Люсьен занервничал, оно давило. Но галерейщик наконец покачал головой и улыбнулся:

– Люсьен, я не знаю, куда мне ее повесить. Как видите, все стены заняты. Даже если я сниму все эстампы. Она слишком большая.

– Вы хотите ее повесить? – Люсьен изумился: похвал Ренуара он толком не услышал, поэтому лишь сейчас посмотрел на свою работу как на нечто иное, а не просто напоминание о Жюльетт.

– Конечно, хочу, – ответил Тео. Он протянул Люсьену руку, тот протянул свою и претерпел рукопожатие, от которого ему чуть не вывернуло плечо. – Знаете, Винсент говаривал, что для фигурных композиций кто‑то должен сделать то же, что Моне сделал для пейзажей. Раньше никому это не удавалось, а вам вот удалось.

– Ой, да ладно тебе, Тео, – произнес Анри. – Это голая женщина, а не революция.

Тео улыбнулся Тулуз‑Лотреку:

– Ты просто завидуешь.

– Чепуха. Говно, а не картинка, – сказал Анри.

– Это не говно, – вмешался Люсьен – ему уже довольно затруднительно было понимать, что у них тут за план. Портрет его, может, и не шедевр, но уж не говно совершенно точно.

– Это не говно, – подтвердил Тео Ван Гог.

– Благодарю вас, Тео, – сказал Люсьен. – Ваше мнение для меня много что значит, именно поэтому мы вам и принесли неоконченную картину. Я думаю еще дописать шарфик…

– А у тебя тут сейчас все картинки Винсента? – перебил его Анри.

Тео зримо вздрогнул от имени брата.

– Да, я перевез их в Париж. Но, конечно, вывесил не все.

– А у него на последних картинках фигуры есть? Женщин он писал?

– Да, есть портрет мадам Гаше. Три портрета девочки, чьи родители владеют трактиром в Овере, где жил Винсент. И один – жены трактирщика. А что?

– Часто бывает так, что если художник мучается, нужно искать женщину.

Удивительно – при этом Тео Ван Гог улыбнулся.

– И не только художники, Анри. Нет, когда Винсент только приехал в Овер, он кратко упоминал в одном письме женщину – но так, как говорят о симпатичной девушке, которая гуляла в парке. По‑моему, это у вас называется «томливо»? Да они и не были знакомы. В основном же он писал о живописи. Ты ж его знаешь… знал. Говорил только о живописи.

– А в этой самой живописи у него было такое, что… ну, вызывало у него беспокойство?

– Такое, чтоб себя убить? – Тео сбросил все подобие благовоспитанной отстраненности и даже ахнул – у него перехватило дыхание.

– Простите, – сказал Люсьен, поддержав его за спину.

Но через секунду Тео Ван Гог опять превратился в конторщика – словно обсуждали они происхождение картины, а не кончину его брата.

– Он все время твердил: «Не давайте никому видеть ее, не подходите к ней и близко». Он говорил о картине, которую выслал из Арля. Но я не получал из Арля никаких портретов.

– И не знаешь, кто эта она была?

– Нет. Может, Гоген знает – он же был там, когда у Винсента в Арле случился срыв. Но если там и была какая‑то женщина, он о ней ни разу не упоминал.

– Значит, то была не женщина… – Похоже, Анри это озадачило.

– Я не знаю, из‑за чего мой брат покончил с собой. Никто даже не знает, откуда у него пистолет.

– Своего не было? – уточнил Анри.

– Нет, и у доктора Гаше – тоже. А у трактирщика – только ружье, на охоту ходить.

– Вы были ему хорошим братом, – произнес Люсьен, не убирая руки со спины Тео. – Лучше и не бывает.

– Благодарю вас, Люсьен. – Тео выхватил из нагрудного кармана платок и быстро провел им под глазами. – Простите меня. Я до сих пор, очевидно, не оправился. А для вашей работы, Люсьен, место я найду. Дайте мне время, я уберу некоторые эстампы в запасник и продам несколько картин.

– Нет, это не обязательно, – ответил булочник. – Мне еще нужно ее дописать. Хотел спросить у вас как у специалиста – как вы считаете, нужен шарфик у нее на шее? Я думал – ультрамариновый, чтобы цеплял глаз.

– Глаз цепляют ее глаза, Люсьен. Вам не нужен шарфик. Я не претендую на то, чтобы учить вас живописи, но мне картина представляется завершенной.

– Спасибо, – сказал Люсьен. – Вы мне помогли. Но все равно я бы хотел доработать текстуру покрывала, на котором она лежит.

– Но вы же принесете ее снова? Прошу вас. Это поистине великолепная картина.

– Принесу. Благодарю вас, Тео.

Люсьен кивнул Анри, чтобы тот брался за свой край.

– Постой, – сказал Тулуз‑Лотрек. – Тео, ты когда‑нибудь слышал о Красовщике?

– Ты имеешь в виду папашу Танги? Конечно. Я краски Винсенту всегда покупал у него – или у месье Мюллара.

– Нет, не Танги и не Мюллар, другой. Винсент мог о нем упоминать.

– Нет, Анри, прости. Я знаю только месье Мюллара и папашу Танги на Пигаль. А, и еще Сеннелье у Школы изящных искусств, конечно, но с ним я дел никогда не вел. Да и в Латинском квартале таких торговцев наберется с полдюжины, все обслуживают студентов.

– А, ну да – спасибо. Всего доброго, друг мой. – Анри пожал ему руку.

Тео придержал им дверь – он был рад, что они уходят. Тулуз‑Лотрек ему нравился – и Винсенту он нравился, да и Люсьен Лессар парнишка неплохой, неизменно добрый, к тому же становится вполне приличным художником. Ему не нравилось им лгать, но верность он хранил одному Винсенту.

 

* * *

 

– Моя картина – не говно, – сказал Люсьен.

– Я знаю, – ответил Анри. – Это входило в коварный замысел. Я же королевских кровей, коварство – один из множества наших талантов. В королевской крови оно течет вместе с вероломством и гемофилией.

– Так ты не считаешь, что картина говно?

– Нет, отличная картинка.

– Мне нужно ее найти, Анри.

– Ох да ебливый ливень, Люсьен, она же чуть тебя не прикончила.

– А тебя бы это остановило, когда мы услали тебя подальше от Кармен?

– Люсьен, мне нужно с тобой об этом поговорить. Пойдем в «Свистульку». Сядем. Выпьем.

– А картина?

– И ее с собой возьмем. Брюану очень понравится.

 

* * *

 

Из утопленного в стену дверного проема на задах базилики Святого Сердца она смотрела, как двое выносят ее портрет из галереи. Перемещались они по самой середине улицы, как пара согласованных пьяниц, – боком, стараясь, чтобы ребром картина оставалась против ветра. Едва они обогнули первый угол, она сбежала по ступенькам и кинулась через всю площадь в галерею Тео Ван Гога.

– Mon Dieu! – воскликнула она. – Кто этот художник?

Тео Ван Гог оторвался от работы и посмотрел на красивую светлокожую брюнетку в перваншевом платье – похоже, с ней прямо посреди галереи случился оргазм. Хотя он был уверен, что никогда прежде не видел ее, она казалась до странности знакомой.

– Их написал мой брат, – ответил Тео.

– Блистательно! А еще какие‑нибудь его работы у вас есть? Я хочу взглянуть.

 

Шестнадцать. Произносится «Бас‑ тард»

 

– О, смотрите – это же великий художник Тулуз‑Лотрек в сопровождении какого‑то никому не ведомого ублюдка! – воскликнул Аристид Брюан, когда они вошли в тускло освещенное кабаре. Артист был крепок и суроволиц, носил роскошную широкополую шляпу, сапоги на высоком каблуке, как у чистильщиков канализации, черную накидку и ослепительно красный шарф. На две части он состоял из таланта, на три – из манерности, а на пять – из чистого шума. «Свистулька» была его личным кабаре, а Тулуз‑Лотрек – любимым художником. Именно поэтому Анри и Люсьен втаскивали сюда синюю ню средь бела дня.

– Когда сломаешь зуб о гальку в пирожке с черной смородиной, – тут же ответил ему Люсьен, – это будет подарок от того самого никому не ведомого засранца!

– О‑хо! – вскричал Брюан, будто бы обращаясь к залу, полному гуляк, а не к четверке бухих мясников, что дремали над пивом в углу, и скучающей девице за барной стойкой. – Похоже, мне с первого взгляда удалось не признать Люсьена Лессара, сраного булочника и по временам сраного художника.

Брюан не был особо предвзят к Люсьену. В «Свистульке» все подавалось с гарниром оскорблений. Брюан так надеялся добиться славы. Со всех лучших районов Парижа сюда стекались предприниматели и адвокатура – посидеть на грубых скамьях, потолкаться локтями с нищебродами из рабочих за весьма засаленными столами, послушать обвинения во всех бедах общества от этого анархиста, защитника и певца обездоленных, Аристида Брюана. То был последний писк моды.

Брюан прошагал к ним через все кабаре, а по пути зацепил со столика свою гитару.

Люсьен сел со своего конца картины лицом к хозяину и сказал:

– Хоть одной струной этой штуки брякни, мычащая ты корова, и я забью тебя ею до смерти, а труп твой расчленю струнами. – Его учили не только выдающиеся художники Франции – он не пропускал уроков и самого изощренного ерыкалы Монмартра.

Брюан осклабился, поднес гитару поближе и сделал вид, что бряцает по струнам.

– Принимаю заявки…

Люсьен ухмыльнулся в ответ:

– Два пива с тишиной.

– Очень хорошо, – ответил Брюан. Ни на такт не сбившись, он развернулся на ходу, словно балерун, отложил гитару на ближайший столик и направился к бару.

Через две минуты он уже сидел с ними в кабинке. Все трое рассматривали синюю ню, прислоненную к соседнему столу.

– Давай я у себя повешу, – сказал Брюан. – Люсьен, здесь ее увидит много важных людей. Я повыше повешу, над баром, никому потрогать даже в голову не придет – не достанут. Может, и не купят – жены не дадут такое в дом принести, – но увидят и запомнят твое имя.

– Ее должны видеть, – сказал Анри Люсьену. – А выставку можно и потом. Может, Тео Ван Гог организует, но на это потребуется время. Я ее сам не могу организовать – мне нужно в Брюссель, у нас там выставка с Двадцаткой, а еще я обещал новые афиши «Черному коту» и «Красной мельнице».

– А мне должен карикатуру для «Свистульки», – добавил Брюан. Время от времени он печатал художественный журнал с тем же названием, что и кабаре, и все молодые художники и писатели Монмартра давали ему материалы.

– Ну ладно, – ответил Люсьен. – Только я не знаю, сколько за нее просить.

– А вот продаваться она не должна, – сказал Анри.

– Согласен, – сказал Брюан. – В этом и есть сила кокетки, нет? Пусть ее хотят, но давать не стоит. Пусть дразнит.

– Но мне же продать нужно. – В этом и есть дилемма художника: писать за презренный металл – значит поступаться принципами, но художник, который не продается, – никто.

– Если продастся сейчас, продастся и потом, – ответил Анри. – Ты же хлебом на хлеб зарабатываешь.

– Ладно, ладно. – Люсьен вскинул руки, сдаваясь. – Вешай. Но если кто‑то захочет купить, мне надо об этом знать.

– Отлично. – Брюан вскочил с места. – Пойду займу лестницу. Можешь проследить за повешением.

Певец ушел, а Анри прикурил cheroute от деревянной спички и сунулся головой в облако дыма, которое только что выпустил над столом.

– Пока он не вернулся, Люсьен, я должен тебе кое‑что сказать. Предупредить.

– Не будь таким зловещим, Анри. Тебе не к лицу.

– Просто штука в том, что Жюльетт… а я тебе все равно помогу ее найти, если ты этого так хочешь, но должен тебя предостеречь. Возможно, тебе вовсе не надо ее отыскивать.

– Но мне надо ее отыскать, Анри. Я без нее как без рук.

– Мне кажется, ты наводишь на ваши с ней отношения романтический флёр. Ты и с нею был без рук.

– Я писал.

– Не в этом суть.

– Суть всегда в этом.

– Она совершенно точно жила с Красовщиком.

– Хочешь сказать, что она тайно была его любовницей? Не может такого быть. Кто позволит любовнице проводить столько времени с другим мужчиной?

– Я говорю только, что у них уговор.

– Он, стало быть, ее сутенер? Ты это мне говоришь? Ты утверждаешь, будто женщина, которую я люблю, – блядь?

– В твоих устах это звучит омерзительно. Да у меня среди лучших друзей бляди.

– Не в этом суть. Она не блядь, и он ей не сутенер. Ты всех вокруг считаешь сутенерами. Потому‑то вечно и проигрываешь.

Анри очень любил эту игру – «Угадай кота». Игралась она в бальном зале «Галетной мельницы». Он с компанией друзей (иногда включался и Люсьен) сидели у стены людного танцзала и пытались угадать, кто из мужчин в кабинках – сутенеры, пасущие своих девиц, а кто простые работяги или мерзавцы, старающиеся поживиться сладеньким. Сначала делали ставки, а потом подзывали какого‑нибудь вышибалу заведения, и он подтверждал или опровергал гипотезу. Анри почти неизменно проигрывал.

– Не сутенер, – покачал головой Анри. – Я не знаю, кто он ей, но вот чего хочу. Спроси‑ка ты себя, что будет, если ты найдешь Жюльетт, а она тебя не признает?

– Что?

– Люсьен, ты же знаешь – я выследил ее до квартиры Красовщика. И поговорил с ним.

– Знаю, Анри. Ты решил, что он тебе врет насчет Винсента.

– Да я просто уверен, что врал. Но я тебе не говорил, что спросил у него насчет Кармен.

– Кармен? Почему?

– Когда я его увидел напротив «Дохлой крысы» – в тот день ты столкнулся с Жюльетт, – я вспомнил, что видел его с Кармен.

– Да ну!

– Сам же знаешь – я почти не помнил себя с Кармен.

– Абсент, – сказал Люсьен. – Поэтому‑то мы и отправили тебя к матушке. Для твоего же блага.

– Черт возьми, Люсьен, не в абсенте дело. Ты же слышал доктора Гаше. Ренуар, Моне – у всех бывали провалы в памяти, галлюцинации, всех отбрасывало в прошлое. Ренуар помнит Красовщика, но о нем – ничего. У тебя тоже так было, а ведь ты абсент не пьешь, правда? Дело в краске. Что‑то в ней не то. И она действует не только на художника. Я нашел Кармен, Люсьен. Отыскал, а она понятия не имеет, кто я такой. Говорит, всему виной лихорадка. Она чуть не умерла после того, как я уехал.

У Люсьена от такого откровения онемело лицо – и от того, как он поступил с Анри, и от того, что это может значить для них с Жюльетт. Он, Морис Жибер и Эмиль Бернар своими руками выволокли Анри из мастерской, вымыли его, одели, а потом Жибер и Бернар самолично отвезли Анри в замок к его матушке и остались сидеть с ним, пока не просохнет.

– Ты же убивал себя, Анри.

– Я картинки красил.

– Мы старались быть тебе добрыми друзьями…

– Она меня не знает, Люсьен, – выпалил Тулуз‑Лотрек. – Не помнит даже, что мы с ней были знакомы. – Он задавил окурок сигары о пол – чего Брюан не только не запрещал, но и всячески поощрял, – после чего снял pince‑nez и сделал вид, что протирает запотевшие линзы углом шейного платка. – Вот это я и пытался сказать. Жюльетт может тебя даже не признать.

– Признает. Пошли сейчас же в Батиньоль. Мы спасем ее – какими бы узами Красовщик ее ни опутал, мы их разорвем. Она поймет маму и простит ее за то, что двинула ей сковородкой. Сам увидишь.

Анри покачал головой.

– Думаешь, я туда не возвращался? Ты неделю провел без сознания, Люсьен, и мы были уверены, что причиной этому – она. Само собой, я еще раз ходил туда, где она живет. Их там больше нет.<