Двадцать семь. Дело о тлеющих башмаках

 

Двое мужчин в широкополых шляпах – высокий и среднего роста – прогуливались у стоянки фиакров рядом с восточной оконечностью кладбища Монпарнас. Они поглядывали на вход в Катакомбы с другой стороны площади. У одного в руках был черный корабельный сигнальный фонарь с линзой Френеля, и он прижимал его к боку, чтобы не слишком бросался в глаза. А у высокого через плечо был перекинут длинный холщовый колчан, из которого торчали ножки мольберта. Оба мужчины были в длинных пальто. Если б не фонарь, подозрительного в них было лишь то, что они прогуливались у стоянки фиакров средь бела дня, не выказывая ни малейшего намерения куда‑то ехать. Ну и то, что ботинки у высокого тлели.

– Эй, у вас башмаки дымятся, – сказал один возница. Он опирался о свою коляску, жевал незажженную сигарку и хмурился. Уже три раза у них спросил, не нужно ли куда подвезти. Не нужно. Оба мужчины выглядывали из полей своих шляп, украдкой следя за перемещением кособокого человечка в котелке, который вел через всю площадь осла в канотье.

– Вас это не касается, месье, – ответил вознице высокий.

– Мне кажется, он направляется в Катакомбы, – произнес тот, кто пониже. – Может, там оно и есть, Анри.

– Вы детективы, что ли? – поинтересовался возница. – Потому что если да, у вас неважно получается. Почитали б этого англичанина, Артура Конан Дойла, тот описывает, как это надо делать. Новая книжка у него вышла, называется «Знак четырех». Шерлок Хоумз там у него – очень умный. Не то что вы.

– В Катакомбы? – Анри подтянул штанины, и манжеты задрались выше башмаков, оголив блестящие лодыжки из латуни. – Я наконец‑то высок – и надо лезть в Катакомбы, где рост только мешает.

– Может, Профессёр тебе сделает новую модель, которая работает на иронии, – сказал Люсьен, склонив голову так, чтобы из‑под полей завиднелась его ухмылка. «Локо‑амбуляторы» позволяли им следить издалека за Красовщиком уже больше недели, и ни заметный недостаток роста, ни хромота Анри не выдавали. Однако теперь паровые ходули стали помехой.

– У нас еще есть немного времени. – Люсьен поставил фонарь на брусчатку и присел у ног Анри. – Если мы за ним туда пойдем, надо, чтобы он ушел вперед. Эй, возница, помогите‑ка мне снять с него штаны.

– Господа, для таких просьб вы не в том квартале. Да и время суток неподходящее.

– Скажи ему, что ты граф, Анри, – сказал Люсьен. – Обычно это помогает.

Через пять минут Тулуз‑Лотрек – в закатанных по колено брюках и в длинном пальто, волочившемся по мостовой, – шагал впереди через площадь. Вознице они дали пять франков, чтобы присмотрел за «локо‑амбуляторами», а также показали ему двустволку в холщовом чехле – ее они позаимствовали у дяди Анри. Пусть знает, чтó с ним будет, если вдруг решит сбежать на паровых ходулях. Тот, в свою очередь, взял с них два франка за гарантированно – ну, более‑менее – полную карту подземелий Парижа.

Тулуз‑Лотрек разворачивал ее на ходу, пока не добрался до седьмого подземного уровня. Тогда он посмотрел на Люсьена:

– Тут ровно те же улицы, что и сверху.

– Да, только меньше кафе, больше трупов и, конечно же, темно.

– О, ну тогда сделаем вид, что гуляем по Лондону.

На первой сотне ярдов Катакомб городские власти Парижа установили газовые светильники, а у входа – человека, взимавшего по двадцать пять сантимов за удовольствие созерцать городские кости.

– Жуткая это срань, вы в курсе? – осведомился у них привратник.

– А вы – привратник оссуария, – ответил Люсьен. – И вы в курсе, нет?

– Да, но я‑то туда не спускаюсь.

– Сдачу мне дайте, – сказал булочник.

– Если увидите человека с ослом, передайте, что после заката я фонари погашу, так что выбираться ему придется самостоятельно. И сообщите мне, если он там занимается чем‑то непотребным. А то все время туда ходит, торчит часами. Извращенец, не иначе.

– А вы в курсе, что берете деньги с людей, которым хочется поглядеть на человеческие останки, нет? – опять поинтересовался Люсьен.

– Вы идете или препираться тут будете?

По мраморным ступеням они спустились в тоннели, выложенные штабелями больших берцовых, малоберцовых, бедренных, локтевых и лучевых костей, а также черепов. Дойдя до железных ворот с табличкой «Дальше посетителям хода нет», Люсьен присел и зажег сигнальный фонарь.

– Мы идем туда? – спросил Анри, вглядываясь в бесконечную тьму за решеткой.

– Да, – ответил Люсьен.

Анри поднес карту возницы к последнему газовому светильнику.

– Да тут некоторые залы просто громадны, – сказал он. – Красовщик же наверняка заметит свет. А если знает, что за ним следят, ни за что не приведет нас к картинам.

– Поэтому фонарь у нас сигнальный. Мы его прикроем так, чтобы видеть только то, что у нас под ногами, чтоб не споткнуться. Направляй его вниз и все. – Люсьен поднес к фитилю спичку, а когда пламя разгорелось, прикрутил его так, чтоб оно было едва заметно.

– А как мы узнаем, куда он пошел?

– Понятия не имею, Анри. Будем искать его фонарь. Слушать его осла. Откуда мне знать?

– Ты же у нас специалист. Крысолов как‑никак.

– Я не специалист. Мне тогда было семь лет. И в каменоломни я заходил лишь ловушки расставить, не дальше.

– Но ты же нашел Берт Моризо, голую и синюю. Если ты не специалист, тебе необычайно повезло.

Люсьен поднял фонарь и толкнул ворота.

– Наверное, хватит разговоров. Звук здесь хорошо разносится.

Арка, в которую были вделаны ворота, была ниже остального склепа, и Люсьену, входя, пришлось пригнуться. Анри же прошел, не сгибаясь, но мольберт, который он тащил на плече, зацепился за свод и чуть не сшиб его наземь.

– Может, мольберт тут оставить? Возьмем только двустволку?

– Здравая мысль, – ответил Анри. Он вытащил ружье из чехла, а мольберт в колчане прислонил к стене рядом с воротами.

– Казенник сломан, – сказал Люсьен. Стоит Анри в следующий раз споткнуться, подумал он, ружье выстрелит и снесет кому‑нибудь из них голову либо иную часть тела, к коей они могут испытывать личную привязанность.

Анри разломил двустволку, дослал два патрона, что были у него в кармане, и помедлил.

– Что? – спросил Люсьен, направив узкий луч света другу в лицо.

– Мы идем в подземелья убивать человека.

Люсьен старался не думать о том, что конкретно им предстоит сделать. Насилие он к себе не подпускал – оно оставалось абстрактным поступком, чистой идеей, а еще лучше – поступком, совершаемым из неких идеальных соображений. Такой мыслью отец в детстве помогал ему добивать крыс, когда он находил в ловушках еще живых, и они бились и мучились. «Это милосердие, Люсьен. Это для того, чтобы спасти парижан от голода, Люсьен. Это чтобы спасти Францию от прусской тирании, Люсьен». А однажды, когда папаша Лессар выпил за обедом лишний бокал вина, сказано было так: «Блядь, это просто крыса, Люсьен. Она отвратительна, а мы ее сделаем вкусной. Ебни уже ее молотком, нам пора печь пирожки».

Поэтому Люсьен ответил:

– Он убил Винсента, он убил Мане, а Жюльетт держит в рабстве, Анри. Он отвратителен, а мы его сделаем вкусным.

– Что?

– Тш‑ш‑ш. Смотри, свет.

Всего через минуту их глаза привыкли к темноте после газовых светильников. Вдалеке они разглядели крохотный желтый огонек – он подпрыгивал, как мотылек у оконного стекла. Люсьен поднял сигнальный фонарь и направил его так, чтобы Анри было видно, как он сначала поднес палец к губам, а потом махнул – вперед, мол. Луч он направил вниз – их ноги едва отбрасывали тени. Они двинулись за огоньком во тьме, Анри отчетливо переваливался, чтобы не так громко хромать. К тому же, без трости ему было трудно.

По временам огонек исчезал, и они вглядывались в темную даль, стараясь различить искорку. Анри тогда вспоминал, как совсем маленьким закрывал по вечерам глаза, чтобы уснуть, и по векам изнутри, как призраки, скользили образы. Не остаточные изображения, не воспоминания, а то, что он по‑настоящему видел в абсолютном мраке ночи и детства.

И вот, пока они осторожно и тихо ступали по ровным пыльным полам подземелья, образы эти снова к нему вернулись. Он помнил, как в непроглядной черноте мелькала электрическая синева, иногда к нему обращалось какое‑то лицо – не воображаемый дух, не что‑то придуманное, а реальная фигура, сотканная из тьмы и синевы, выскакивала на него из нескончаемого ничто, и он вскрикивал. Вот когда впервые, понял Анри, он увидел Священную Синь – это было здесь, в Катакомбах. Не на картине, не в церковном витраже, не на косынке рыжей – нет, она бросалась на него из тьмы. И только теперь он осознал, почему готов убить Красовщика. Не потому, что он – зло, не потому что жесток или держит музу в рабстве. Потому что он пугает. Анри теперь точно знал: если сможет – он положит кошмару конец.

– Ты сможешь нас отсюда вывести по карте? – прошептал Люсьен, едва не касаясь губами уха Анри.

– Если только фонарь поярче сделаем, – прошептал в ответ Тулуз‑Лотрек. – Здесь все камеры должны быть помечены, как улицы наверху.

Огонек Красовщика на секунду перестал подскакивать, и Люсьен остановил Анри, выставив назад руку. Линзу сигнального фонаря он закрыл вообще. В темноте закричал осел, и только по раздавшемуся эху они поняли, что на огонек Красовщика они смотрят не вдоль длинного узкого тоннеля, а через огромный сводчатый зал. Очень нежно, медленно, гася щелчок ладонью, Анри закрыл казенную часть двустволки. Слабо щелкнуло все равно, и они замерли, но Красовщик на их присутствие не отреагировал, как они было решили: он водил лучом своей лампы по стене. В пятне света нарисовалось тяжелое кольцо, вделанное в камень.

Красовщик поставил лампу, взялся за кольцо обеими руками и попятился. Часть каменной стены потянулась следом. Под прикрытием скрежета и хруста художники метнулись вперед – и замерли, когда Красовщик опять нагнулся за лампой. До него оставалось всего с полсотни метров. Шорох его подошв, фырканье осла как будто звучали у них в головах.

Человечек скрылся из виду – зашел в какой‑то проход или камеру. Осел же остался у открытой двери.

Люсьен поставил фонарь на пол и нагнулся так, что переносицей уперся в поля шляпы Анри.

– Только меня не подстрели, пожалуйста, – прошептал он.

Друг его ощутимо покачал головой – Люсьен услышал даже, как он улыбнулся, хотя раньше думал, что это невозможно в принципе. И они бок о бок двинулись вперед. Когда до двери в стене оставалось метров двадцать, Анри помедлил и взвел один курок двустволки. Осел от щелчка дернулся.

– Кто это? – спросил из темноты Красовщик. – Кто там?

Он возник в проеме, держа лампу повыше.

– Карлик! Я тебя вижу!

Из‑за пояса штанов он выхватил револьвер и направил на художников. Люсьен нырнул прочь из круга света как раз, когда Красовщик выстрелил. Пуля ударилась в каменную стену и, жужжа, как разъяренный шершень, рикошетом улетела куда‑то во тьму. Осел взбрыкнул и кинулся за нею, сдавленно вопя от испуга, – похоже было на извращенный хохот умирающего от чахотки психопата. Люсьен перекатился, вскочил на ноги – и тут же ему по глазам хлестнула вспышка нового выстрела. От грохота зазвенело в ушах, и эхо потерялось в пронзительном визге.

– Я тебя вижу, карлик! – опять крикнул Красовщик. Он воздел лампу над головой и бросился вперед, выставив перед собой револьвер. Взвел курок и прицелился, но раздался не отрывистый хлопок, а громоподобный рев крупнокалиберного охотничьего ружья, и лампа Красовщика взорвалась у него над головой. И его, и пол вокруг окатило ливнем горящего масла. Человечек завопил – омерзительно, скорее от ярости, чем от боли, – но атаки своей не прекратил. Он надвигался столпом пламени и палил в темноту, пока боек не защелкал по пустым каморам. Но Красовщик все равно ковылял во тьму, к своему противнику.

– Ебармоты! – прорычал он наконец и рухнул ничком. Так и остался лежать, шкворча, и языки пламени плясали по всему его телу. Темно‑синие.

При свете горящего Красовщика Люсьен видел, как Анри осматривает труп. Двустволка была переломлена и висела у него на согнутой руке.

– Анри, ты цел?

– Да. А тебя не ранило? – Взгляда от Красовщика он не отрывал.

– Нет. Он промахнулся.

– В последнюю секунду я выстрелил ему поверх головы. Пытался его просто напугать. Я совсем не метил в него.

– Ты и не попал.

– Ты не скажешь Жюльетт, что я трус?

– Нет, врать я не намерен.

– Не против, если я коньяку хлебну? Нервишки пошаливают.

– И я с тобой.

– Мы лечимся, – произнес Тулуз‑Лотрек. Он достал из внутреннего кармана серебряную флягу, отвинтил колпачок и передал тару другу, явив отчетливый тремор конечности. – Мы не празднуем.

– За жизнь, – сказал Люсьен, подняв тост за быстро черневшего Красовщика, отпил и вернул фляжку Анри. – Найду‑ка я наш фонарь, пока тут совсем не стемнело. А то со свечками отсюда выбираться нам не светит, хотя и свечи я прихватил.

Когда Люсьен вернулся с фонарем, Анри уже вошел в камеру, зажег свечу и рассматривал первую картину из стопки, прислоненной к стене. Всего таких стопок было три, картины в них рассортированы по размеру. Анри водил свечой у средних габаритов портрета мальчика с темными глазами и темной же копной волос, падавших ему на глаза.

– Люсьен, мне кажется, это Писсарро. Принеси‑ка фонарь. Погляди. Похоже, объединенные стили Мане и Сезанна. Никогда раньше не видел у Писсарро таких портретов.

– Ну, с Сезанном он вместе писал еще с шестидесятых. Может, как раз у Сезанна ты видишь его влияние. – Люсьен открыл линзу фонаря, и картина осветилась полностью.

– Но эти темные глаза, почти что испуганные, волосы, этот… – Анри переводил взгляд с картины на Люсьена, опять смотрел на портрет.

– Это я, – сказал Люсьен.

– Ты? Это же та картина, которую помнил Писсарро, а больше никто, похоже, и не видел.

– Да.

– И ты не помнишь, чтобы позировал ему?

– Нет.

– Ну, ты же был мальчишкой. Детские воспоминания смазываются…

– Нет. Она сказала, что лишь дважды была одновременно художником и моделью. Один раз – Берт Моризо. А я – второй. Она была мной.

Анри остановился перед самыми большими холстами. Первым стоял пейзаж – бушующее море, и в тонущем корабле отчетливо доминировала Священная Синь.

– Тёрнер, – сказал Анри. – Не понимаю. Она была судном?

– Ей не обязательно быть натурщицей – художник просто должен быть ею одержим, – ответил Люсьен – смертельно серьезно. Он констатировал факт, не более того. Его обуяло ледяное спокойствие – булочник начал осознавать, как именно повлияла муза на всю его жизнь. Да и на столько чужих.

Люсьен встал на колени и принялся перебирать стопку холстов поменьше. Первым стоял Моне – поле с люпинами. Следующую картину он не узнал – что‑то фламандское, какие‑то крестьяне, старая. Третьей была Кармен Годен – Кармен Анри, она сидела на полу, расставив ноги, платье спущено и открывает всю голую спину, волосы подобраны наверх, на скулах – те же рыжие ятаганы прядей, та же бледная кожа, но, в отличие от прочих таких же ее портретов, на этом она улыбалась, кокетливо глядя на художника через плечо, снизу вверх, с притворной скромностью. Люсьен знал такой взгляд. На него так десятки раз смотрела Жюльетт, но лишь Тулуз‑Лотрек видел, чтобы так улыбалась Кармен Годен. Люсьен задвинул картину обратно – словно захлопнул запретную книгу – и отошел.

Тулуз‑Лотрек наклонил вперед крупного Тёрнера, чтобы разглядеть, что стоит за ним, – и чуть не выронил морской пейзаж.

– Ох ежть, – выдохнул он.

Люсьен подскочил к нему и уставился на картину – портрет обнаженной женщины, возлежащей на диване, задрапированном ультрамариновым атласом.

– Она женщина крупная, но очень привлекательная. Мне кажется, я раньше совсем не считал ее рыжей – скорее каштановой брюнеткой, но, опять же, волосы у нее всегда забраны в chignon, когда мы видимся. А тут распущены, даже бедра закрывают, и так она да – очень и очень привлекательная.

Люсьен поставил фонарь к ногам Анри и выхватил у него зажженную свечу, забрызгав картину воском.

– Сожги их, – сказал он, повернулся и пошел к выходу. – Все сожги. Маслом из фонаря полей.

– Понимаю твою озабоченность, но она очень хорошо накрашена, – сказал Анри. Он снова поднял фонарь и внимательно рассматривал ню.

– Анри, это моя мама.

– Смотри, подписана. Тут сказано «Л. Лессар».

– Жги.

– А другие ты просмотреть не хочешь? Тут могут быть шедевры, которых раньше не видела ни одна живая душа.

– И не увидит. А если мы посмотрим, у нас рука может не подняться. Жги. – Люсьен вышел из камеры и встал в огромном зале, где на смолистых останках Красовщика по‑прежнему плясали синие языки пламени. Он содрогнулся.

Анри поставил Тёрнера на место, закрыв им голую мадам Лессар, и отошел на шаг.

– Я убил Красовщика – мне кажется, несправедливо будет и картинки мне жечь. Святотатство какое‑то.

– Ты же сам всегда говорил, что многие поколения твоих предков – законченные еретики.

– Это верно. Ладно, подержи свечку, а то не видно. Фонарь придется притушить, иначе масла не выльешь.

Через минуту небольшая камера пылала, как печь стеклодува. Языки пламени лизали своды зала, вырываясь в дверной проем, и умирали, щелкая змеиными жалами. Дым клубился под потолком чернильными волнами.

При свете костра Анри изучал карту.

– Если пойдем вдоль этой стены, выйдем к проходу и лестнице на следующий уровень.

– Тогда пошли.

– А осел Красовщика?

– Кто же знает, куда он удрал, Анри? У нас в фонаре масла едва хватит, чтоб выбраться наружу. Может, сам дорогу найдет. Он тут уже бывал.

Тулуз‑Лотрек сложил карту и двинулся вдоль стены, опираясь на двустволку, как на костыль. Таиться больше не было нужды, и он хромал вволю.

– Болит? – спросил Люсьен, подняв фонарь повыше, чтобы другу было видно, что впереди.

– У меня? Все в порядке. Это пустяки в сравнении с тем, что я убил человека и сжег комнату, набитую шедеврами.

– Прости меня, Анри.

– Но и это ерунда по сравнению с неслабой возможностью того, что ты трахнул собственную матушку и укокошил отца.

– Все не так было.

– А как оно тогда было?

– Не знаю.

– А как думаешь, твоя мама согласится мне позировать? Интересуюсь чисто как художник.

 

* * *

 

– Ты Лапочку убила!

Вот первое, что он сказал Жюльетт, когда они нашли ее в мастерской Анри.

– Кого? – спросила она.

– Лапочку Писсарро. Маленькую девочку. Я ее любил, а ты ее убила.

– Тогда был выбор, Люсьен, ты или она. Кто‑то из вас должен был заплатить. Я выбрала ее.

– Ты же говорила, что выбирал Красовщик.

– Да, и он хотел тебя. Я его отговорила.

– Ты чудовище.

– Ну а твоя мамаша – шлюха.

– Только потому, что в нее вселялась ты.

– О, ты и про это вызнал?

– Я видел картину.

– Значит, Красовщик мертв? По‑настоящему? Мне показалось, что он меня отпустил.

– Да, – ответил Анри. – Я его застрелил. И картины сгорели. Вы свободны.

– Вот говнюк мелкий, он же мне рассказывал, что использовал портрет твоей матушки много лет назад.

– Так ты и отца моего убила?

– Что? Пф‑ф. Нет. Дурашка. Нет, конечно. Знаешь, Люсьен, твой папá был очень милым человеком. Живопись обожал. Очень и очень милый.

Анри произнес:

– Раз вы были Люсьеном – и были его матушкой, говоря технически, он спал с…

– Мой отец умер у себя в мастерской, – сказал Люсьен. – И ни одной его картины не нашли. Объясни‑ка мне это.

– Эй, вы только поглядите, какие!

– Не подействует, – отрезал Люсьен.

– Так о чем мы говорили? – спросил Анри.

– Я не убивала твоего отца, Люсьен. У него не выдержало сердце. Он просто умер. Но умер он, занимаясь тем, что любил.

– Писал картины?

– Ну да, скажем так.

– Моя сестра Режин всю жизнь уверена, что наш отец изменял нашей маме.

– Когда на самом деле он изменял с вашей мамой, – сказал Анри.

– И она считает, что наша сестра Мари погибла из‑за нее. А это была ты, правда?

– Помнишь, как они тебе нравились? Мммммм, ты потрогай.

– Застегни блузку, Жюльетт, я же говорю – не подействует.

– Но если вы предлагаете, – встрял Анри, – и пока вы между собой разговариваете…

– Ох, ну ладно, – сказала Жюльетт, отворачиваясь и запахивая блузку. – Смерть Мари оказалась удобной. Я не роняла ее с крыши, но когда она упала, цель была достигнута – жертва принесена. Ею стала она. Бедному папаше Лессару теперь не нужно было умирать ради Священной Сини. Все эта сучка Судьба.

– Судьба – тоже барышня? – уточнил Анри.

– Нет, так просто говорится. И да, Люсьен, да, да и да – жизнь твоей сестры стала платой за Священную Синь. Прости меня. И я не чудовище. Я тебя люблю. Я полюбила тебя, едва увидела.

– И овладела мной.

– Чтобы узнать тебя. Никто не знает тебя так, как я, Люсьен. Я знаю, как ты любил папу. Правда знаю. Знаю, как у тебя надорвалось сердце, когда Лапочка умерла. Я знаю, как страстно ты любишь живопись – так, как я, этого не будет знать никто. Я знаю, как получать по башке идеальным багетом – каждое утро, год за годом. И я была рядом, когда ты впервые обнаружил волшебные эластические свойства своего краника. Я…

– Хватит.

– Ты мой единственный, Люсьен, и мой навсегда. Теперь я свободна. Я твоя. Твоя Жюльетт. Мы можем быть вместе. Ты можешь писать.

– А ты что будешь делать? – спросил Люсьен. – Шляпки кроить?

– Нет, у меня есть средства. Буду позировать – тебе. И вдохновлять тебя.

– Вы же и сифилисом его заразили, правда? – осведомился Тулуз‑Лотрек.

– Нет, не заражала. Но, похоже, месье Лессару нужно поразмыслить над нашей удачей. Дорогой Анри. Дорогой мой отважный Анри, у вас же тут есть коньяк, правда?

– Ну разумеется, – ответил Тулуз‑Лотрек.