V . Конкретность анализа источников и литературы.

VI. ОСТОРОЖНОСТЬ В ТАКОМ ОЦЕНОЧНОМ СУЖДЕНИИ, КАК “ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ”, ПО ОТНОШЕНИЮ К ИССЛЕДУЕМЫМ ИСТОЧНИКАМ И ЛИТЕРАТУРЕ. Известно, что тенденциозность — избирательность, односторонность, последовательное проведение определенных идей, тенденций; пристрастность или предвзятость, необъективность и пр. Между тем, вряд ли правомочно ставить знак тождества между внутренним содержанием таких понятий, как «тенденциозность» и «ложь», «противоположность истине», так как выбор фактов определяется той парадигмой, которую явно или неявно исповедует исследователь.

Уместно в данной связи напомнить оригинальный взгляд К. Поппера (1902 – 1994): «…Все научные описания фактов в значительной степени избирательны, …они всегда зависят от соответствующих теорий. Эту ситуацию лучше всего можно описать, сравнивая науку с прожектором… Что высветит прожектор —  зависит от его расположения, от того, куда мы его направляем, от его яркости, цвета и т.д., хотя то, что мы увидим, в значительной степени зависит и от вещей, которые он освещает. Аналогично научное описание существенно зависит от нашей точки зрения, наших интересов, связанных, как правило, с теорией или гипотезой, которые мы хотим проверить. Но оно также зависит и от описываемых фактов. Все сказанное в высшей степени верно и в случае исторического описания с его “неисчерпаемым предметом исследования”, как охарактеризовал его А.Шопенгауэр»[69]

И все-таки, даже когда мы выполним все условия, раскрытые выше, полной объективности в исторических исследованиях достигнуто не будет. Тому есть ряд причин:

Во-первых, невозможно до конца избавиться от влияния политической конъюнктуры. Не оправдались наивные надежды тех, кто полагал, что с падением советской социалистической модели государственного устройства, сопровождавшимся уникальным расцветом свободы слова и печати, автоматически канет в лету и зависимость исторической науки от политики. Увы, историческая наука во все времена и у всех народов была крепко скована одной цепью с политикой. Причем, политика все время не только претендовала, но и выступала ведущей в столь неравноправном союзе. Не случайно, в среде

историков давно стали расхожими такие суждения: история – «политика, опрокинутая в прошлое»; «каждое поколение переписывает свою историю» и пр. Брак историографии с политикой — брак по расчету, который будет расторгаться очень трудно.

Но неправильно полагать, что засилье политического ангажемента в исторической науке — родовой признак исключительно тоталитарных и авторитарных политических режимов. Подобное существует и в демократических странах (быть может, в несколько смягченных формах). Вот и отечественная историография сегодня стала пространством не только для острых научных дискуссий, но и полем политической битвы, где научно обоснованная критика сталкивается с политизированными точками зрения.

Во-вторых, отрицательное влияние фактора времени. Все мы, живущие в земной жизни — пленники времени, этого одномерного чудища, которое, будучи скалярной величиной, успешно помогает нам превратиться, в конечном итоге, в вектор ни во что. Если, естественно, исходить из классической концепции физики Ньютона. Но человек всегда мечтал вырваться на свободу

из темницы времени. И это удавалось всем живущим на Земле, но только в мечтах, мифах, легендах сказках. Удачнее всех оказывались в попытках к бегству из темницы времени писатели, поэты, историки. Они — близнецы-братья. По образному выражению академика РАН Ю.А. Полякова (1921 – 2012), «и у тех и у других орудие труда – слово»[70].

Однако историки, в отличие от писателей и поэтов, находясь здесь и сейчас, не могут придумать сами все, когда пишут о том, что происходило там и тогда. Они пишут, опираясь на факты и документы. В их распоряжении огромный корпус источников, опять же, по образному выражению Ю.А. Полякова, «от древнейшего нуклеуса до вчерашней газеты»[71].

Между тем, перед фактором времени историки блекнут. Они вынуждены постоянно пытаться сбрасывать оковы пленников времени, так как исследуют прошлое. А его картину никогда невозможно репродуцировать в полном объеме по ряду причин. Не будем раскрывать их, так как это — предмет отдельного исследования. Заметим лишь в контексте своей темы, что одна из существенных причин заключается в том, что историк является субъектом объективной реальности, протекающей в своей системе пространственно-временных координат. И он подчиняется велениям времени как на уровне сознания, так и на уровне подсознания, фрейдового бессознательного и юнговских архетипов.

Это хорошо подметил Ю.А. Поляков: «Историк — сын своего времени. Он, как и его сограждане, испытывает бытовые тяготы, терзается сомнениями, верит и теряет веру, его проскваживают ветры эпохи»[72]. В то же время маститый ученый высказал суждение, которое иначе, как дискуссионным, и не назовешь: «Но историку положено лучше, чем согражданам, осознавать связь времен, ощущать поступь истории, понимать положительное или отрицательное значение происходящего, видеть за деревьями настоящий лес»[73].

В принципе, с подобной позицией трудно спорить, если считать, что под термином «историк» Ю.А. Поляков понимает профессионального ученого высшего класса, коим, безапелляционно, сам является, а не подмастерья из цеха служителей музы Клио. Того подмастерья, который пишет обо всем и вся, заботясь не о научной достоверности, а о тиражах своих опусов.

И все-таки такая позиция выглядит излишне категоричной. По мнению авторов настоящего учебного пособия, Ю.А. Поляков в цитате, приведенной выше, не учел в полном объеме именно того, что историк всегда является пленником времени, закованным в мощные оковы. Дело в том, что он не может проникнуть в глубину реального времени, в котором протекал период, им исследуемый. Это реальное время историк, как правило, может представить в виде концептуальной модели. Причем, на ее содержание надо вводить коэффициент корреляции, обусловленный рядом важных факторов:

Ø изменения в источниковой базе исследования;

Ø глубина освоения историографических наработок предшественников;

Ø  политическая конъюнктура и др.

Репродуцированная историком картина прошлого близка к минувшей реальности (вопрос, в какой степени близка, вынесем за скобки нашего учебного пособия). Близка, но не более того, так как на нее накладывает неизгладимый отпечаток интерпретационное время, то есть то время, которое мы проживаем. А историки — люди со своими симпатиями и анитапатиями, страстями и страстишками, конформизмом и пассионарностью… Кроме того, для каждого из них время течет с разной скоростью: или сжимается либо расширяется (разумеется, не с физической точки зрения, а с точки зрения личностного восприятия бега времени).

И здесь уместно привести позицию философа А.Н. Уайтхеда (1861 – 1947), известного в качестве крупного методолога науки: «Совокупность суждений об идеях и действиях людей зависит от неявно принимаемых предпосылок. Нельзя оценивать ничто как мудрость или глупость, как прогресс или упадок, не сравнивая это нечто с определенными образцами или подразумеваемыми целями. Эти образцы и цели, распространяясь вширь, становятся движущей силой идей в истории человечества. Они же определяют концепцию исторического повествования – курсив авторов настоящего учебного пособия » [74].

Вот эта концепция исторического повествования и разрабатывается историком в качестве пленника времени. Причем, он не может одинаково творить даже в небольшие временные интервалы, что хорошо подметил, например, такой авторитет зарубежной исторической науки, как Э. Карр (1892 – 1982). Он считал, что историк отражает общество, в котором работает. По его мнению, не только события постоянно меняются, но и сам ученый подвержен изменениям. Э. Карр считал, что имеет значение время написания и публикации работы. Если философ прав, что мы никогда не сможем дважды войти в одну и ту же реку, то «видимо, верно, и то, что две книги не могут быть написаны абсолютно одним и тем же историком»[75].

Влияние времени ощущается историком тогда, когда он попадает в ситуацию хорошо прочувствованную А.Н. Уайтхедом (1861 – 1947). Философ писал, что человечество осмысливает свой опыт истории, который иначе не мог бы быть описан во всей многообразной палитре. Он признает, что все это построено на фактах. Но описание подобных фактов, по Уайтхеду, «сплошь и рядом наполняется теоретической интерпретацией»[76]. И далее: «Факты выступают одновременно как некое истолкование, основанное на данных, отличных от личных ощущений — курсив авторов настоящего учебного пособия»[77].

Но можно ли все время анализировать данные без накладывания на них личных ощущений? Можно ли, например, представить, чтобы в многочисленных переизданиях истории КПСС в советское время писалось бы, что и белые, и красные являлись патриотами Отечества? Конечно, нет. Время было такое… Однако авторам учебного пособия могут возразить, что пример неудачный: в данном случае больше ощущается влияние идеологизации и политизации. А что, идеологизация и политизация — не дети своего времени (?!).

Так может ли историк вырваться в своих творениях из темницы времени? Нет! Но попытку к бегству он будет предпринимать всегда. И чем больше факторов, объективно благоприятствующих его творчеству, чем субъективно выше его профессионализм, тем тяжелее времени будет удерживать его в своей темнице. Но все одно, удержит… И здесь можно полностью согласиться с поэтом А.С. Кушнером (1936):

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять[78].

 

В-третьих, исключительно субъективный фактор, связанный с личностью историка. Именно благодаря ему некоторые советские историки в свое время, несмотря на запрет, «нырнули под флажки». А. М. Некрич (1920 – 1993), к примеру, попытался сказать правду о трагедии 1941 года[79]. «Безумству храбрых поем мы песню…» Между тем, «нырнув под флажки», А.М. Некрич остался сыном своего времени, а вернее пленником, ибо его личное время (и как человека, и как историка) культурно фундировано. Другим словами, способ творчества историка форматировался соответствующей культурной традицией. Фундированность в культурной традиции проистекает не только потому, что каждый культурный тип сознания обладает своей уникальной схематикой, но и поскольку в проживание времени включаются смыслы, императивно навязанные и инкорпорированные в индивидуальное сознание[80].

Итак, достижима ли все-таки объективность исторического исследования?

Однозначного ответа не будет, так как принцип объективности — самый сложный принцип теории и методологии исторической науки. Почему? Да потому, что субъективное восприятие реальности и ирреальности — вот подарок и одновременно наказание, данное нам Всевышним.

Не стоит доказывать доказанное: абсолютно беспристрастных историков не существует. Разве только на кладбище…

Однако это не снимает ответственности с ученого. Исследователь может принять любую точку зрения, но присваивать ее, например, объекту изучения, вряд ли оправданно. Как бы предвидя такой оборот, еще Г. Гегель (1770 – 1871) отмечал недопустимость и «важность выявления того, что содержится в скрытом виде». Но предостерегал: «не искать в древних философских учениях более того, что мы вправе там находить»; «не приписывать выводов и утверждений, которых они (философы древности. – Примеч. авторов учебного данного учебного пособия) сами не делали»[81].

Другими словами, никто не имеет права запретить художнику сказать: я это вижу именно так и никак иначе! Но общество вправе спросить с художника:

1. Почему именно так, а никак иначе?

2. Доказана ли позиция?

3. Нет ли в ней чего-нибудь от лукавого?

Поэтому максимально приблизиться к объективности, но никогда в полном объеме ее не достигнув, наступив при этом на горло собственным пристрастиям, симпатиям, антипатиям, — дело совести, чести и профессионализма ученых.

Тем более, современным исследователям здесь окажет помощь экономическая, социально-политическая и духовная обстановка, контуры которой наметились в российском социуме в начале XXI века. А одна из ее характерных черт следующая: несмотря на все трудности как объективного, так и субъективного характера, новые подходы к изучению пройденного страной пути утвердились. В их ядре занимают первое место стремление к беспристрастности в изложении исторических фактов, первозданность информации из источников, не сенсационные, а вызывающие доверие архивные материалы.

 

Принцип историзма

Известно, что историзм с философский точки зрения — «принцип подхода к предмету исследования как изменяющемуся во времени, развивающемуся»[82].

Напомним, что термин «историзм» как обозначение универсального метода «наук о духе» введен во всеобщее употребление в конце XIX в. В. Дильтеем (1833 – 1911). Однако в более широком значении, как оппозиция схематизирующему телеологизму традиционной метафизики, термин «историзм» используется для характеристики социально-философских воззрений французских материалистов XVIII в. Дж. Вико (1668 – 1744), Вольтера (1694 – 1778), Ж.-Ж. Руссо (1712 – 1778), Д. Дидро (1713 – 1784), выдвинувших идею социального прогресса — поступательного развития человечества от низших ступеней к высшим. Идея «естественных» законов истории стала философским основанием доктрины естественных человеческих прав. В XVIII – первой половине XIX в. развитие принципа историзма осуществлялось преимущественно в форме философии истории как крупномасштабного, универсального обозрения исторического процесса, дополняющего эмпиризм событийных хроник[83].

Выдающаяся роль в развитии философии истории середины XIX в. принадлежит немецкой классической философии. Процесс мировой истории Г. Гегель рассматривал в его развитии. История совершается в силу действия необходимости. История — результат деятельности различных людей. Казалось бы, что люди сотворили историю. На самом деле историю творит Абсолютная Идея. Результат получается тот, который заложен Абсолютной Идеей. Прогресс всемирной истории — прогресс в сознании свободы, — прогресс, который мы должны познать в его необходимости. Положение Г. Гегеля о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно,  привело к осознанию исторического процесса как процесса отмирания и зарождения нового[84]. По словам Ф. Энгельса (1820 – 1895), Г. Гегель «первый пытался показать развитие, внутреннюю связь истории…»[85].

Для гегелевского историзма характерно обращение к духовным проявлениям, независимым от индивидуального сознания (морали, права, религии, искусству) и мировой истории, понятой как воплощение духа[86]. Как отмечал видный русский и советский философ, логик, историк философии, историк и теоретик эстетики, литературовед. В.Ф. Асмус (1893 – 1975), лекции Г. Гегеля «по философии искусства превращались в философское изображение истории искусства, лекции по философии религии — в философски понятую историю религии и т.д.»[87],  но при всем том, этот историзм имел спекулятивный характер. В. Ф. Асмус указывал одновременно и на огромные достоинства, и на «вопиющие недостатки» гегелевского историзма: «Достоинство, так как все «историческое» и «эмпирическое» дано у Гегеля всегда в освещения принципиального философско-диалектического анализа. С другой стороны, идеализирующая типология... знаменовала самое беззастенчивое насилие над «эмпирической историей»[88]. Оценки В. Ф. Асмуса характеризуют гегелевский историзм в контексте эпохи немецкого классического идеализма и, вместе с тем, имеют значение для современного осмысления научного историзма.

Таким образом, историзм в мышлении людей не прирожденная черта мыслительного процесса. Он появляется на определенном этапе, когда динамика исторического процесса становится заметной, и традиции перестают быть основным регулятором общения и деятельности людей. Новые явления в жизни социума громко и, зачастую жестокого утверждают себя. Эмпирически изменения превращаются в очевидные. Причем, данный процесс протекает в образе жизни одновременно живущих поколений. Это особенно ярко проявилось в период генезиса и последующего развития вширь и вглубь капитализма.

Представляется принципиальным подчеркнуть то, что проблема историзма никогда не была обделена вниманием как «любомудрецов» — философов, так и служители цеха музы Клио — историков. Здесь имеются как труды, ставшие классикой зарубежной[89] и отечественной[90] историософской мысли, где рассматриваемая проблема освещалась в комплексе с другими методологическими аспектами. Обращались к освещаемой теме и современные отечественные ученые[91].

Следует особенно подчеркнуть, что проблеме историзма уделено большое внимание в концептуальных построениях марксизма. Именно в рамках концепции материалистического понимания историипринцип историзма занял свою нишу в качестве одного из основополагающих. Причем, что представляется принципиальным подчеркнуть, понятие историзма в марксизме шире, чем понятие исторического метода, поскольку здесь принцип историзма считается обязательным для любого теоретического исследования, так как он объективен. Подчеркивая объективную сторону историзма как неотъемлемой стороны теории и методологии исторического познания, Ф. Энгельс писал: «С чего начинается история, с того же должен начинаться ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представлять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение направленное соответственно законам, которые дает сам действительный процесс»[92]. 

Большой вклад в развитие принципа историзма внес В.И. Ленин (1870 – 1924). Вот его основные положения:

1. «Весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривалось лишь (α) исторически; (β) лишь в связи с другими; (γ) лишь в связи с конкретным опытом истории»[93].

2. «…Не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[94].

3. Подлинный марксизм «не основывается ни на чем другом, кроме как на фактах». Поэтому основатель Советского государства считал, что «факты, если взять их в их делом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно, доказательная вещь». И, чтобы получить достоверные знания, достигнуть объективно-истинных обобщений и выводов, «необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения»[95].

Понятно, что в советской исторической науке эти ленинские мысли приобрели характер хрестоматийных. Они даже стали плакатными, вполне пригодными для «цитатных боев», столь модных в советской историографии. Но здесь — специфика феномена советской историографии, что является предметом отдельного исследования.

По суждению же авторов настоящего учебного пособия, даже самые ярые противники В.И. Ленина и его теоретического наследия вряд ли найдут весомые научные аргументы, чтобы опровергнуть подобные взгляды. Если, конечно, критики не ослеплены политическим противостоянием, а порою просто зоологическим антикоммунизмом. Одно из подтверждения тому — факт солидаризации в постсоветской историографии с основными взглядами В.И. Ленина на проблему историзма. Так, Ю.А. Поляков, признанный мастер облачения научных тезисов в блестящую художественную оболочку, считал, что историзм — не только достоверность фактов, событий, имен, точность освещения обстоятельств времени и места. «Не только показ явлений действий в их взаимосвязи и развитии. Не только умение увидеть главное, определяющее исторического процесса, отделяя второстепенное. Главное же — это глубокое проникновение в эпоху, постижение менталитета того времени, о котором идет речь, точное понимание особенностей временной ментальности в сочетании с неизменными чертами человеческого характера и высоты нынешнего знания и понимания», — писал маститый советский / российский ученый[96].

При этом необходимо подчеркнуть, что в советской историографии, были предприняты попытки раскодирования марксистско-ленинских идей, касающихся принципа историзма применительно к методологии истории, в целом, либо к методологии исторических исследований. Так, И.Д. Ковальченко писал буквально следующее: «Историзм как методологический принцип марксистской науки[97] любое явление общественной жизни требует изучать: во-первых, в его возникновении, изменении и развитии, т.е. с учетом основных этапов этого развития и их качественного своеобразия, закономерностей и движущих сил процесса; во-вторых, в связи с другими явлениями и условиями эпохи, т.е. с учетом того, что всякое явление и процесс представляют собой лишь элементы общественной структуры и ее динамки; в-третьих, в связи с конкретным опытом истории, т.е. с учетом единства, преемственности общественного развития, в котором прошедшее и будущее тесно связаны»[98]; «сравнивать можно объекты и явления и однотипные и разно­типные, находящиеся на одних и тех же и на разных стадиях разви­тия. Но в одном случае сущность будет раскрываться на основе вы­явления сходств, а в другом — различий. Соблюдение указанных ус­ловий исторических сравнений, в сущности, означает последователь­ное проведение принципа историзма[99].

Далее, рассуждая о проблеме историографического обоснования исследовательских задач, И.Д. Ковальченко указал, что историзм «обязывает судить о научных заслугах историков, как, впрочем, и всех ученых, не по тому, чего они не дали по сравнению с современ­ным состоянием науки, а по тому, что они дали нового по сравнению со своими предшественниками»[100]. Но ученый для большей убедительности и без того убедительного тезиса[101] дал в подстрочном примечании ссылку на подобные мысли, почерпнутые им у В.И. Ленина[102].

И.Д. Ковальченко также полагал, что историзм создает возможность получения истинного, объективного знания в его онтологическом аспекте (т.е. со стороны познаваемой реальности). В единстве же познавательной и предметно-содержа­тельной деятельности выражается активная, определяющая роль субъекта в познании, диктуемая потребностями и интересами его эпохи и являющаяся непременным условием получения объектив­ного знания»[103].

И, наконец, крупный методолог отечественной исторической науки писал, что марксистский историзм не только позволяет широко, научно, последовательно и объективно подходить к объекту исторического познания и определять принципы, пути и основные звенья его изучения, но и «обоснованно решать вопросы об объективности информационной основы исторического познания и эффективности конкретных методов исторического исследования»[104].

Конечно, современный придирчивый критик может сделать такой вывод: в суждениях И.Д. Ковальченко посвящённых проблеме марксистского историзма, присутствует схематизм. Действительно, советские историки-исследователи, рассуждая о марксистском принципе историзма, оставались пленникам марксистско-ленинской концепции. По-другому, однако в то время и быть не могло в силу конкретно-исторической обстановки и условий бытия советских ученых-историков.

Между тем, подобное положение дел никоим образом не может служить основанием для пренебрежительного отношения к историографическим наработкам предшественников. Такой подход нарушит святую связь времен. И если, кто еще занимает нигилистическую позицию по отношению к советскому историографическому наследию, то это ни что иное, как бегство прошлое, в приснопамятные времена «Краткого курса истории ВКП (б)». Отнюдь не вызов грядущему.

В целом принцип историзма подразумевает анализ каждого исследуемого факта в его развитии, взаимосвязи, взаимообусловленности, единстве прошлого настоящего и будущего. Все источники и литература проанализированы по проблеме как с точки зрения накопления и систематизации, так и с точки зрения их оценки и интеграции. Этот принцип позволяет изучать развитие исторических знаний по рассматриваемой проблеме как в хронологическом плане, так и в диалектическом единстве.

Историк изучает предмет, на­ходящийся не в неизменном состоянии, статике, а в развитии. В современном историческом познании и его методологии это выражено в проблеме соотношения исторического и логическо­го, причем логическое является воспроизведением, отражением исторического в отвлеченной, абстрактной форме, что зависит от масштаба изучаемых событий и степени глубины их постижения историком. В этом смысле логическое — выражение сути изу­чаемого.

При этом следует помнить всегда то, что отношение к прин­ципу историзма и его понимание были и остаются, что выше проиллюстрировано,  различными.

Однако представляется важным констатировать, что при многоголосии, принцип историзма все же опирается на такую концепцию исторического процесса, в которой закономерность, необходимость неотрывна от вариативности, от многообразия возможностей и случайностей.

Поэтому необходимо изучение исторических событий и явлений во всей их полноте, взаимосвязи и взаимообусловленности, единстве прошлого и настоящего, конкретно-исторических условиях и реалиях общественно­го развития, активного взаимодействия объективных и субъективных факторов, привлечения для суммирования и анализа материала сово­купности исторических и историографических источников.