Я влияю на русскую литературу

 

С некоторых пор заметил, что знаменитые люди как‑то льнут ко мне. Вот пример. Я состою в переписке с Александром Солженицыным. Мы познакомились в 1978 году, когда он выступил в Гарварде со своей знаменитой речью. После этого связь между нами не прекратилась. В конце двадцатого века я послал писателю в Вермонт русский перевод моей четырнадцатой монографии «Бытовые кражи в русском романе».

Через некоторое время пришел ответ:

 

Вашу книгу получил. Не прочитал. При случае – прочитаю. АС.

 

Теперь я с приветом от писателя, и его ласковая эпистола висит у меня в кабинете. Каждый коллега или студент, который ко мне приходит, должен прочитать ее вслух. А если кто по‑русски nie rozumie,[74] тому излагаю содержание письма по‑английски.

 

* * *

 

Аудитория ахнула, а помрачневший Клюшкин сердито дернул шейный носовой платок.

Я опять разинул рот.

– Мое слово не воробей, а соловей. Вот еще одна история, мне на радость, вам на удивление.

 

Зверовещатель

 

Генерал от инфантерии Герхард Вольдемарович фон Хакен был выдающимся русским военачальником начала девятнадцатого века. В кампаниях 1805–1807 годов он командовал пехотным полком и в этом качестве неоднократно принимал участие в боевых действиях против Великой армии Наполеона.

Солдаты любили Герхарда, и не (с)только за храбрость. В те басносложные времена многие выдающиеся деятели Российской империи были людьми со странностями, и он в том числе. Полк гордился чудачествами своего командира, молва о которых шла по всему православному воинству.

Представьте себе картину: одинокое поле где‑то в полях Богемии или Восточной Пруссии. Погода плохая, идет дождь или снег, в воздухе повышенная влажность, интенданты опять сплоховали и не подвезли сухарей. У солдат в брюхе пусто, в ранце не густо. Французы предприняли дерзкий фланговый маневр, и в тылу уже громыхает канонада. А Герхард фон Хакен проводит полковой смотр. Щегольски вычищенные и убранные гренадеры едят глазами молодого генерала (он получил это звание в шестнадцать лет, тогда как Наполеон лишь в двадцать четыре!), проезжающего вдоль строя на вороном жеребце Диктатор. На голове у Герхарда шляпа с белым плюмажем, из‑под которой выбиваются длинные, волнистые каштановые локоны (как у меня!), на груди созвездие звезд, мускулистые ноги в тугих белых лосинах (каждое утро он втискивается в них с помощью дюжины дюжих денщиков) крепко облегают конские бока. Парочка геев из егерского батальона почти плачет от восторга.

Герхард кричит:

– Здорово, ребята!

Солдаты в ответ:

– Урррррррра!!!

Обменявшись с полком приветствиями, генерал выказывает искусство объездки. Он ставит Диктатора на четвереньки, на цыпочки, на дыбы, проходит перед строем разными аллюрами. И делает он это не от избытка энергии, а из соображений исторических и скульптурных. Присмотритесь! Всадник и лошадь принимают позы знаменитых конных статуй. То они изображают памятник Марку Аврелию в Риме, то Фридриху II в Берлине, то Петру Великому в Петербурге.

Во время объездки иногда раздается ржанье – не конское, а генеральское. Герхард мастер имитировать звуки птиц и животных и любит радовать солдат своим искусством.

После смотра полководец беседует с отличниками боевой подготовки, делится с ними афоризмами собственного сочинения. Многие из них тут же становятся народными поговорками, например: «Пуля дура, а пулемет дурак».

Так гуманный генерал вносит в нелегкую солдатскую жизнь элемент культуры и веселья. А через час полк вновь орет «Ура!» и бодро бежит в бой или из боя (смотря по обстоятельствам).

Добавлю, что акустическое оформление объездки было плодом систематических упражнений, которые Герхард проводил в своем имении Свидригайлово Калужской губернии, когда приезжал туда на побывку. Каждый день он вставал рано, до зари и шел в хлев или в лес. Там он слушал, слушал, слушал… А вечером генерал запирался в кабинете и часами пищал, щебетал, рычал, ревел и, конечно, ржал, стараясь как можно точнее воспроизвести звуки, издаваемые представителями местной фауны.

Герхард увлекся этим хобби еще ребенком. Его отец, отставной лейб‑гусарский офицер Вольдемар Конрадович фон Хакен, вечно попадал в сети Амура, из‑за чего не всегда уделял должное внимание сыну. Верхом на своем вороном Тиране (от которого произошел Диктатор) Вольдемар целыми днями рыскал по округе в поисках любовных приключений. Оставленный на произвол нянек, если не судьбы, маленький Герхард – или, как звали его дворовые люди, Герхуша, – развлекался по мере возможности. Скучающий ползунок сошелся со старым псом по имени Люпус, жившим в усадьбе на правах ветерана помещичьей охоты. Герхуша научился у него лаять и выть (Люпус когда‑то был волком). За этими уроками последовали другие. Уже ребенком Герхард блеял лучше овцы, квакал почище лягушки. Вы спросите, а где же была его мать? – После каждого нового романа Вольдемара Конрадовича ревнивая госпожа фон Хакен, родом шведка, уезжала к родителям в Стокгольм, чтобы затем вновь вернуться к мужу. Вольдемар был такой хорошенький, что она не могла заставить себя от него отказаться.

Когда Герхарду стукнуло четырнадцать, Вольдемар Конрадович спохватился, что недоросль знает лишь половину букв в алфавите, и отдал его в Пажеский корпус. Так юный звуковещатель очутился в Петербурге.

На новом месте Герхард сначала скучал по пернатым и шершистым друзьям, оставленным им в Свидригайлове, но вскоре благодаря своему необычному таланту стал самым популярным подростком Северной столицы. Однокашники обожали слушать его концерты, когда здание Пажеского корпуса, казалось, превращалось в зверинец или вольер. Случалось, что Герхард щеголял своим искусством и в Зимнем дворце, залы которого обладали отличной акустикой. Спрятавшись за портьерой, проказник выжидал, пока рядом не появится какой‑нибудь камергер или камер‑юнкер, и принимался выть. Среди придворных пошли слухи, что в Зимнем водятся волки. Многие царедворцы от страха перестали там появляться, тем более что недавно взошедший на престол император Павел I уже и так вселил в них тихий ужас.

Однажды в Летнем саду Герхард встал позади одной из тамошних статуй и заревел, как лев, да так похоже, что прогуливавшиеся по парку петербуржцы рассыпались во все стороны. По близости тут случился Павел, который побежал на подозрительный рев, чтобы разобраться в чем дело.

При виде императора Герхард выскочил из‑за статуи и бросился наутек. Конвойный казак догнал его и привел под светлые, но сумасшедшие очи царя.

– Это ты здесь безобразничал? – спросил Павел пажа.

– Зависит, что Ваше Величество имеет в виду под словом «безобразничал».

– Не води меня за нос, у меня его нет, – сердито сказал император и послал Герхарда на гауптвахту.

Спустя несколько дней фельдмаршал Суворов, который, как известно, сам прекрасно кукарекал, проходил мимо одного из дворцовых покоев. Герхард в этот момент демонстрировал новый номер в несколько голосов: рев сибирского медведя и уссурийского тигра, вступивших между собой в смертельную схватку у водопоя под аккомпанемент тревожных трелей синицы. Изобретательный шалун сумел даже воспроизвести журчание ручья, на берегу которого виртуальные звери зверски терзали друг друга. Услышав раздававшийся за дверью шум, фельдмаршал заметил своему адъютанту: «Далеко шагает, пора унять молодца!» Через день эту фразу повторяли в светских гостиных. Она привлекла к Герхарду внимание петербургского губернатора графа Палена, который вызвал его к себе на беседу. По просьбе Палена Герхард продемонстрировал свой репертуар. Амбициозный сановник и артистический паж подружились, с далеко идущими для русской истории последствиями – но это уже совсем другая история!

Добавлю, что в качестве полкового командира Герхард не только гарцевал и ржал перед солдатами, но и нередко лично водил их в атаку. Конечно, дело это было опасное, но как профессиональный военный предок считал своим долгом присутствовать на поле брани. В ноябре 1805 года, незадолго до битвы при Аустерлице, полк участвовал в стычке с французскими аванпостами. Гарцуя перед фронтом неприятеля, Герхард свалился с коня (он немного хватил лишнего в аустерлицкой корчме). Диктатор, психологически травмированный падением генерала, ускакал куда‑то на восток. Французы уже собирались взять Герхарда в плен, но он кинул в подбегавшего к нему вольтижера кошелек с золотыми. Тот рухнул оземь, то ли от шока, то ли от перелома черепа. Толстой воспроизвел этот эпизод во второй части романа «Война и мир», где Николай Ростов при сходных обстоятельствах швыряет в противника пистолетом (правда, от волнения Николай промахивается).

Герхард юркнул в кусты, откуда время от времени пищал, как мышь, для маскировки. Французы собрали рассыпавшиеся по полю монеты и ушли к себе в бивак, а генерал направился в соседнюю деревеньку. Там на оставшуюся в кармане мелочь он купил женское платье (в дополнение к другим своим талантам генерал прекрасно умел изображать из себя девушку), переоделся и ночью пробрался в месторасположение полка. Когда предок подошел к штабному шатру, часовой в темноте сперва его не узнал. Он хотел было поцеловать миловидную молодуху, но Герхард, как был в платье, встал на дыбы и заржал. Часовой понял, что перед ним пропавший без вести отец‑командир, и чуть не гикнулся от восторга. Радость в полку была неописуемая!

Последовавшее через несколько дней генеральное сражение закончилось для русской армии неудачно. Но хотя полк понес тяжелые потери, настроение у оставшихся в живых солдат все равно было хорошее!

 

* * *

 

А теперь послушайте, как я сам однажды участвовал в военной операции, а заодно спас жизнь неразумному юноше.

 

Oh, man! [75]

 

В 1997 году я привез группу студентов в Белобетонную для языковой практики. Один из них, Брайен Родригес из Чикаго, был смугл и черноволос по причине мексиканского генофонда. Перед поездкой я дал подопечным инструктаж: «Сами в Москве никуда не ходите, ни на кого не смотрите, а то вас убьют!» Родригес, однако, не внял совету профессора и вечером пошел гулять по Тверской без необходимого вокабюляра. В результате безрассудный Брайен попал в облаву, был арестован и посажен в кутузку. Патруль ОМОНа принял чикагский акцент за кавказский, а американский паспорт за ксерокопию в коленкоре.

К счастью, я проник на омоновскую базу до первого избиения. Тамошний майор, на котором висела медаль «За штурм Белого дома», очень извинялся за недоразумение, дружески щелкал каблуками, вспоминал встречу на Эльбе между советскими и американскими солдатами. Он собственноручно вытащил дрожащего студента из камеры‑одиночки и отпустил его на волю. При виде меня Брайен пробормотал «Oh man, was I wrong not to listen to you!»[76] и радостно расплакался.

Мы всей ротой распили ящик «Абсолюта», освобожденный омоновцами у подмосковной группировки преступников. А потом взяли еще один ящик, влезли в бронетранспортеры и отправились в турне по Москве, празднуя на ходу русско‑американскую дружбу.

Мы гуляли и стреляли всю ночь!

 

* * *

 

– Which reminds me, here’s to another company, the one assembled in this room. ¡Salud![77]

Я булькнул бутылкой.

– Слушайте еще один удивительный рассказ.

Присутствующие обомлели и с новым усердием навострили слух.

 

Электрический декабрист

 

Петропавловская крепость… Построенная по указу Петра Великого, она сначала была военно‑архитектурной доминантой Петербурга, а потом стала острогом для острастки смутьянов и заговорщиков.

175 лет назад в этой неуютной цитадели томился мой пра‑пра‑дядя Фридрих фон Хакен, аристократ и идеалист, схваченный с окровавленной саблей в руке 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Кстати, он приходился многоголосому Герхарду сыном.

Ротмистр кавалергардского полка, кавалер орденов всех святых и близкий друг Пушкина, Фридрих был блестящим светским львом джунглей высшего общества, где славился своей поясницей. Она была тоньше, чем даже талия его мэтрессы Nadine Долгоноговой, красавицы, известной в придворных кругах как «la belle virago».[78] Фридрих – или Фрид, как звала его Nadine, – был очень гетерогенный. Философ и франт, революционер и распутник, он был прототипом Онегина до такой степени, что выучивал наизусть каждую новую главу романа в стихах, как только она выходила в свет.

Попав за решетку, Фридрих затосковал, подобно орлу в известном стихотворении своего поэтического друга. Но, несмотря на тюремные муки, а именно отсутствие прислуги и запрет на разговоры с друзьями‑декабристами по‑французски, он не раскололся. Царские палачи не услышали от него ни одного доноса!

Лаконический аристократ продолжал молчать в шелковую тряпочку, даже когда его привезли на допрос к императору. Николай I орал громовым голосом, от которого грохнулись в обморок конвоиры, угрожал объявить загадочного затворника сумасшедшим.

– Угадайте будущую судьбу вашего сообщника Чаадаева! – ревел он петропавловскому пленнику.

Но изящный революционер так и не раскрыл запекшегося рта с красивыми, хорошо очерченными губами.

Тогда Николай сменил гнев на милость, обещая за слова раскаяния сделать революционера флигель‑адъютантом или даже обер‑прокурором. Но и эта уловка не сработала!

Пораженный император отправил Фридриха на новоселье в Сибирь. Утонченными белыми ногами, непривычными к хождению по мукам, тот прошагал весь путь от Петербурга до (Т)Омска. Увы, без Nadine. Она не последовала за декабристом в зауральскую глушь, ибо внезапно влюбилась в его младшего брата Франца, (не)известного ученого той же эпохи, который давно уже вожделел ее со всей стыдливостью лабораторного интеллектуала. Молодые поженились, когда Фридрих был еще en route[79] во льдах и снегах. Впрочем, революционер не рассердился ни на Nadine, ни на Франца, ибо отличался великодушием – быть может, самой привлекательной чертой рода фон Хакенов. Более того, из своей сибирской дырки он благословил неожиданный брак брата с la belle virago[80] лапидарным письмом, состоявшим из одной‑единственной прочувствованной фразы: «Желаю вам обоим полной меры счастья, какого вы заслуживаете».

Хотя Фридрих был лишен всех прав состояния, которое теперь принадлежало Францу, бывший бунтарь не унывал. На каторге он овладел профессией шахтера и вкалывал на всю катушку, как какой‑нибудь стахановец николаевской России. После десяти лет подневольной работы срок его кончился, и Фридриха отправили в ссылку. Он купил дом на таежной опушке, где стал жить в идиллическом уединении с хорошенькой росомашкой, полученной им в подарок от местного племени.

Иногда, правда, декабрист скучал по белым простыням и ночам Петербурга, и тогда у него сжималось сердце. Особенно не хватало изгнаннику литературного общения. Когда‑то он сорил цитатами из Пушкина направо и налево, заставляя светских собеседников понимающе улыбаться или закатывать глаза, но в (Т)Омской губернии такого рода стихотворные экскурсы оценить было просто некому. Росомашка, несмотря на свои несомненные достоинства, лишь облизывалась, когда Фридрих, проглотив непикантный пеммикан – свой обычный завтрак‑обед‑ужин, – декламировал гастрономически памятные строки:

 

Пред ним roast‑beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет…

 

Тем не менее предок полюбил суровую сибирскую землю с ее пустыми пространствами, полезными ископаемыми и трескучими морозами. Ему нравилось фланировать среди кедров и лиственниц, читая вслух новые главы «Евгения Онегина», которые присылала ему с оказией неверная Nadine, сохранившая в закромах тела воспоминание о ротмистре с осиным станом.

В одно летнее утро Фридрих по своему обыкновению вышел совершить таежный моцион. Дело было вскоре после восхода солнца, местная мошкара еще не проснулась, и он с удовольствием вдыхал целебный хвойный воздух, меж тем углубляясь в дремучий лес. После двух часов ходьбы изгнанник нагулял себе неплохой аппетит (другой вопрос, чем бы он его утолил по возвращении в избушку). Вдруг предок услышал протяжный стон, исходивший, казалось, из‑под самой мать сыра земли. Какой‑нибудь народник или большевик на его месте остолбенел бы от ужаса, но Фридрих был феноменально хладнокровным декабристом. Он согнул свою все еще прекрасную поясницу и принялся разглядывать почву, как у себя под ногами, так и вокруг них.

Оказалось, что Фридрих набрел на седобородого старца, лежавшего и стонавшего в глубокой яме. Рядом со старцем валялась опрокинутая корзина с земляникой. Революционер понял, что несчастный ягодник попал в капкан, вырытый местными медвежатниками, и мощной рукой, накачанной каторжным трудом, вытащил его оттуда.

Спасенный поклонился и поблагодарил спасителя по‑французски.

Фридрих сообразил, что перед ним лежит не простой патриарх, а человек его собственного класса.

– Enchanté.[81]

– Enchanté.

Старец отряхнул хвойные иголки с домотканой робы, поправил зачесанные височки и обратился к Фридриху.

– A qui ai‑je l’honneur de parler?[82]

– Je suis un des insurgés de la Place du Sénat. J’ai lutté pour la liberté, la mienne et la vôtre. Et vous, monsieur, qui êtes‑vous?[83]

– Je suis le premier décembriste sans décembre,[84] – последовал загадочный ответ.

Фридрих поймал себя на чувстве, что лицо и голос старца ему знакомы. Но где же они встречались? Может быть, в петербургском свете или на одной из секретных конференций Союза Благодарности, когда старец был молод и гладковыбрит?

– Вижу, сударь, что вы не здешний, – сказал революционер. – Позвольте спросить, вы приехали в Сибирь по делам или на отдых?

Его собеседник многозначительно вздохнул.

– Я родился в могущественной и богатой семье. Было время, когда я пользовался большим влиянием в политических кругах, но вот уже пятнадцать лет как я покинул родные места…

– Скажите, вы женаты? У вас есть дети?

Патриарх поднял патриархальный палец.

– Нет. Я живу в одиночестве посреди снежной пустыни. Лишь призраки и фантомы иногда навещают меня.

Фридрих удивился, но согласился.

– Да, здесь можно пройти десятки верст и не увидеть живой души.

– Живой души, вы говорите? Хорошо сказано… В ваших словах есть большая доля истины, которая, быть может, сокрыта от вас самого. – Старец шлепнул себя по темени. – Не хотите ли потрогать мой череп? Вы убедитесь, что моя шишка магнетизма столь же высока, сколь и широка.

– Вы смеетесь!

– Отнюдь!

Фридрих осторожно погладил старческую плешь.

– Да, поверхность очень неровная.

Спаситель и спасенный помолчали.

– Сударь, вы намекнули, что когда‑то были большим начальником, – сказал наконец Фридрих. – Однако в настоящее время вы обретаетесь вдали от роскошных дворцов, в которых живут сильные мира сего. Позвольте задать вам вопрос. Чем вы занимаетесь сейчас?

– Я чудотворец. Почти все мое время уходит на мистические изыскания. Должен однако признаться, что временами мне бывает скучно в этой провинции. – Старец улыбнулся до странности знакомой улыбкой. – Иногда я чувствую себя, как господин Онегин в первой главе одноименного романа!

Фридрих вздрогнул. Он не ожидал услышать в таежной глуши имени своего любимого героя. Впрочем, с присущей светскому человеку умственной ловкостью он тут же оправился и продекламировал:

 

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

 

Даже не моргнув, патриарх отозвался цитатой из того же произведения:

 

И скоро силою вещей

Мы очутилися в Париже,

А русский царь главой царей.

 

Фридрих офигел. Он узнал строки из утраченной десятой главы романа, в которой Пушкин описывал своих друзей‑декабристов, их разговоры и заговоры. За несколько лет до этого поэт послал ему текст на апробацию в Сибирь. Когда Фридрих дал ему знать, что глава прекрасна, но опасна, автор бросил ее в огонь болдинского камина из соображений конспирации. Рукопись сгорела. Даже шеф жандармов граф Бенкендорф, прекрасно осведомленный о самых сокровенных творениях и похождениях Пушкина, не подозревал о существовании этой главы.

Услышав тайный текст из уст незнакомца, Фридрих еще больше утвердился в мнении, что найденный им в яме седобородый крестьянин на самом деле вовсе не крестьянин и может быть даже вовсе не седобородый.

Но кто же был этот человек? Где он научился говорить по‑французски, да так изысканно? И почему он все время так ласково, ангельски улыбался?

Ответ на эти вопросы могла дать только жизнь.

Спаситель и спасенный подружились. Последний пригласил первого к себе в скит, который находился неподалеку от места происшествия.

– Voulez‑vous continuer cette conversation chez moi autour d’une tasse de thé au ginseng?[85]

– J’en serai ravi, monsieur.[86]

– Appelez‑moi dédouchka. [87]

Это было началом большой мистической дружбы. Каждый день, несмотря на ревнивое рычание росомашки, декабрист ходил в гости к патриарху, который стал для него чем‑то вроде учителя, если не папызаменителя (отец революционера, трижды Герой Российской империи генерал Герхард фон Хакен проживал, если можно так выразиться, по адресу Валгалла, улица Солдафонская). Со своей стороны Friedrich’s father figure[88] относился к декабристу с необычайной нежностью и, похоже, видел в нем будущего продолжателя своего дела – чем бы это дело ни было.

Скит был обставлен скромно, но скупо. Как некий северный робинзон, его обитатель использовал подручные и даже подножные материалы, чтобы обустроить свой уголок азиатской России. Из трупа мамонта, выкопанного им из‑под слоя вечной мерзлоты, он смастерил мебельный гарнитур: гардероб из черепа, этажерку из ребер, кресло‑качалку из таза. Тихо шатаясь в последнем, старец любил рассуждать о тайнах природы и мироздания, выказывая большую оригинальность ума.

– Бог сделан из электричества, – заметил он однажды Фридриху, который тут же отпал от такой передовой идеи.

В другой раз отшельник извлек из‑за пазухи миниатюру с портретом Наполеона.

– Это был самый замечательный человек, кого я знал, – прошептал он, – но даже его гений не смог совладать с Небесным Энергетиком.

Друзья разговаривали дни и ночи напролет, обсуждая научно‑мистические вопросы и хлебая женьшеневый чай из мамонтовых коленных чашек. В результате этих дискуссий декабрист пришел к заключению, что вся его жизнь до той памятной прогулки по тайге была лишь неким прологом к неким великим свершениям. От безмятежного детства в родовом имении Свидригайлово до безмятежной службы в кавалергардском полку, от мятежных страстей в постели неверной Nadine до мятежных действий на Сенатской площади судьба Фридриха складывалась так, что он неизбежно должен был переступить порог скелетистого скита с электрическим дедушкой внутри.

В беседах и бдениях прошли годы. Однажды где‑то в середине девятнадцатого века почтовый голубь доставил Фридриху письмо следующего содержания:

 

A Monsieur le colonel Friedrich von Haken

Sibérie

 

Je prends la liberté de vous proposer, mon colonel, de venir prendre le thé chez moi, ce soir après 7 heures; vous y trouveriez une société de plusieurs fantômes électriques, qui pourrait vous intéresser.

Dédouchka [89]

 

Фридрих велел росомашке не кусаться в его отсутствие, надел лыжи – дело было зимой – и устремился в знакомую чащу.

В четверть восьмого, когда тайгу уже покрыл мрак, декабрист постучал в дверь скита, представлявшую собой спинную лопатку мамонта. На сей раз, однако, он не услышал знакомого дедушкиного голоса, произносящего с версальским прононсом: «Entrez, s’il vous plaît».[90] Вместо этого ноздри его замороженного носа тронул запах жаркого.

Скорее заинтригованный, чем встревоженный, Фридрих нажал на ручку лопатки и осторожно ее отворил… в кресле‑качалке тлел дедушкин труп, на обугленном лице которого еще теплилась знакомая добрая улыбка.

Предок дотронулся до трупа и получил удар в 10 000 вольт!!!

Шок от сгоревшего патриарха ошеломил декабриста. Его, можно сказать, озарило. Фридрих стал фанатиком, в лучшем смысле этого слова. Смерть Дедушки, заключил он, была знаком свыше или сниже от одного из бесчисленных энергетиков – небесных, воздушных, сухопутных, подземных, которыми, как поведал ему сибирский мудрец, кишело мироздание.

Декабрист отпустил росомашку на волю, перестал есть животную и растительную пищу и основал секту «Истуканы», куда навербовал дружественных туземцев, а со временем и группу уголовных ссыльных. С ними вместе он впадал в транс в дни зимнего и летнего солнцестояния, с ними вместе исследовал философию электричества. Много лет спустя его учения оказали влияние на Рудольфа Стейнера, а через него – на Эриха фон Данекена и Махариши Махеш Йогу.

Dixi.[91]

 

* * *

 

Бледный от волнения Водолей воскликнул:

– Кто же этот замечательный мыслитель, которого ваш предок встретил в сибирской яме? Неужели…

– Да, – прервал я астрала и таинственно подмигнул.

Вокруг меня закружился рой салонных кокеток. Одна из них, отличная блондинка в норковой мини‑юбке и янтарных туфлях на высотных каблуках, приблизилась ко мне, элегантно высовывая длинные ноги. Chic околотка!

Я навострился.

– Вы очень молодо выглядите, – проворковала прелестница, разметая по гостиной стог волос цвета советского шампанского. – Не могу поверить, что вы настоящий профессор.

– Объяснение простое: в здоровенном теле здоровый дух.

Намек за намеком, начали флиртовать.

– Вы – выпуклый образ моей бывшей жены.

– Ой, как интересно!

– Подтверждаю. Вы – она в кубе.

– А где ваша супруга?

– Была да сплыла, теперь один я. Вы видите перед собой брошенного мужа.

– Мне кажется, она сделала глупость.

– Весьма согласен.

– Как вы хорошо говорите по‑русски!

– Мама была боярская дочь, отец – американский толстосум. Они любили и родили в Париже. Я с пеленок шпарил на трех языках. Детская логика диктовала, что с мужчинами следует говорить по‑английски, с женщинами по‑русски, а с прислугой по‑французски.

Незнакомка крутанула золотистыми локонами.

– А что вы делаете в Москве?

– Семейное имение приехал приватизировать, – улыбнулся я и добавил научным голосом. – Архивным Сологубом занимаюсь, книгу о русском Бодлере буду писать.

– Ой, как интересно!

Я обвел взглядом гостиную, гостей, собеседницу и продекламировал:

 

Здесь и там вскипают речи,

Смех вскипает здесь и там.

Матовы нагие плечи

Упоенных жизнью дам.

 

Блондинка расширила зеленые глаза, которые стали круглыми и яркими, как огни светофора.

– А сами вы стихов не пишете?

– Нет, пишу мемуары, – нашелся я. – «Золотая кость» называются. Хроника моего парижского детства, американского отрочества и международной юности.

– Ой, как интересно!

Выполняя долг куртуазника, кинул красавице кучу комплиментов, которую та с удовольствием приняла. Затем осведомился, замужем ли она. Из смущенного ответа понял, что не совсем. Оказалось, что моя новая знакомая – артистка. Раньше вертелась в валютном ансамбле «Бонбон», прелестные пляски исполняла, а три года назад стала женой крупного бизнесмена, с которым находится в полуразводе.

– При большевиках мой муж заведовал пунктом сбора стеклянной тары. Теперь он владелец казино. Мы – разные люди. Все его разговоры только о деньгах. Он хочет, чтобы я, женщина с запросами, сидела в тереме. В прошлом году меня пригласили в театр‑студию имени Полины Реаж. Я должна была исполнять главную роль в балетном шоу «О, Калуга!». Но супруг ни с того ни с сего назвал спектакль порнографическим. Мне пришлось отказаться от карьеры танцовщицы.

– Без балета нет привета.

– Я богата, но несчастлива.

– Все девки рады на один лад, каждая баба грустит по‑своему.

– Ой, как интересно!

Красавица задумчиво наморщила прелестный лобок.

– Господин профессор, вы смотрели фильм «Хористки»?

– Может быть.

– Я обожаю актрису, которая там играет. Элизабет Баркли ее зовут. Она так классно танцует! – Собеседница повела персями, как будто на сцене. – Говорят, я на нее немножко похожа.

– На да нет и суда.

Зеленоглазка почувствовала смущение и, чтобы скрыть его, засозерцала пальцы моих ног, которыми я рассеянно постукивал по паркету (будучи джентльменом, при ее появлении я вознесся с кресла и встал по вертикали).

– Еще мне очень нравится, как она занимается любовью, – прошептала она.

– Да, это занятно.

Между нами зашустрили феномероны.

– Профессор, вы такой умный! – прерывисто вздохнула красавица. – Расскажите еще что‑нибудь.

Я начал травить анекдоты из моей жизни. Заблестевшие зеленые глаза были мне наградой.

– Пойдемте отсюда на фиг, – таинственно сказал я.

Флоринда (так звали зеленоглазку) сделала значительное лицо.

– Я выйду первой, а вы спуститесь во двор минут через пять. Буду вас ждать в машине у подъезда.

– Ваш позыв на низ – мой приказ.

 

 

Глава пятая

 

Бункер любви

 

Закатив рукав куртки, взглянул на именные часы «Gucci» (подарок от Умберто Эко). Пора спешить на рандеву!

Я надел носки, натянул сапоги и направился к выходу, отгоняя от лица сгустки эктоплазмы: по просьбе гостей Роксана Федоровна занималась комнатной левитацией. Перед тем как закрыть за собой дверь, оглянулся. Над паркетом, пыжась в позе «лотос», грузно парила хозяйка дома. Угар раута!

Из деликатности не прощаясь с чародейкой‑Водолейкой, вышмыгнул на лестницу и стремительно скатился через восемь пролетов во двор. Там в свете разбитого фонаря чернел длинный «Мерседес». Рядом, как страж, стоял массивный шофер с сигаретой в руке и автоматом в зубах. Не говоря ни слова, он шаркнул плоской стопой и распахнул дверь автомобиля.

Я водрузился на заднем сиденьи. Меня обдал волнующий запах духов. В лимузинной темноте мерцали два женских глаза.

– Краб, отвези нас в ближний коттедж, – приказала Флоринда и положила горячую ладошку на мое бедовое бедро.

Я вопросительно кивнул на крутой затылок водителя.

– Не волнуйтесь, Крабик нас не выдаст. Он немой: мой муж отрезал ему язык.

Скорее ободренный, чем устрашенный, я придвинулся к соблазнительнице (та прерывисто задышала) и начал с ней страстный телесный диалог.

Ехали долго. Глухие подмосковные улицы, глухие подмосковные леса… Бесшумные дворники сметали с ветрового стекла первые снежинки сезона. Мощная машина гладко скользила по рвам и рытвинам отечественной дороги. Рядом со мной шуршала Флоринда.

На 67‑м километре «Мерседес» сбавил ход. Среди лесных стволов оскалился знак «череп и кости». Мы свернули вбок.

Темноту разрезали лучи‑мечи прожекторов. Ночь превратилась в день. За окном архитектурными кошмарами проплывали кирпичные крепости, украшенные греческими колоннами и порочными куполами.

Флоринда вынула руку из моего кармана и сделала небрежный жест.

– Муж вкладывает доход от казино в недвижимость. В этих коттеджах он поселил своих сообщников. Вот тут живет Комар, там – Клоп, за пригорком – Клещ.

– Какие колоритные имена. Прямо собрание насекомых!

– Эти насекомые очень опасны. Их укус бывает смертелен.

Краб подрулил к трехэтажному бункеру в форме бутылки. Зловещие амбразуры и зубастые стены придавали ему сходство с палатами Малюты Скуратова. Из готической конуры напротив выбежала свора ротвейлеров. В унисон свирепо лая, псы встали на задние ноги сатанинским почетным караулом.

– Представляю: питомцы моего мужа. Единственные его друзья, можно сказать. Как видите, они ученые. Предупреждаю, им ведом вкус человеческого мяса.

Я спустил окно, высунулся из «Мерседеса» на три четверти и, как часто делаю в минуту восторга или волнения, исконным русским жестом разорвал на груди шелковую майку «Tommy Bahama»:

 

Плоть сия для псов табу:

Я к вам в миску не пойду.

 

Краб разогнал блатных Русланов очередью из автомата. Мы вылезли из машины. Холодный воздух пах порохом и псиной. Я членораздельно размял свое сильное, но затекшее тело.

У бронированной двери бункера моя спутница поблагодарила верного немого за усердную службу.

– Надеюсь, ваш супруг сейчас не дома, – сказал я, пока Флоринда набирала дверной код. – Не хочу нарушать семейное спокойствие в столь поздний час.

– Не волнуйтесь, профессор. Он уехал в карательную экспедицию и вернется лишь завтра.

Мы вошли в громадные, во весь первый этаж хоромы, уставленные золотой дизайнерской мебелью. На стенах висели абстрактные пейзажи модных художников, полы были покрыты персидскими коврами. Посреди хором плескался бассейн, окруженный хрустальными кадками с пальмами. Своими контурами комнатное озеро напоминало вопросительный знак. Вдруг я изумился: рядом с бассейном стояла молодая обнаженная женщина, держащая на плече кувшин.

То была статуя из розового мрамора. В чертах и прелестях каменной красавицы я узнал Флоринду.

– Мать мою! Какое прекрасное сходство!

Хозяйка бункера с удовольствием выслушала мое восклицание.

– Правда, здорово? Подарок от моего супруга на праздник 8 марта. Он заплатил за это дело 50 000 долларов.

У ног статуи зверским контрастом разлеглась шкура белого медведя. Я атлетически нагнулся и тронул пальцем густую шерсть.

Флоринда вздохнула полной грудью.

– Бедный мишка! Муж застрелил его на сафари в Арктике. Когда он привез свой трофей, я от жалости расплакалась.

– У вас доброе бабье сердце.

Растроганная зеленоглазка направилась к похожему на стеклянный орган бару, занимавшему целую стену.

– Что бы вы хотели пить?

– Я со студенческих лет потребляю коктейль «АК‑47».

– Ой, как интересно!

– Рецепт простой: треть водки, треть виски, треть джина. На поверхности огненной смеси должна плавать половинка виноградины, символизирующая пулю. – Для эмфазы я цыкнул зубом.

Флоринда начала приготовлять мой любимый напиток, а я осел на пухлый пуф и роскошно закурил, не сводя глаз с ее изысканной, как виолончель Котовой, фигуры. Приятно смотреть на красотку, которая занимается хозяйством, чтобы угодить мужчине, особенно когда этот счастливец – я…

Из подпольных динамиков в комнату итальянским сиропом втекал голос Андрэа Бочелли. Признаться, мне нравится музыка тосканского гугнивца: как многие жестокие мужчины, я чуть‑чуть сентиментален.

А вот и выпивка на ажурном подносе. Флора сделала реверанс и золотой пушинкой осела у меня на коленях.

Стеклянные глаза выпотрошенного зверя жутко смотрели на нас, внося пьянящий элемент опасности в экзотическую атмосферу прелюбодеяния. Над пуфом вознесся русский Эрос. Подружка обвила мою шею руками, подробно застонала и прильнула ко мне, дрожа от наслаждения. Мы слились в поцелуе экстаза.

 

Раззудись плечо

И еще кой‑что.

 

Взаимный восторг возрастал. Я запивал сладкие Флорины губы щедрыми глотками коктейля. Она от меня не отставала. В страстных лобзаниях и интимных тостах прошли то ли часы, то ли минуты.

За французским окном все гуще шел снег. Из тумана выплыла русская луна и озарила наши лица потусторонним светом. Где‑то выли волки.

Зеленоглазка выскользнула из моих объятий и соблазнительно улыбнулась.

– Сними ревнивые покровы! – вскричал я.

Мгновение – и мы стояли друг перед другом в костюмах Адама и Евы.

Я бросил дерзкий взгляд на мраморную статую. Нет, русский Канова не покривил резцом: Флора‑Терпсихора была крупной прелестницей.

 

* * *

 

Будуар. Балдахин. Бахрома. Бархат. Блеск. И вообще все на «Б».

Смотрю направо, смотрю налево – многоместная кровать передо мной маячит. На ней белеет нечто стройное, нежное, распространное.

О, закрой свои бледные ноги…

В виске лихорадостно забилась жилка: «Сейчас чужой супружеский Schlafensraum[92] буду оккупировать, в эротическом исступлении на шелковых простынях вертеться!»

«Vorwärts, R