Письма, найденные под половицей

 

Сначала историческая преамбула.

В детстве Екатерина Великая не была ни Великой, ни даже Екатериной, а принцессой Софьей‑Фредерикой из княжества Ангальт‑Цербст в северной Германии. Миниатюрными размерами княжество напоминало Андорру, если не Пию Задору. Когда сероглазой Софье‑Фредерике исполнилось пятнадцать лет, императрица Елизавета Петровна выписала ее в Петербург. Она решила женить ее на своем племяннике, хмуром хилом парне по имени Петя, он же цесаревич Петр Федорович. Петя тоже был тинейджером, но не ангальтцербсгским, а голштинским. Подростки познакомились, обручились, повенчались, однако совсем не развлекались. Екатерина (ранее Софья‑Фредерика), надо сказать, была бы непрочь: акселератка эпохи Просвещения, она развивалась суперсекстемпами и от природной пылкости едва не исходила паром в студеном снежном Петербурге. Но супруг ее, увы, такими телами не интересовался, по причине перебоев в пуберитете. Вместо того чтобы ласкать цербстскую цесаревну, понурый Петя предпочитал играть в солдатики или вешать на игрушечных виселицах крыс, пойманных им в подвалах Зимнего дворца. Подобные привычки, безусловно, подрывали Петину популярность в придворных кругах, а тем более в крысиных.

Итак, молодой муж был не дюж. Этот факт, однако, не был единственным облаком на Катином небосклоне. Дряхлевшая Елизавета Петровна больше спала, чем правила, а в свободное от сна время флиртовала с фаворитами. Пользуясь этими обстоятельствами, ее придворные, люди неряшливые и невежественные, превратили Эрмитаж в грязный балаган, а Царское Село в царскую помойку. Екатерина, умная и любознательная девушка, сошла бы с ума от скуки в такой бездуховной атмосфере, если бы не сочинения Плутарха, Монтескье, Вольтера и других великих писателей. Она зачитывалась ими, как некая студентка восемнадцатого века. Да и в личной ее жизни наметились перемены к лучшему. Теперь цесаревна не унывала, а утешалась в компании отборных гвардейцев и аристократов. Как‑то раз у Екатерины родился сын Павлик, который круглостью лица и краткостью носа напоминал одного из ее «близких друзей». Однако муж Петя, круглые сутки муштровавший солдатиков и свою любовницу Лизу Воронцову, ничего даже не заметил.

В декабре 1761 года Елизавета Петровна почила в бозе, и цесаревич Петя стал императором Петром III. Эта перемена в обстоятельствах, впрочем, его не вразумила. Он продолжал попусту тратить время, вместо того чтобы отправлять верховную власть и супружеские обязанности. Когда новый император все же отрывался от потех и принимался за государственные дела, то над ним смеялась вся Россия, а также Европа и даже еще не ставшая страной Америка.

Вскоре после восхождения на престол Петр невольно издал указ о вольности дворянства. Но вместо того чтобы благословить своего благодетеля, последнее лишь коллективно крутануло пальцем у виска и ушло в отставку. В государстве теперь некому было служить! Парой месяцев позже в знак преклонения перед прусским королем Фридрихом Великим, против которого Елизавета Петровна вела победоносную войну, император заключил с ним мир. Причем сделал это в момент, когда русская армия практически осадила королевский бункер и монарх‑милитарист готовился к безоговорочной капитуляции.

Просчет Петра поразил пруссака, и последний поспешил произвести простофилю в приятели.

Итак, Екатерина не была счастлива ни в браке, ни во внешней политике. В петербургских гостиных и казармах пошли тихие разговоры о том, что хорошо бы устроить императору апоплексический удар или на худой конец смертельный насморок, а к власти привести его прекрасную патриотическую половину. Императрица, разумеется, в этих разговорах не участвовала, а лишь молчаливо вздыхала да плакала, вызывая у своих сторонников щемящее чувство сострадания.

Долгожданный дворцовый переворот состоялся в конце июня 1762 года. Петр пал; Екатерина взошла на трон. Страна ликовала, а с нею новая правительница. 6 июля в порыве веселья она издала манифест, в котором уколола мужа острым политическим намеком.

Самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным последствиям непосредственно бывает причиною.

 

Эти необычайно прогрессивные для той эпохи высказывания потрясли бы читателей манифеста, если бы те были способны их понять. Знающие люди, однако, говорили, что Екатерина все еще в обиде на своего теперь уже нецарственного супруга, – и они были правы. Когда Алексей Орлов, играя с арестованным Петром в карты, слегка его умертвил, государыня не нашла в себе сил рассердиться на мускулистого гвардейца who didn’t know his own strength.[198]

Вскоре после воцарения Екатерина устроила прием для высшего командования вооруженных сил, на котором известный государственный деятель Никита Иванович Панин представил ее своему приятелю и моему праотцу, седовласому адмиралу Гиацинту фон Хакену. Панин знал адмирала уже много десятилетий и ценил его как путешественника и патриота. И действительно, несмотря на немецкую кровь, Гиацинт был plus russe que prusse.[199] Во всем ВМФ империи не было (п)руссака, лучше умевшего ругаться матом, чем он!

Знаменитый путешественник только что вернулся из плавания в Тимбукту. Своим загаром и бравым, хотя и старческим видом он выгодно отличался от бледных штабных генералов и адмиралов, которыми кишел Петербург. Великую Екатерину с ее слабостью к сильным мужчинам впечатлила колоритная фигура мореплавателя, сошедшая, казалось, со страниц еще ненаписанных романов Рафаэля Саббатини. Изборожденное шрамами лицо Гиацинта, хриплый корабельный голос, черные повязки, крест‑накрест закрывающие оба глаза, перерезанное палашом ухо, продырявленная ядрами грудь, обветренный таз, деревянная нога и вследствие этого шатающаяся палубная походка говорили о долгих десятилетиях, проведенных им на борту боевых кораблей российского флота.

Государыне захотелось ближе узнать этого необыкновенного человека. Гиацинт стал частым гостем на интимных дворцовых вечерах. Там после кофе с ковригами или рома с ромбабами он разжигал трубочку в форме подводной лодки, почесывал какую‑нибудь ноющую рану и начинал делиться со слушателями воспоминаниями. Несмотря на густой немецкий акцент или, быть может, благодаря ему, рассказы адмирала о зубастых чудовищах, побежденных им в честной океанской схватке, и кровожадных пиратах, гроздями развешанных на реях, заставляли чернобровую царицу чувствовать оторопь по всему своему пышному тридцатитрехлетнему телу. Но особенно привлекал ее протез Гиацинта. Каждый раз, когда Екатерина слышала аромат адмиральской ноги, соструганной из сандалового дерева умельцем с острова Тристан‑да‑Кунья, у нее сладко кружилась голова и ей чудилось, что чей‑то ласковый голос шепчет ей на ухо: «Das ist der Mann!»[200]

Так импортная императрица влюбилась в импортного мореплавателя.

Однажды под предлогом обсуждения проекта завоевания Патагонии Екатерина пригласила адмирала к себе в Тайную канцелярию на тайную беседу. One thing led to another,[201] и Гиацинт с Екатериной стали парой, пусть и засекреченной. Роман с Романовой!

Несколько слов о характере их отношений. Хотя праотцу шел уже девятый десяток, он был большой вирил. Даже без «Виагры» Гиацинт не увядал! Екатерина же была без ума от храброго мореплавателя и его ароматной конечности. Как я уже упомянул, ее смастерил искусник с далекого южного острова. Протез был очень реалистичный, с мозолями и подагрической пяткой. Подлинник протеза исчез в пасти аховой акулы размером почище спилбергской. Адмирал имел с ней близкую встречу в лагуне атолла Бора‑Бора. Екатерина обожала слушать историю о том, как путешественник потерял настоящую ногу и обрел деревянную. Каждый раз, когда императрица принимала Гиацинта в Тайной канцелярии, она просила его снова изложить ей все по порядку, не выпуская ни одной подробности.

Адмирал усаживался на тайное канцелярское кресло, раскуривал трубочку и несколько минут ею попыхивал, нагнетая на государыню напряжение. Затем он обводил внимательным взором свою царственную аудиторию и открывал рот. Праотец рассказывал, как мирно плескался в теплых водах будущего фешенебельного курорта. Как вдруг почувствовал, что кто‑то большой и мокрый жует его левую ногу. Как этот кто‑то по имени Clupea harengus откушал. Как он схватил морского людоеда за жабры и отчаянно с ним боролся. Как по старой флотской привычке отправил в его адрес несколько соленых словечек. Как, нырнув на глубину десять саженей, поднял со дна острый кусок коралла и этим коралловым кортиком перерезал зверюге горло. Как подоспевшие члены экипажа вытащили его, истекающего кровью, на берег. Как он собственноручно поставил себе жгут из лианы. Как в тот же день, превозмогая потерю конечности, поднялся на капитанский мостик и приказал взять курс на запад. Как попутный тайфун пригнал корабль к маленькому острову, затерявшемуся в просторах Атлантического океана. Как вождь местного племени представил ему местного мастера на все руки – и ноги. Как тот сделал ему новую конечность. Как после многих дополнительных приключений он приплыл в Кронштадт. И наконец, как, пришвартовав фрегат, он выстроил экипаж на палубе и, стуча протезом, выразил морякам благодарность за боевые заслуги.

Все эти подробности – кровавые, героические, географические, психологические, парадные – Гиацинт перемежал шутками в немецком духе вроде «теперь на склоне лет я одной ногой в прошлом, а другой – а другой‑то у меня и нет» или «акула дала мне приказ, с левой ноги шагом фарш!»

После каждого такого рассказа Екатерина нежно обнимала Гиацинта и укладывала его на тайную канцелярскую кровать: иссушенный солнцем и извяленный морской солью адмирал весил не больше, чем пол‑императрицы.

Надо сказать, адмирал любил соснуть сутки‑другие, особенно после сеанса сладострастия. Пока Хакен похрапывал, государыня усаживалась на краю кровати и с наслаждением нюхала искусственную ногу или тихонько постукивала по ней костяшками пальцев. Протез был для нее фетишем, но она этого не знала, ибо в восемнадцатом веке такого понятия не существовало.

Результат альковных канцелярских свиданий не заставил себя ждать. Через девять месяцев после знакомства с Гиацинтом Екатерина родила малыша в беседке царскосельского парка (для конспирации). Это была страшная государственная тайна! О ней знали лишь самые доверенные любовники императрицы: пять братьев Орловых и светлейший князь Потемкин, который тогда еще не был ни светлейшим, ни князем, ни даже Потемкиным. И, конечно, сам адмирал.

Младенец был вылитый Гиацинт, только маленький и двуногий. Серые глазки, правда, были как у мамы. Екатерина держала ребенка в ящике секретера, чтобы никто ничего не заметил. Имени она решила до поры до времени ему не давать, называя его просто mein Wunderkind[202] (тоже для конспирации). Поднаторевшая в дворцовых интригах императрица опасалась, что враги узнают про побочного беби и опорочат ее в глазах российских сановников и европейских кабинетов. Но больше всего она боялась, что про Вундеркинда узнает властелин дум восемнадцатого века Вольтер!

Надо сказать, праотец во всей этой истории вел себя с честью. Как джентльмен он не желал, чтобы общественное мнение, отличавшееся тогда ханжеством, сделало ласковую государыню предметом возбужденных пересудов. Как верноподданный он не хотел, чтобы секрет(ер)ный младенец попал в руки какой‑нибудь придворной фракции и стал конкурентом цесаревичу Павлу Петровичу, которого адмирал вместе со всей страной считал настоящим сыном покойного Петра III. К счастью, адмирал был вдов. Супруга Гиацинта и мать его двенадцати сыновей умерла еще в царствование Анны Иоановны. Мудрый мореплаватель решил воспользоваться этим обстоятельством. Он положил жениться во второй раз и представить рожденного в беседке беби как нормального отпрыща счастливых супружеских сношений. Тогда перспективы Екатерины спокойно царствовать, а беби спокойно выроста весьма бы улучшились.

Гиацинт изложил свой матримониальный план императрице. Та растроганно посмотрела на одноногого аманта и со слезами на светло‑серых глазах промолвила:

– Fantastisch![203]

Праотец принялся приводить план в действие. Он отправился в Свидригайлово и сосватался к хорошенькой дочери соседского помещика, известной в Клизменском уезде своей невинностью. Хотя адмирал был старше предполагаемого тестя раза в два, а предполагаемой невесты раз в пять, отец девушки дал свое согласие. Гиацинт, как я уже сказал, был дыряв и древен, но богат и куртуазен.

Новая супруга адмирала, урожденная графиня Шушумыгина, была из молодых, да ранних. Дитя шестнадцати лет, она мало знала как о жизни, так и об эротике. Впрочем, адмирал имел обширный опыт кроватных круизов и смог многому ее научить! Другими словами, праотец был прекрасным педагогом постели. Весь медовый месяц, невзирая на разыгравшийся вдруг ревматизм, он со знанием тела преподавал жене уроки любви. Плодовитая до потери сознания, адмиральша забеременела как только адмирал, так сказать, провел с ней контрольную работу. Удостоверившись, что в утробе жены растет Гиацинтик или Гиацинточка, праотец приврал ей, что должен отправиться со своим британским коллегой капитаном Куком к берегам (неоткрытой) Австралии, и ускакал в Петербург.

В кулуарах Адмиралтейства императрица и адмирал имели последнюю встречу, на которой обменялись печальным прощальным поцелуем. Екатерина взяла с Гиацинта честное адмиральское слово, что он никогда никому не скажет кто настоящая мама беседочного беби. Затем родители обсудили, как назвать мальчика. Их выбор пал на имя «Конрад». Секрет(ер)ный сын стал тезкой будущего писателя Джозефа Конрада и будущего канцлера будущей ФРГ Конрада Аденауэра.

Мореплаватель и императрица повздыхали, что было принято в ту сентиментальную эпоху.

– Vergiss mein nicht,[204] – прошептала Екатерина и скрылась, шелестя шлейфом и государственными бумагами.

Флигель‑адъютант вручил мореплавателю золотую корзину с плодом любви. Скрипя ногой и сердцем Гиацинт вышел на улицу. В сени известной иглы раздался пронзительный писк…

Для отвода глаз Гиацинт всю зиму ошивался в Кронштадте, где у него было много флотских друзей и детей. Оттуда адмирал то и дело весточки слал государыне письма, на которые она то и дело отвечала. Будучи патриотами, хотя и импортными, Гиацинт и Екатерина писали друг другу исключительно по‑русски. Хотя адмирал никогда формально языку не обучался, он строчил свои послания с почти литературным блеском.

В марте следующего года праотец отправился обратно в Свидригайлово. По дороге туда он исправно информировал императрицу о всяких младенческих материях.

В одном из писем адмирал сообщал:

Ваше Величество, сын наш Конрашка орет будто фурия греческая. Весь день в карете с ним едучи, оглох на оба уха и лишь сей час на постоялом дворе в себя прихожу помаленьку.

 

Каждый день в полдень Гиацинт останавливал карету, выходил на обочину и шуровал астролябией и сектантом. Таким образом он с точностью до одиннадцатой десятой знал скорость, с которой ехал. Праотец был в некотором роде педант и хотел прибыть в имение точно в срок, то есть когда у жены начнутся роды. И действительно, только в вестибюле усадьбы раздался стук адмиральского протеза, как у адмиральши разверзлись воды, если не вешние, то внутренние.

Гиацинт понимал, что роженицу‑тинейджерку может спугнуть внезапное появление улыбающегося ребенка из саквояжа супруга, особенно в такой экстремальной ситуации. Тут следовало действовать осторожно. Из бесед с Михайлой Сергеевичем Ломоносовым, с которым в первой трети восемнадцатого века он частенько встречался в Академии наук, праотец знал, что женщины относятся к материнству очень серьезно. Ради будущего России и царствующей династии было крайне важно, чтобы адмиральша приняла беседочного беби за собственного сына.

Праотец спрятал дитя до поры до схваток у себя в кабинете и проследовал в спальню, где супруга уже вовсю рожала. У кровати хлопотали вызванный из уездного города Клизмы врач и свидригайловская повивальная бабка. Гиацинт провел (о)смотр супруги. Убедившись, что тело на мази, он скомандовал зычным адмиральским голосом «Так держать!» и приказал сменить кровать на кожаный диван, сразу же после приезда праотца приволоченный по его приказу в спальню. Гиацинт был сильно привязан к этому предмету мебели. Он собственноручно сколотил его несколько десятилетий назад из взятого им в плен турецкого крейсера. Обивка дивана представляла собой шкуру дракона с острова Комодо, убитого адмиралом на кругосветном сафари. Гиацинт хотел, чтобы юная жена разрешилась от бремени на черной скрипучей поверхности, подобно первой госпоже фон Хакен, которая произвела на свет дюжину отборных сыновей именно там.

Адмирал уселся у окна, чуть‑чуть кряхтя, – после двух недель тряски по почтовому тракту давал знать о себе возраст – прикрыл глаза и принялся ждать. Местный медицинский персонал вновь окружил адмиральшу, которая время от времени постанывала, правда из уважения к мужу тихо. Ничто на классически корабельном лице праотца не выдавало переполнявшего его волнения, и лишь иногда по старой морской привычке он кричал «Курс на юг!» да почесывал деревянную ногу.

Роды, однако, затягивались. Пользуясь случаем, адмирал послал лакея за пером и бумагой и сочинил письмо императрице, используя в качестве подставки протез:

 

Матушка моя драгоценная, вот мы и приехали. Вчерась в карете меня здорово продуло, но я креплюсь счастья и короны твоей ради. Наш Конрашка чувствует себя уже как дома. Лежа под портретом царственного предшественника твоего Петра Великого, он ручонкой махнул, да так удачно, будто отдал честь.

 

Начались схватки. Гиацинт удалил медперсонал из комнаты под предлогом перекура. Затем сбегал, если можно так выразиться об одноногом восьмидесятилетием старике, в кабинет за отпрыщем и подложил его жене под попу в самый ответственный момент. Жена, как водится, в это время находилась в бессознательном состоянии и ничего не заметила.

Когда опустевшая после разрешения от бремени Хакенша очнулась, адмирал поздравил ее с успешными родами.

– Mein Liebchen,[205] скажи guten Morgen[206] нашим маленьким близнецам Конраду и Карлу, – отечески улыбнулся он.

Привыкшая во всем слушаться мужа, адмиральша отерла кровавый пот со лба и поздоровалась с ребятами. Счастливая, но неопытная мать не заметила, что Конрад крупнее Карла в два раза, брюнет, а не блондин, и уже умеет сидеть, стоять и даже выговаривать любимое адмиральское ругательство «Donnerwetter!»[207]

Затем адмирал уединился у себя в кабинете и настрочил императрице еще одно письмо, в котором дал описание происшедших событий. Я его прочитал и хорошенько повеселился!

Каждый день адмирал докладывал царице‑матушке об отпрыще, о его болезнях, болячках и блестящих успехах, перемежая эти детские детали изъявлениями верности, как политической, так и амурной. Адмиральские эпистолярии в сумме своей составляют хронику первых пятнадцати лет жизни секрет(ер)ного сына Екатерины Великой. Письма пачками привозил в Петербург отставной матрос Колька Водкин, служивший под начальством адмирала на фрегате «Нимфа», когда тот еще был двуногим. Императрица нередко отвечала на адмиральские послания собственными, которые доставляли в Свидригайлово особые гонцы типа дипкурьеров.

Вот что Екатерина писала адмиралу через месяц после его приезда в Свидригайлово:

 

Дражайший Гиацинт Нарциссович, письмо с известиями о маленьком господине Конраде мы получили. Намерение твое записать его в российский флот нам любезно. Корми его рыбой для воспитания в нем духа морского путешественника. Для приучения же младенца к ремеслу воинскому советую у него под ухом из ружья постреливать, когда он спит или играется, ибо привычка к шуму страшному поможет ему грома пушек и оружейной пальбы не бояться. Заботы твои о нем являют свидетельство любви нежной и просвещенной. Как нога твоя деревянная, любезный господин адмирал? Смазываешь ли ты ее все так же маслом душистым, Гиацинтик мой лучезарный?

 

Адмирал отвечал на эти строки, исполненные материнских и любовных чувств, так:

 

Царица души моей самовластная! Имея крайнее желание обрадовать Ваше Величество дополнительными новостями о Конрашке нашем, спешу вам рапортовать верноподданнейше. На головке у него волосики пробиваются, цветом темненькие. Глазки серые и умом искрящиеся, как у Вашего Величества. Чепчика он не носит, чулочек тоже. Любимое его платьице – матросская форма. Я приучил его к ежедневному обмыванию в ванне, в холодной воде со льдом. Он так любит это, что как только увидит ванну, кричит и ножками дрыгает. Будет моряк! Младенец уже четыре зуба во рту имеет и давеча укусил кормилицу за титьку. Кланяюся вам и терпеливо жду ответа, яко мореходец на судне в штиле дрейфующем ветра доброго. В. и. в. всенижайший и преданнейший раб и амант.

 

Настала осень. Гиацинт рисует картину своей жизни с чадом в это ненастное время года:

 

Матушка моя любомудрая, погода в здешних местах продолжается очень худая. Сегодня вспоминал как Вашему Величеству о путешествии моем по Сахаре‑пустыне рассказывал, и в рассуждении, что в Клизменском уезде климата жаркого да сухого нет и никогда не будет, мелкой дрожью изошел пока у камина не согрелся. Конрашка уже ходить умеет и зело озорничает. Намедни залез в чулан и сожрал горшок варенья, опосля животом весь день маялся. Я лишь завидовать такому аппетиту могу, за слабостию здоровья. В теперешние слякоть и дождь пешком ходить опасаюся, верхом ездить не решаюся. Ох, кости мои корабельные…

 

Хотя за исключением вышеупомянутого ругательства «Donnerwetter!» дитя не могло еще и двух слов связать, императрица уже проявляла заботу о его философском образовании:

 

Любезный Гиацинт Нарциссович, посылаю тебе ящик с трактатами Вольтера и Дидерота, заказанный мною в Париже. Сочинения сих светлых умов исполнены чувством человеколюбия и являют пример просвещенного понимания долга гражданского. Они учат, что добродетель есть не только принцип нравственности, но и начало природное. Вели читать их книги господину Конраду перед сном, да и во время оного, дабы мысли в них содержащиеся осели у мальчика в головке. Каждый день води его в лес да поле. Приятства натуры незаметно воспитают в нем те качества души и сердца, кои столь полезны бывают в жизни военной или государственной. Береги себя и особливо ногу свою деревянную, милый господин адмирал, ибо второй такой у себя в империи я не знаю.

 

В ответ адмирал писал:

 

Герр Георг, наставник сына нашего, по совету Вашего Величества из книг вами милостиво присланных еженощно ему вслух читает. Конрашка кивает и прыгает, когда слышит слова «Вольтер» и «Дидерот», когда же слышит слово «Руссо», икает. Этот крошка имеет в двадцать месяцев познания, превышающие мои собственные! Работник мой Фома смастерил ему пику деревянную, по росту. Конрашка повадился теперь с ней в девичью бегать, где берет на абордаж горничных. Будет дамский угодник и любезник! Позвольте, матушка, к письму моему сей эпилог добавить: чернильный отпечаток ладошки конрашкиной.

 

Через год он рассказывал:

 

Ваше Величество, голубушка моя государственная! Третьего дня Конрашка камзол новый по швам распорол, по причине роста чрезмерного. Дальше – больше! Сегодня утром он саблю мою схватил и принялся с ней бегать по двору за курами. Двух зарубил, пока герр Георг нашего воина не поймал. Я его выпорол. Скоро приспеет время ему уйти из присмотра домашнего и надеть мундир российского офицера. Я прочу его по морской линии. Служба во флоте есть наиблагороднейшее из поприщ, открытых дворянству. Помню, шли мы раз в бейдевинд мимо Мыса Доброй Надежды…

 

На это послание Екатерина отозвалась сердитой отповедью, в которой поставила Гиацинту на вид недопустимость телесных наказаний:

 

Господин адмирал, плетка не есть довод, батог не есть аргумент! Вольтер и другие сочинители европейские так много о сем писали, что в просвещенных землях теперь редко палача сыщешь! Благодаря книгам сих мудрецов нашего времени королевство Французское за последние годы познало большое смягчение нравов. Предвижу, что к концу века оно станет оазисом спокойствия в Европе. Так должно быть и в России. Отрок, которого в юном возрасте бьют, лишь озлобляется противу бьющего. В нем происходит разлитие желчи, отчего характер его портится. Он послушен, но и двуличен, и ждет возможности отомститься. Что ежели господин Конрад, тая на тебя обиду, ногу твою деревянную куда‑нибудь спрячет или тем паче в камин бросит? Хорош же ты будешь, господин адмирал, на одной оставшейся ноге прыгая!

 

Гиацинт поспешил поблагодарить императрицу за выговор и обещал больше никогда так не делать.

Прошло несколько месяцев, и праотец поделился с венценосной корреспонденткой печальным известием:

 

Простите меня, Ваше Величество, что не мастак рассказывать про дела домашние. Перо мое более реляции привыкло сочинять про баталии морские да десанты береговые. Жена моя на прошлой неделе отдала Богу душу. Конрашка взгрустнул было, но я сказал, что матросу слюни пускать не дело, и он после похорон в пиратов весь день играл.

 

Частенько Гиацинт с чувством рапортовал об успехах сына на разных детских поприщах:

 

Всемилостивейшая государыня, ластовица моя бриллиантовая! Как пробьет восемь склянок – у нас тут порядки флотские – Конрашка является ко мне в кабинет. Ну‑тка покажи, парень, свой провор, говорю ему. Он названья снастей корабельных наизусть перечисляет, узлы морские одной рукой завязывает. Все деревья в саду ловкач наш уже облазил. Это, объясняет, мачты фрегатные, я оттудова острова новые открываю. В ученьи тоже прилежен. Давеча герр Георг ему про Александра Македонского рассказывал, а Конрашка в ответ: «Если бы Александр триремы свои поставил на колеса, то дошел бы не только до Индии, но и Китая». Верю, сын наш удивит мир отвагой и смышленостью!

 

Далее адмирал, обыкновенно на бумаге сдержанный, как многие люди его поколения (он родился в 1668 году), делился с императрицей сокровенными переживаниями и даже позволял себе восклицания и сравнения совсем уж поэтического свойства:

 

Привязанность моя к вам, государыня матушка, своей теплотой и продолжительностью сродни морскому течению Гольфстрим, половину Атлантического океана согревающему! За невозможностью Ваше Величество самому возвидеть, чертам вашим радуюсь посредством созерцания скульптурной их копии. В саду умелец клизменский, в Италии у лучших мастеров учившийся, неделю назад поставил бюст ваш из белого мрамора. На скамейке рядом с ним сидючи, питаю сердце свое самыми для души целительными чувствами нежной любви к вам, матушка моя.

 

На это письмо Екатерина, растроганная его эмоциональным накалом, отвечала довольно пространно:

 

Вести твои о господине Конраде нас обрадовали. Как бы я хотела, чтобы великий князь Павел Петрович выказывал такие же качества прилежания и благородного честолюбия. Увы, мой старший сын жертва неправильного воспитания, данного ему в царствование покойной государыни Елизаветы Петровны. Жестокие и злоумышленные вельможи отняли у меня младенца, как только он появился на свет. Оторванный от материнской груди, лишенный моей опеки и наставлений, Павел Петрович рос, как дичок, окруженный сорняками и полынью. Боюсь, однако, что сии недостатки в образовании и дурные привычки трудно будет исправить, когда он уже почти взрослый мужчина. Тревога моя за будущее народов и племен, под скипетром российским обретающихся, рас‑mem с каждой новой выходкой великого князя. Знай, что господин Конрад близок сердцу моему и что мысли мои о нем имеют смысл не только родительский, но и державный… [далее оторвана страница. – Р. Х. ]

 

Через год адмирал сообщал:

 

Ныне день ангела сына нашего Конрашки. Подарки милостиво вами присланные – смотрительную трубу и табатерку золотую с вашим портретом – вручил ему утром. Он вас кличет матушкой, и как сирота, и как сын, и как верноподданный.

 

Еще через год:

 

Государыня матушка моя баснословная! Вечор Конрашка в саду допоздна бегал с братиком своим Карлушей играя. Потом Карлуша уснул, а мальчонка наш пуще прежнего разошелся. К бюсту Вашего Величества подбежал и нос углем измазал по молодости да глупости. Я его выпорол, а он надулся. Отошед от меня так далеко, что думал я не могу слышать, про себя бурчал: «Я этого старого дурака проучу». Я за такие слова его еще раз кнутом по спине пощекотал, а потом, отдышавшись, с ним читал поэта Василья Петрова «Оду на великолепный карусель, представленный в Санкт‑Петербурге 1766 года».

 

Екатерина, быть может смущенная покушением, совершенным Конрадом на ее мраморный нос, на сей раз не стала журить адмирала за чрезмерную строгость. Будучи занятой императрицей, она писала Гиацинту лишь изредка, хотя каждое ее послание свидетельствовало о широте политических взглядов, теплоте материнских чувств и далеко идущих династических планах, связанных с юным Конрадом.

 

Как Солон, тружусь на поприще юридическом: с министрами и советниками составляю Уложение Законов. Мы удивим Европу не только строгим порядком во всех областях наших, но также мудростью и милосердием правителей, как удивили ее при Петре Великом отвагой воинской и разумной переимчивостью. Вижу, ты вырабатываешь из господина Конрада славного мальчугана. Неоспоримо, что природное сложение сына нашего, а также качества души и ума его являют залог самого блестящего будущего. Твоя задача, Гиацинт Нарциссович, развить в Конраде твердый характер, помочь ему обрести знания положительные, а за мною дело не станет. Дай ему навыки умственные и нравственные, достойные мужа, которому суждено, быть может, отправлять власть над Российской империей!

 

Но адмирал, будучи человеком без ухищрений, не понимал намеков о троне. Старый морской волк хандрил в сухопутном Свидригайлове. Несмотря на любовь к сыну, он мечтал снова почувствовать палубу под протезом. Сидя у себя в кабинете, праотец перелистывал копии реляций, когда‑то писаных им в каюте фрегата «Нимфа», и уходил в сказку. Его седовласые ноздри, казалось, снова слышали запах пушечного мяса и восточных пряностей. Гиацинт задирал брючину, почесывал деревянную ногу и выкрикивал зычным адмиральским голосом в усадебную тишину: «Отдать гротбрамсель!» или «Объявляю землю сию владением Ее Императорского Величества Екатерины Второй Российской».

Когда Конраду исполнилось десять лет, праотец отправил Екатерине запрос следующего содержания:

 

Я спроведал, всемилостивейшая государыня, что граф Орлов, начальствующий над нашим флотом в Средиземном море, поднял против турок Морею. Я тоже хочу, матушка, супостатов‑магометан изводить на суше и на море, в горах и озерах, долинах и реках, пустынях и прудах – себе в удовольствие, отечеству во славу. Пособите, милая, и дайте мне хоть шхуной, хоть шлюпкой командовать, а я век ваш слуга океанский буду!

 

Государыня, однако, отвечала, что у адмирала миссия поважнее: вырастить и воспитать их сына.

Что Гиацинт и сделал.

В шестнадцать лет мичман Конрад фон Хакен служил на том же самом фрегате «Нимфа», на котором полвека назад его папа выиграл знаменитую баталию у шведского острова Бьорнборг. Юный офицер был храбр и хорош собою, но очень любил карты. Проигравшись в каком‑нибудь казино или трактире, он неоднократно пытался поставить «Нимфу» на кон. Денщик Конрада, Петька Вилкин (на самом деле барон Сплондей, тайный агент Екатерины), искусно пресекал эти попытки предложениями посетить какой‑нибудь близлежащий бордель. Впрочем, возможность предаться похоти не всегда прельщала мичмана, ибо он был более азартен, чем сексуален. Тогда Петька пугал Конрада инсинуациями, что за проигрыш фрегата его могут четвертовать без наркоза, и он утихомиривался.

Верный данному государыне слову, адмирал ни разу не заикнулся сыну, кто была его настоящая мама. Когда Конраду исполнилось двадцать лет, Гиацинт наконец гикнулся. Всю свою фортуну он оставил секрет(ер)ному сыну императрицы, за исключением протеза, который завещал петербургской Кунсткамере.

Конрад теперь был богат и независим, но продолжал служить во флоте. К тому времени внимание Екатерины было поглощено начавшимся распадом Оттоманской империи и сложными ходами в европейской политике, а внутри страны – кризисным положением в потемкинских деревнях. А тут вдобавок разразился пугачевский бунт. Тем не менее благодаря продолжавшемуся покровительству государыни и собственному радению Конрад успешно продвигался по службе и вскоре командовал эскадрой в Каспийском море. К сожалению, за нехваткой времени у Екатерины так и не дошли руки отозвать его из южных пределов России, с тем чтобы заменить им цесаревича Павла Петровича.

Тайна происхождения Конрада умерла бы вместе с Гиацинтом и Екатериной, если бы не их переписка, которую адмирал перед смертью спрятал под любимой половицей у себя в кабинете.

Таким образом, я – пра‑пра‑пра‑пра‑пра‑правнук императрицы Екатерины Великой, втайне родившей и на расстоянии вырастившей прекрасное дитя любви по имени Конрад фон Хакен. Более того, как явствует из ее писем адмиралу Гиацинту, она была непрочь увидеть это дитя с короной на голове в Зимнем дворце!

Правда, обстоятельства сложились так, что корона Конраду не досталась. Ну что ж, на да нет и суда!

Зато есть я!

Говоря генетически и династически,

 

Я должен сесть на царский трон,

Иначе будет моветон.

 

Глава одиннадцатая

 

Дипломатический инцидент

 

Попрошу‑ка посольство США отправить потрясающую переписку дипломатической почтой в Никсонвиль, решил я. В университетском Employees Credit Union[208] я уже давно арендую сейф. Там хранятся экспонаты миниатюрного музея моей личности: интимная фототека (хроника научной экспедиции в Канкун с любимой аспиранткой), сухой корнеплод из тех, которые когда‑то едва не разорили беспокойного папана, и прядь волос матушки. Пусть эпохальные эпистолы найдут себе место рядом с прочими реликвиями Роланда!

В посольстве меня хорошо знали. По приезде в Москву я сходил туда, чтобы зарегистрироваться на случай киднепинга или убийства, и с тех пор еженедельно звонил в консульский отдел отмечаться как живой‑здоровый фулбрайтовец.

Положив корреспонденцию в коробку от конфет «Godiva» (конфеты я специально съел сегодня утром), я отправился в известное здание на Садовом кольце, известное в Москве как «гнездо шпионов» и «бастион глобализации».

У посольских ворот меня остановил милиционер. Заснеженные полушубок и валенки придавали ему вид лягавого тороса.

– Вы куда?

– На маленький кусочек моей полуотчизны, затерявшийся среди махин Белобетонной, – взмахнул паспортом я.

Мы разговорились.

– Как дела, служивый?

– Нормально.

– Ну вот и о’кей.

Опасаясь Осамы, американцы соорудили у входа в посольство тамбур с проверочными устройствами на лазерах и ультразвуке. Здесь меня встретил другой страж – морской пехотинец образца «триумф тестостерона». Какой контраст с круглым, как Каратаев, мильтоном! Шишковатая башка, чрезвычайная челюсть, брутальные бедра и большие, не по икрам, ступни – все говорило о том, что с ним шутки плоски.

Я очаровательно улыбнулся.

– Что сказала курица, перейдя шоссе?

–?

– «У меня голова идет кругом. Хорошо, что ее отрезала проезжая машина!»

–?

– Хочу сказать, mon gars,[209] что млею от вашей маскюлинности. И недаром: я потомственный вояка. Мой пра‑пра‑прадед был русским генералом, а дядя – эсэсовцем.

– Прошу пройти через электронный барьер, – сказал страж деревя