Двенадцать. Le Professeur Deux

 

Эмиль Бастард жил в домике, который ему в Дебрях завещал отец, – на северо‑западном склоне Монмартра, чуть ниже «Галетной мельницы», чуть выше кладбища. После смерти отца он настелил в домике деревянный пол и провел в него воду, а беговые дорожки и клетки, оставшиеся после грызуньей инсценировки «Бен‑Гура», убрал, но жилье все равно осталось не менее эксцентричным, нежели при Ле‑Профессёре‑I. Миниатюрный ипподром уступил место полкам и столам, заваленным всевозможным околонаучным bricolage – от крохотных паровых турбин до измерительных приборов: лабораторное стекло, пузырьки с реактивами, образцы минералов, батареи и трансформаторы Теслы, людские черепа, нерожденные зверюшки в банках, косточки динозавров и часовые механизмы, умеющие выполнять разнообразные и часто бессмысленные задачи, – к примеру, заводное насекомое, которое бегает по полу и считает оброненные ореховые скорлупки, а потом сообщает о найденном трезвоном крохотного колокольчика.

Как и отец прежде, Эмиль Бастард был ученым и академиком – он преподавал в Académie des Sciences и занимался полевыми исследованиями сразу по нескольким дисциплинам. В Académie его считали чем‑то вроде «человека эпохи Возрождения», а население Монмартра полагало чудаком и безобидным психом. Как и отца, его звали Ле‑Профессёром.

Профессёр сидел за письменным столом и перебирал заметки, которые делал в недавней спелеологической экспедиции, и вдруг его встряхнул стук в дверь. Такого почти никогда не случалось. Он открыл дверь и увидел очень низенького, однако хорошо одетого человечка – в котелке и с кожаным ранцем через плечо. День был теплый, и человечек нес сюртук на руке, а рукава его были закатаны по локоть.

– Bonjour, Monsieur Bastard, я Анри де Тулуз‑Лотрек, художник. – Человечек протянул карточку. – Я пришел в интересах нашего общего друга. Месье Люсьена Лессара.

Профессёр взял карточку Анри и шагнул в сторону, чтобы Тулуз‑Лотрек протиснулся в дверь.

– Входите, прошу вас. Пожалуйста, садитесь. – Он показал на диван – там уже восседал частично реконструированный скелет ленивца. – Зверя можно сдвинуть. Это мой нынешний проект.

Профессёр выволок стул из‑за стола и уселся напротив гостя. Он был так же высок, как Анри низкоросл, и очень худ в придачу: во фраке он напоминал насекомое – богомола с бакенбардами.

Под ногой Анри хрустнула скорлупка фундука, и художник поморщился.

– Извините, – сказал Бастард. – У меня тут одна машинка скорлупу считает.

– Но зачем по всему полу разбросано?

– Я же сказал, у меня машинка ее считает. Хотите посмотреть?

– Быть может, в другой раз, благодарю, – ответил Анри. Он снял котелок и водрузил его на череп ленивца – тот являл тревожно меланхоличное выражение, вероятно, потому, что скелет собран был не до конца. – Насчет Люсьена Лессара.

– Да, и как там мальчик?

– Вы давно с ним знакомы?

– Больше двадцати лет. Мы познакомились, когда он был совсем маленьким, еще в Прусскую войну. Мой отец отправил его одного ловить крыс в старой гипсовой шахте у кладбища. А когда я про это узнал, пошел за ним. Беднягу Люсьена я поймал, когда он выбегал из каменоломен в полном ужасе. Отец мой был блистательный ученый, но в обращении с детьми далеко не всегда включал здравый смысл. Он относился к ним, как ко взрослым, только маленьким. Ничего личного.

Анри отмахнулся от извинения.

– Люсьен меня беспокоит. Объяснить трудно, но у меня ощущение, что на него действует некий наркотик. – С этими словами он открыл ранец и вытащил горсть тюбиков краски. – Полагаю, в эту краску подмешан какого‑то рода психодислептик – вещество, влияющее на здоровье и рассудок Люсьена.

– Понимаю. – Профессёр взял у Анри тюбики, отвинтил крышечки со всех поочередно и каждый тюбик понюхал. – Похоже, растворитель – льняное масло.

– Профессер, не могли бы вы их проанализировать у себя в Академии? Нет ли в них чего‑нибудь вредного?

– Я разберусь, да, но сперва скажите мне, какого сорта поведение вызывает у вас беспокойство. Даже обычные масляные краски содержат вещества, которые могут оказаться токсичными и вызывать симптомы безумия.

– Он заперся в сарае за своей булочной с красивой девушкой и почти не выходит оттуда. Его сестра очень переживает. Говорит, он перестал печь хлеб и, похоже, больше не ест. Говорит, только сношается и красит картинки.

Профессёр улыбнулся. Люсьен рассказывал ему о своем друге‑графе и его склонности к дансингам и борделям.

– Со всем должным уважением, месье Тулуз‑Лотрек, но чем это отличается от вашей жизни?

– Я вас умоляю, месье профессор, но я экспериментировал с абсентом и могу свидетельствовать о его опасных галлюциногенных свойствах. В особенности – о его способности превращать дурнушек в красавиц.

– Ну, это восьмидесятиградусный спирт, а полынь в нем ядовита. Подозреваю, после приема у вас перед глазами мелькает ваша собственная смерть.

– Да, но с изумительнейшим бюстом. Как вы это объясните?

– В том‑то и закавыка, – ответил Профессёр. Вопреки любой рациональности, он любил искать ответы даже на самые нелепые вопросы.

– В общем, – продолжал Анри, – я подозреваю, что в красках что‑то такое содержится – и оно воздействует так же. И наш друг Люсьен подпал под его воздействие. Кроме того, я полагаю, что и сам находился в прошлом под действием того же наркотика.

– А нынче – нет?

– Нет, нынче я просто вольнодумец и блядун. А в прошлом у меня – одержимость и любовь. Именно под их чары, мне кажется, и подпал Люсьен.

– И кто, по‑вашему, его эдак травит?

– Я убежден, что составлен заговор – между той самой девушкой и ее сообщником, торговцем красками.

– А их мотив?

– Соблазнить Люсьена.

– И вы сказали, она очень красива?

– Изумительно. Вся сияет красотой. Так, что раздражает.

– Месье Тулуз‑Лотрек, я могу понять, зачем кому‑то понадобится сговариваться и соблазнять вас. У вас есть титул, вы, я полагаю, наследник немалого состояния, а Люсьен – всего лишь бедный сын булочника. И хотя он может быть небездарным художником, это, как вам отлично известно, отнюдь не гарантия того, что он когда‑либо стяжает успех либо финансовое вознаграждение своим трудам. Итак, еще раз – каким может быть мотив?

Анри встал и заходил взад‑вперед перед диваном, при всяком втором шаге похрустывая ореховой скорлупой.

– Не знаю. Но могу вам сказать вот что. Когда нечто подобное случилось со мной, Люсьен и некоторые другие мои друзья сделали все возможное, дабы устранить ситуацию, и одержимость моя миновала. Но я потерял время. В значительных количествах. Воспоминания. Не могу припомнить по нескольку месяцев кряду. У меня есть картины, которые я не помню, чтобы красил. Зато я помню, как красил другие, и у меня их нет. Других объяснений я предложить вам не могу. Вероятно, если вы что‑то отыщете в краске, и оно объяснит нам эти потери времени, мы сумеем найти способ этот кошмар прекратить.

– Запретим вашему другу писать картины и заниматься любовью с красивой женщиной?

– Когда вы это произносите так, звучит, как не очень полезное дело.

– Да нет же, это вполне полезно, месье Тулуз‑Лотрек, и вы – очень верный друг Люсьена. Вы лучше, чем вам самому известно. А сестра Люсьена вам не рассказывала, как умер их отец?

– Нет, и сам Люсьен упоминает лишь об отцовой любви к живописи.

– Его сестра считает, что эта любовь к живописи его и убила. Я проверю краски. Займет несколько дней, но я отыщу, из чего они сделаны. Но если я даже что‑то найду, вероятно, вам будет непросто избавить Люсьена от опасности. Если он сам не желает спасаться.

– У меня есть план, – сказал Анри. – Я знаю двух вышибал из «Красной мельницы» – ребята они крепкие, умеют работать дубинкой. Если вы что‑то найдете, мы ворвемся в мастерскую, вырубим Люсьена, стащим его с нее и привяжем там к чему‑нибудь, пока в себя не придет.

– Вы – друг еще лучше, чем я думал, – сказал Профессёр. – Мне зайти к вам в студию, когда у меня будут готовы результаты?

– Адрес на карточке, но в мастерской меня часто не бывает, поэтому лучше прислать нарочного, – ответил Анри. – Люсьен отзывался о вас в таких выражениях, которые обычно приберегает для своих героев‑художников, и даже матушка его поминала вас добром, а это само по себе чудо. Поэтому я знаю, что могу вам доверять – вы сохраните это дело строго между нами. У меня есть основания подозревать, что Красовщик опасен.

Тут в комнате зажужжали моторы и что‑то метнулось из‑под дивана. Анри завопил и вспрыгнул на тахту. По полу заметалось латунное насекомое размером с белку – от одной ореховой скорлупки к другой. При встрече с каждой оно пощелкивало, затем с треском перебегало к следующей.

– А, должно быть, полдень, – промолвил Профессёр.

– Пора пить коньяк, – едва переводя дух, промолвил Анри. – Вы со мной, профессор?

 

* * *

 

Его здравомыслие туманилось от одной лишь мысли о Кармен – это следовало признать. Иначе с чего бы ему думать, будто он способен найти одну конкретную рыжеволосую прачку, о которой три года не было ни слуху ни духу, в центральном районе, где живут тысячи людей? Ему для «Красной мельницы» литографию делать, афишу Жейн Авриль, а если он настоящий верный друг, то он предпримет еще одну попытку спасти Люсьена, – однако же образ Кармен влек его в Третий аррондисман. Образ ли это, виденье ли? Она была хорошенькой, но отнюдь не красавицей, и все же некоторая грубость в ней, какая‑то ее реальность трогали его, и он никогда прежде не писал лучше. Может, в этом дело? В чем же оно – в девушке или в живописи?

– Тебе больно, малыш? – спрашивала, бывало, она. Единственная, кому – кроме его матушки – позволялось его так называть. – Растереть тебе ноги?

А он даже не знает, жива ли она. А вдруг, как и сказал Красовщик, сгинула – быть может, от горя, когда он уехал? Бросил ее…

Заскакивая то в одну прачечную, то в другую, пока фиакр его дожидался, он углубился в Марэ – еврейский квартал на правом берегу Сены. Никоим образом не гетто, район этот, как и большинство парижских кварталов, претерпел обновления барона Османа, и архитектура здесь нынче была типовая – такие же шестиэтажные дома с мансардами. Единственный признак экономического или этнического отличия – обилие ювелиров, вывески в витринах булочных на иврите да вездесущие хасиды, бродящие в своих длинных пальто даже в августовскую жару. Но нынче в Марэ все двигались как‑то украдкой – в городе политической силой вздымался антисемитизм, и еврея, забредшего куда‑нибудь не туда, запросто мог оскорбить любой подвыпивший господин – за какую‑нибудь воображаемую обиду или плетенье некоего паранойяльного заговора. К вящей досаде Анри, его приятель и тоже художник Адольф Виллетт – человек в прочих отношениях весьма остроумный – баллотировался в мэры Монмартра на антисемитской платформе. К счастью, правда, проиграл он с треском.

– Виллетт, тупица ты, – говаривал ему Анри. – Я бы с радостью тебя поддержал, но сам я благородных кровей, а посему, доведись мне проводить черту, руководствуясь случайностью рожденья, мне бы пришлось избегать общества всех вас, навозных плебеев. С кем бы я тогда бухал?

Иногда очень трудно примирить таланты человека с особенностями его личности. Даже великий Дега, бывший личным героем Анри как художник и, вероятно, лучший рисовальщик из всех импрессионистов, при личном знакомстве оказался полным мудлом. Анри даже одно время жил с ним в одном доме, но от мастера набрался никакой не мудрости. Ему доставалось только презрение. Поначалу лишь простое высокомерное бурчанье при встрече во дворе, а затем, когда Анри повстречался с мастером на коллективной выставке, где экспонировались работы их обоих, Дега сделал вид, что не замечает стоявшего поблизости Анри, и сказал:

– Эти рыжие у Тулуз‑Лотрека – они все похожи на сифилитичных блядей.

– Вы так говорите, будто это плохо, – через плечо заметил Анри, но замечание ранило его. Оскорбленный своим героем, он ухромал в угол галереи, где публика была не такая надутая. Дега вдохновлял его, и в своем восхищении мастером Анри был открыт – не таил влияния Дега на свое творчество. Оттого подобное пренебрежение и ранило глубже. Анри уже собирался бросить всех друзей и пойти нажраться – возмутительно, скандально – в какой‑нибудь танцзал для рабочих, но тут ощутил у себя на плече чью‑то руку. Он поднял голову – перед ним стоял худой мужчина лет под шестьдесят, с седой бородкой клинышком, и смотрел на него из‑под полей шляпы из грубого полотна. Пьер‑Огюст Ренуар.

– Мужайтесь, месье. Дега ненавидит всех. Возможно, он и лучший скульптор из ныне живущих, раз зрение не позволяет ему больше писать, но я поделюсь с вами секретом. Его танцовщицы для него – вещи. Предметы. У него к ним нет никакой любви. А ваши танцовщицы, месье, – они живые. Они живут на холсте, потому что вы их любите, нет?

Анри не знал, что и сказать на это. Его ошарашил такой стремительный переход от зубодробительной ненависти к себе после Дега к электрической онемелости после необычайной доброты Ренуара. Он вдруг ослаб – пришлось даже опереться на трость.

– Нет. То есть да. То есть – merci beaucoup, месье Ренуар, по‑моему, вам известно…

Ренуар похлопал его по руке, прерывая:

– Смотрите. Через минуту я подразню его за то, что он не любит евреев, и он выскочит отсюда опрометью, как избалованное дитя. Будет весело. Дега всегда отделен от своих сюжетов. Отделяется он от них по собственному выбору. Всегда так поступал. Он не умеет смеяться с какой‑нибудь толстухой – а мы так умеем, правда? – Ухмылка сатира из‑под шляпы, искорка радости в глазах. – Пусть вас не огорчает уродство Дега. Камилль Писсарро, мой друг – он еврей. Вы его знаете?

– Встречались, – ответил Анри. – Мы оба выставляемся у Тео Ван Гога. А мастерскую делим с Люсьеном Лессаром, они тесно дружат.

– Да, Люсьен. Мой ученик. Вечно рисует собачек в случке. Мне кажется, с этим мальчиком что‑то не так. Может, из‑за того, что он столько времени в пекарне проводит, у него дрожжевая инфекция. В общем, Писсарро – он и похож на раввина с этой своей огромной бородой и крючковатым носом. Только на пиратского раввина – сапожищи‑то у него вон какие. Ха, пиратский раввин! – И Ренуар хохотнул собственной шуточке. – Теперь, когда он приезжает в Париж, ему приходится скрываться в гостиничном номере – он до того по‑еврейски выглядит, что прохожие на улице плюют в него. Какая низость! Писсарро! Величайший из всех нас. Но они‑то не знают, а я знаю – из окна гостиницы он пишет лучшую картину в своей жизни. И вы так поступите, месье Тулуз‑Лотрек. Возьмите низость Дега и сделайте из нее великие картины.

Анри понял, что если он тут еще немного постоит, то наверняка расплачется. Он еще раз поблагодарил Ренуара, низко ему поклонился и попросил прощения: у него встреча, которую он только что себе придумал. Но Ренуар схватил его за руку.

– Любите их всех, – произнес он. – Вот в чем секрет, молодой человек. Любите их всех. – Художник разжал хватку и повел плечами. – И тогда, если даже картины ваши окажутся говном, вы же их все равно любили.

– Любить их всех, – повторил за ним Анри и улыбнулся. – Да, месье. Так и буду.

И он так пытался – все еще пытался показывать это в своих работах. Но все равно граница между ним и его сюжетами часто пролегала – не от презрения, как у Дега, а от его собственных в себе сомнений. Он их любил за человечность, за их совершенное несовершенство, ибо оно у них всех было общее – и между собой, и с ним. Но по‑настоящему любил он только одну – вероятно, она одна была так же несовершенна, как он. И он нашел ее в третьей по счету прачечной Марэ.

Хозяином там был грязный трепаный мужичина – его будто бы уже один раз повесили, а потом зачем‑то оживили. Когда Анри вошел, он колотил мальчишку‑посыльного.

– Pardon, Monsieur, я художник Тулуз‑Лотрек. Я ищу женщину, которая несколько лет назад сидела у меня на сеансах, а теперь я ее потерял. У вас случайно не работает мадмуазель Кармен Годен?

– А кто спрашивает?

– Прошу меня простить, я не осознавал, что вы не только хам, но и глухой. Как и десять секунд назад, я по‑прежнему граф Анри Мари Раймон де Тулуз‑Лотрек‑Монфа, и я ищу Кармен Годен.

Анри на собственной шкуре убедился, что детективная работа не согласуется с его конституцией – приходилось разговаривать с людьми либо странными, либо глупыми, а успокоить нервы алкоголем возможности не представлялось.

– Да плевать мне, что у тебя титул с именем в три этажа, никакой Кармен тут нету, – ответил этот трепаный грязнуля. – Пшел теперь на хуй, карлик.

– Очень хорошо, – произнес Анри. Обычно титул несколько смягчал такого рода сопротивление. – В таком случае, мне придется вести свои дела в иных местах, где я буду вынужден нанимать убийцу владельцев прачечных.

В такие моменты Анри очень жалел, что не располагает отцовой статью – тот хоть и был полоумный, но всегда держался с огромной помпой. Он, не раздумывая, принимался колотить по стойке тростью, и девятьсот лет власти аристократов обрушивались на голову неразумного прислужника, опрометчиво вызвавшего его неудовольствие. Анри же просто отпустил ничем не подкрепленную угрозу и похромал прочь.

Но в дверях его остановил женский голос. Он обернулся – из‑за полога в глубине прачечной выходила женщина.

– Кармен Годен – это я, – сказала она.

– Кармен! – От первого же взгляда на ее неестественно рыжие волосы, подобранные наверх в косматый chignon, на два ятагана локонов, что обрамляли с обеих сторон ее лицо, сердце его скакнуло в груди, и он, буквально паря от возбуждения, кинулся обратно к стойке. – Кармен, ma chère, как ты?

Женщина смешалась.

– Простите, месье, но мы с вами знакомы?

Анри видел – смятение у нее не показное и, очевидно, заразное, ибо теперь смутился и он.

– Конечно, знакомы. Все те картины? Наши вечера вместе? Я же Анри, chère. Три года назад?

– Простите, – сказала она.

– А теперь пошел вон, – высказался трепаный. – Ей работать надо.

Взгляд Кармен из скромного и смущенного стал яростным, и она обернулась к хозяину:

– Ты погоди! – И снова Анри: – Месье, не могли бы мы выйти на минутку?

Ему хотелось поцеловать ее. Обнять. Отвести домой и приготовить ей ужин. Вот это ее свойство – сила и в то же время хрупкость – в ней по‑прежнему чувствовались, и то в нем, что он обычно держал вдали от посторонних глаз, немедленно повлеклось к ней. Забрать ее домой, есть с ней, потягивать вино, тихонько посмеиваться над чем‑нибудь грустным, потом любить ее и засыпать в ее объятьях – вот чего ему хотелось. А потом проснуться и перенести эту сладкую меланхолию на холст.

– Прошу вас, мадемуазель, – промолвил он, распахивая перед нею дверь. – После вас.

На тротуаре она быстро отошла в парадное соседнего жилого дома, чтобы не видели из прачечной, и повернулась к нему.

– Месье, три года назад я очень болела. Я жила на Монмартре, работала на пляс Пигаль, но ничего этого я не помню. Я все забыла. Врач говорил, что лихорадка повредила мне голову. Сестра привезла меня к себе и выходила. Но я не помню почти ничего, что было прежде. Может быть, мы встречались тогда, но извините меня – я вас не знаю. Вы говорите, я вам позировала? Вы художник?

Лицо Анри онемело, будто его отхлестали по щекам. Но жжение не утихало. Она и впрямь его не знала.

– Мы были очень близки, мадемуазель.

– Друзья? – уточнила она. – Мы были друзьями, месье?

– Более чем, Кармен. Мы проводили вместе много вечеров, много ночей.

Рука ее метнулась ко рту, словно бы в ужасе.

– Любовники? Мы же не были любовниками?

Анри вгляделся в нее, но ни следа обмана, ни проблеска узнавания, ни стыда, ни радости – ничего в ее лице не нашел.

– Нет, мадмуазель, – произнес он, и слова эти дались ему так же трудно, как неуступчивый больной зуб, не желающий покидать рот. – Мы вместе работали. Мы были не просто друзьями. Натурщица для художника – это больше, чем друг.

Похоже, ей стало легче.

– А я была вам натурщицей?

– Лучшей, что мне попадались. Картины я могу вам показать. – Но еще не договорив, он понял, что не сможет. Он бы мог показать ей лишь несколько из множества. Да и тех у него осталось лишь три. Однако он помнил – или считал, будто помнит, – что писал их десяток. В уме он видел ню, которую писал с нее, – но не припоминал, чтобы продал ее, а теперь ее у него точно нет. – Быть может, вы могли бы зайти ко мне в мастерскую. Я бы показал кое‑какие наброски с вами, и память, возможно, вернулась бы к вам при виде этих картин.

Она покачала головой, не отрывая взгляда от мостовой.

– Нет, месье. Я б никогда не смогла позировать. Невероятно, что я это делала. Я же такая дурнушка.

– Вы прекрасны, – сказал он. И не преувеличил. Он видел. Он перенес эту красоту на холст.

Тут на улицу вышел хозяин.

– Кармен! Тебе работа нужна, или ты хочешь сбежать с карликом? Мне‑то навалить, но если тебе работу, так иди и работай.

Она отвернулась от художника.

– Мне нужно идти, месье. Спасибо за предложение, но то время забыто. Возможно, к лучшему.

– Но…

Она юркнула в прачечную мимо хозяина. Тот рыкнул на Анри и захлопнул дверь.

Тулуз‑Лотрек забрался в ожидавший фиакр.

– Еще в прачечную, месье? – спросил извозчик.

– Нет, в бордель на рю д’Амбуаз в Девятом. И полегче на поворотах. Чтобы пойло не плескалось.