Младенчество. Детство. Отрочество. Юность. Мужественность

 

Матушка меня, как Мадонна, выкармливала. Лежу у нее на животе, сосу взасос сосок, а певунья‑родительница колыбельные песенки мне мурлычит.

 

Баю‑баюшки‑баю,

Всех врагов твоих убью.

Пусть попробуют дитя

Порешить почем зазря.

Пусть попробуют залезть

В колыбельку, где ты есть.

К стенке я врагов припру,

Бритвой горло полосну,

Кровью сына напою!

 

Веки тяжелеют, глаза слипаются, по моему голому тельцу разливается сладкая истома. Финальная отрыжка – и я засыпаю розовой пиявкой на крутой материнской груди…

Когда я вылупился на свет, мы жили в Париже – городе светляков. Отец заведовал там филиалом семейной фирмы. Он был богат и в средствах не стеснялся. Только я в роддоме запищал, папан нанял негритянку‑кормилицу, как в фильме «Унесенные ветром». Но матушка отказалась вручить ей драгоценного младенца. Еще с порога палаты прогнала черную Арину Родионовну.

– Сама буду сына единственного лелеять! – орала окровавленная роженица на всю Бастильевскую.

Папан озадачился, но покорился. Воля русской женщины оказалась сильнее прихоти американского миллионера. Мать‑героиня отстояла право ребенка на естественное млекопитание.

Ее парижские подруги, плоские модницы и манекенщицы, потчевали своих малюток синтетической кашей‑какашей, затыкали беззубые детские рты тоскливыми tétines.[39] Затеи галльского ума! Эти вертопрашки не понимали, как важно для беби пребывать в те(ле)сном контакте с горячей материнской плотью. Они твердили, что предлагать пацаненку перси представляет фрейдистскую опасность. «Il у a un risque que Roland devienne un petit garçon à sa maman, une femmelette»,[40] – пророчествовали кофти[41] – кассандры. Но мать посылала их куда подальше и ласково подавала мне высокую белую грудь. До семилетнего возраста, покуда в Штаты не переехали, сладким матушкиным молоком тешился!

Так я рос, старосветский молокосос, сначала в Париже, потом за океаном.

Там моя жизнь вступила в новую стадию. У меня появились свои интересы и эксцессы, свой круг друзей. Лучшим из них был Франклин Пирс Джеймс Бьюканан Ле Мезюрье IV. Я звал его просто Пирс. Он тоже был отпрышем старинного американского рода. Мы познакомились в день моего поступления в St. Damon’s, школу золотой молодежи Кембриджа. Я тогда говорил по‑английски с тем легким французским акцентом, который неотразимо действует на представительниц прекрасного пола – даже когда вам семь, а не двадцать семь.

 

Le jeune yankee et son mouchoir [42]

 

Дело было зимой. Я только что приехал в Америку. Моя конституция, изнеженная мягким парижским климатом, еще не привыкла к массачусетским морозам, и я простудился.

В первый понедельник на первой перемене я развернул батистовый носовой платок с семейным вензелем – Hakenkreuz’eм[43] в кружочке – и вежливо высморкался.

– Смотрите, он носит сопли в кармане! – крикнул мальчик с подбитым глазом и показал на меня пальцем. – Это негигиенично! Типичный европеец, моется раз в месяц и жрет сырой чеснок.

– Я ношу сопли в кармане, чтобы скормить их тебе, – ответил я и подбил мальчику другой глаз.

Мы подрались. Мы подружились. Мы стали неразлучны. Веселое было времечко. Азарт озорства! Мы оскверняли классные комнаты, отравляли учителей, поджигали девичьи «конские хвосты» (маленькие американки кос не носят). Вместе мы научились кататься на велосипеде, вместе потеряли невинность.

Как‑то весной наш класс отправился на экскурсию в Нью‑Йорк. Я ошивался на Times Square,[44] карабкался по небо(скр)ебам, ходил на шоу. И всегда рядом со мной был Пирс.

Здесь, в американском Вавилоне, я впервые познал порыв страсти.

– I’m in love with the Rockettes,[45] – поведал я приятелю.

– Me too,[46] – крякнул тот.

В шалостях и шастаньях прошли годы. Увы, после окончания школы мы потеряли друг друга из виду. Я поступил в Гарвард, Пирс – в Принстон. Впоследствии я с удивлением узнал, что друг стал членом демократической партии и в начале восьмидесятых даже демонстрировал против угрозы ядерной войны. Кто мог предположить, когда мы обменивались неприличными карточками с портретами бейсболистов, что Пирс пойдет наперекор нашим классовым интересам?

 

* * *

 

Кстати, мой отец был крупным реакционером. Разогнал профсоюз на семейной фабрике, голосовал за Голдуотера в 1964 году. Чопорный, хладнокровный человек, он был озадачен своей эмоциональной славянско‑тевтонской супругой. И действительно, у них было мало общего, кроме пары детей, замка в Кембридже и многомиллионного счета в банке.

Хотя папан и матушка прожили вместе недобрых тридцать лет, за все это время они разговаривали друг с другом раз десять. Одна из бесед имела место в конце шестидесятых годов, когда наша семья впала в финансовый кризис. Я сам был маленьким, но внимательным свидетелем этого диалога.

Если помните, в своем желании помочь знакомому ботанику, изобредшему помесь винограда с картошкой, папан пустился в агрокультурный промысел. Он основал фирму «Grapato Hybrids» и вложил туда всю харингтоновскую фортуну. К сожалению, безуспешно: ни Maxime’s, ни Макдоналдс не захотели включить муторную мутацию в меню. Семья начала беднеть, что привело матушку в недовольство.

Несколько раз отец пытался выбить на фруктовоовощное дело кредиты у бостонских финансистов, но безуспешно. Как‑то вечером матушка подкараулила его в вестибюле.

– Явился‑таки наконец, – процедила она при виде переступающего порог папана. – Интересно, где это ты шлялся?

– Дорогая, у меня была встреча в Second Bank of Massachusetts…

– Тоже мне бизнесмен нашелся, – с презрением перебила его матушка. – Хоть бы любовницу завел себе, что ли, вместо того, чтобы ходить по чужим офисам и транжирить наследство Роланда.

Тут она ласково погладила меня по головке.

– Дорогая, я бы предпочел, чтобы ты воздержалась от обсуждения наших взрослых проблем перед мальчиком.

– Не смей отдавать мне приказы!

– Позволь поставить тебе на вид, что, возвышая голос, ты ранишь психику нашего ребенка, Роланда, которого в настоящий момент держишь за руку, – педантически произнес папан.

– Нашего ребенка, говоришь? О, слепец! Ты даже не понимаешь, как тебе повезло, что такая умница, такая красавица твой сын.

– Дорогая, я не понял твоей реплики.

– Он, видите ли, не понял! Сейчас объясню. Помнишь садовника Гастона на нашей вилле в Биаррице? Брутальный брюнет, атлет, мог бы в кино сниматься. Он всегда на меня смотрел определенным образом.

– Ты имеешь в виду небритого иностранца, который копался в наших цветочных клумбах? Дорогая, ты наверное шутишь: этот невежда едва мог два слова связать на своем собственном языке.

– Могу тебя уверить, что пленил он меня отнюдь не своим лексиконом.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать следующее. Летом 1960 года я начиталась Д. Г. Лоуренса, вышла в сад погулять – и, если бы не чистота моей души, сейчас перед тобой стоял бы маленький сюрприз. – Матушка снова погладила меня по головке.

Отец надел очки и приблизил сухощавое лицо ко мне.

– Могу сказать, что Роланд похож как на меня, так и на моего отца Роланда Герберта Спенсера Харингтона III, – заключил он.

– Ах ты американское чучело, – запела мать суровым сопрано, – ты никогда не слушаешь, что я тебе говорю. Так вот, запомни: Роланд весь в меня. Он вылитый фон Хакен. Как, кстати, и моя Пинелопи.

– Это что, еще одна инсинуация?

– Ага, испугался! Помнишь шофера Рене, который каждое утро возил меня в «Galeries Lafayette»? Шикарный шатен, спортсмен, мог бы в Олимпийских играх участвовать. Как он любил подсаживать меня в наш «Бентли»! Ты должен благодарить Бога, что у твоей жены есть нравственные принципы.

– Гм.

После этой беседы я возмужал. У меня открылись глаза на родительские сношения, на состояние семейных финансов. Теперь я понимал, почему антиквариат в замке исчезает, а прислуга редеет.

Но как верны самим себе бывают люди! Папан продолжал исповедовать правые взгляды даже после того, как потерял последний миллион и нам пришлось переехать в понурый пригородный дом, где соседом справа был адвокат, а слева – врач. Дом представлял собой кирпичный кубик. В нем было лишь две ванных комнаты! Однако, несмотря на жизнь в стесненных обстоятельствах, папан продолжал протестовать против Мартина Лютера Кинга, обзывать братьев Кеннеди коммунистами и вообще вовсю витийствовать, хотя большей частью наедине с собой. Он скончался от радости, когда в 1982 году курс нью‑йоркской биржи достиг отметки 1000.

К тому времени родитель наверстал упущенное богатство благодаря мне. Расскажу как.

 

Честный контрабандист

 

Представьте себе мою грустную ситуацию на первом курсе. Все деньги папана шли на плату за обучение. Мне оставался лишь шиш на гашиш. И это в Гарварде! Мой врожденный аристократизм, который столь много для меня значил, не имел финансового обеспечения.

Вдобавок бывший семейный замок находился рядом с университетом. В нем теперь жили чужие миллионеры. Каждое утро идя на лекции, я видел на горизонте родной донжон, и у меня щемило в горле. Я страдал, подобно герою какого‑нибудь античного эпоса.

 

Юноша, выросший в люксе,

он в бедности вдруг оказался.

Рваные джинсы на попе заплатой печальной сияли.

Часто ему вспоминались кареты, балы и приемы,

Острую чуял потребность он в деликатесах

заморских,

В шелке белья от Габбаны, в рубинах, брильянтах

и злате.

Чудные эти замашки, however,[47] он в прошлом

оставил.

 

Другой бы повесил нос или даже себя, но мне все было трын‑трагедия. «Где бы заработать бабки? – гадал я. – Продать незрелую сестренку арабскому шейху? Самому вступить в брак, женившись на ряде богачек? Далеко рыскать за невестами не надо, the Seven Sisters are nearby.[48] Другой вариант – стать преступником. Но какого склада – костюмного или карманного, глумливого или гуманного?»

Однажды почти полуголодный я брел мимо студенческой столовой, когда на ум мне пришла идея.

Первое. В Америке кодеин считается наркотиком, а в Канаде нет. Второе. От Кембриджа до Квебека – все равно что через канаву скакануть. Я решил стать честным контрабандистом, как старый Джо Кеннеди, отец беспокойного президента. Махнул в Монреаль на машине (от счастливых дней детства у меня остался маленький «MG»). В обыкновенной канадской аптеке закупил на всю стипендию заветные таблетки. Отправил машину по почте домой, а сам перешел Ниагарский водопад через брод, время от времени ныряя на случай таможенной засады. Скоро я опять был на кампусе, мокрый, но радостный.

Мой мускулистый силуэт засиял в богатых районах Бостона. Стоя на углу одной из улиц Beacon Hill, я продавал целебное средство богатым матронам, которых мучила мигрень.

Матроны подплывали ко мне на «Кадиллаках» и «Линкольнах», качая больными головами.

– One bill for a dime bag![49] – шептал я во весь голос, размахивая полиэтиленовыми кульками с пилюлями.

Матроны весело протягивали мне новенькие купюры, выуженные ими у своих скучных супругов. Нередко они сажали меня в лимузины, чтобы я оказал им скорую помощь на дому, где фармацевтика уступала место фантасмагории.

Деньги посыпались на меня, как перхоть на плечи. Вскоре я создал подпольное акционерное общество закрытого типа. Послал дежурить по уличным углам вместо себя наймитов – членов ирландских и пуэрториканских молодежных банд, а сам лишь расслабленно лежал на кампусном газоне, закинув ногу за голову, и осуществлял общее руководство делом.

 

Проверь детально профинплан,

Дабы не встретился изъян!

 

Теперь я был состоятельным студентом и мог субсидировать мать, отца и сестренку. Они отряхнули с ног пыль среднеклассного пригорода и переехали в новый замок, еще более готический, чем прежний, где только и делали, что благодарили судьбу, приславшую им такого доходного сына и брата. А когда мой банковский счет распух, как беременная утроба, я ушел из аспиринового бизнеса и вложил выручку в ценные бумаги американского казначейства.

С тех пор для меня работа – это лишь хобби. Я профессорствую, ибо мне так приспичило. Хочу – тружусь, хочу – ленюсь. Барышей на барышень у меня всегда хватит!

 

* * *

 

Семидесятые годы были для меня временем офигенного физического и интеллектуального роста. Я стал гордостью Гарварда, творя из тела текст. Отрастил длинные, до я(год)иц волосы, украсил себя бусами любви и браслетами страсти, использовал косметику, хотя и по‑мужски скупо. Моя фигура разнообразила собой гарвардский пейзаж, привлекая приветливое внимание девушек, пристальное – полиции.

В глазах однокашников я был похож на красивого, харизматичного Чарли Мэнсона.

– Are you in a band?[50] – спрашивали они, встречая меня в каком‑нибудь кабаке или бардаке.

Передо мной открылась перспектива стать рок‑звездой, но я продолжал чувствовать сильное влечение к матушке – русской литературе. Едва поступив в университет, выучил наизусть весь роман «Евгений Онегин» в английском переводе Набокова. Я мог часами читать мудреный вариант шедевра на студенческих вечеринках, что часами и делал.

От избытка молодецких сил начал заниматься боксом в суперсреднем весе. На мои поединки стекались спортофилки с глазами грешниц, срочно приходившие в волнение при виде чужой крови и моего пота.

– Roland, bumaye![51] – скандировали спортофилки, вдохновляя меня еще на один нокаут.

Опытные тренеры предлагали мне пойти в профессионалы, но я очаровательно отнекивался, ибо продолжал быть фанатиком вашей‑нашей словесности. Ей я хотел посвятить все свое будущее профессорство. Кроме того, объяснял я, кодекс джентльменства диктует, что золотая кость дерется не за деньги, а бесплатно.

– Но вы могли бы тягаться с самим Мохаммедом Али! – твердили тренеры.

– Конечно, это так, но меня ждет иная слава, – отмахивался я.

Я получил диплом бакалавра 8 июня 1978 года – в день, вошедший в анналы русской литературы. В Гарвард приехал Солженицын, чтобы выступить перед нами с речью. Получилось так, что мне попалось место прямо напротив трибуны.

С самого начала между мной и писателем установился контакт. Когда Александр Исаевич сказал, что рад возможности приветствовать 327‑й выпуск нашего университета, я зарукоплескал, да так громко, что он сделал паузу и внимательно посмотрел на меня. На всем протяжении речи я кивал, хмурился, вздыхал, прикрывал глаза, реагируя на его слова. Солженицын то и дело косился в мою сторону. Между нами шустрили флюиды. Чувствовалось, что мое присутствие в зале вдохновляет писателя. И действительно, гарвардская речь стала сенсацией года, а то и десятилетия!

Так началась моя флюидная связь с Александром Исаевичем.

Через месяц‑другой я поступил в аспирантуру. Мой выбор пал на Колумбийский университет, который находится в центре Нью‑Йорка. С тех пор как я там в детстве увидел «Rockettes», этот город был мне особенно мил. Кончил аспирантуру экстерном, ибо профессора защитывали мне год за три. Диссер был как бисер!

Свою педагогическую деятельность я начал в приватном женском учебном заведении по названию Hymen College. Я был единственным мужчиной на сотни миль вокруг (колледж находился в горах Идаго), отчего в вузе происходили конфузы. Каждое утро влюбленные в меня студентки выстраивались у двери в мой кабинет, чтобы поцеловать ей ручку. Целовать меня они не смели, ибо это противоречило уставу колледжа. А я лишь смотрел на них сквозь замочную скважину и делал науку. Днем с огоньком преподавал, а ночью занимался литературным сифилисом, творя из диссертации монографию. Вскоре моя книга «Veneral Diseases in the Russian Novel»[52] вышла (много)тысячным тиражем в издательстве St. Martyr’s Press. Обо мне заголосили слависты Америки.

Так ко мне рано, но резво пришла слава.

Я продолжал строить карьеру, печатая книгу за книгой, прыгая с места на место. Через год переехал в Hamartia College, в какой‑то из Дакот, еще через два – в Rictus College, в какой‑то из Каролин. Но куда бы меня не заносили зигзаги научной карьеры, я сиял как интеллектуал.

В конце прошлого века меня пригласили в Мадисонский университет. За несколько месяцев я полностью перестроил его славянское отделение, повысил студенческую успеваемость на 12 %.

Тут‑то меня и прельстила будущая жена, и в романе моей жизни началась новая, трагическая глава.

 

 

Глава третья

 

Мой трагический брак

 

Женщина, с которой я расписался, едва не разбила мне жизнь. Эта коварница – как сейчас помню, ее звали Сузан – училась у меня на семинаре по русской философии, где обладала лучшими ножками. Она положила на меня глаз уже в первый день семестра. Поняв, что одной смазливостью меня не совратишь, прелестница решила блеснуть старательностью. На занятиях первой поднимала юбку, чтобы ответить на вопрос профессора! Но я был стоек и даже не моргал, когда ее икры искрились у меня под носом.

Тогда красотка решила соблазнить меня хитростью.

В тот роковой день Сузан сидела на стуле как‑то особенно возбужденно. Она то поправляла прическу, то ворот платья, и грудь ее вздымалась выше, чем обычно.

Пока она ерзала, я объяснял студентам про влияние Ницше на Горького. Только я сказал: «Идеи автора „Also Sprach Zaratustra“[53] оставили свой след на внешнем облике Максима, позаимствовавшего усы у Фридриха», – как декольте девушки зашевелилось, и из него выползло что‑то пестрое.

Я присмотрелся. То был маленький попугай с кривым клювом, похожий на Ясера Арафата.

– Какой прелестный пэт! – воскликнул я.

– Это мой новый друг, – улыбнулась Сузан. – Я купила его, чтобы он составлял мне компанию. Мне хотелось иметь рядом со мной милое существо, о котором я могла бы заботиться.

– Как его зовут?

– Кадавр.

– Тьфу тебе!

– Я назвала его в честь «Философии общего дела» Федорова. Вы так интересно нам про него рассказывали на прошлой неделе.

Видимо, кличка была намеком на человеческие трупы, которые по смелой мысли философа когда‑нибудь да будут вращаться на околоземной орбите в ожидании лучших дней.

– Профессор, вы не против, если Кадаврик посидит со мной на семинаре? Я живу одна‑одинешенька, и мне не на кого его оставить. – Изумрудные глаза Сузан налились слезами. – Мой малыш очень тихий, он никому не помешает. А дома он будет повторять мне ваши лекции вашим же голосом!

Я, конечно, согласился, не подозревая о коварных планах семинаристки.

Каждый день Сузан приходила на занятия вместе с попугаем, уютно сидевшим у нее за пазухой. Иногда, впрочем, он вылезал оттуда и карабкался по ее бюсту, чем приводил в движение мужскую половину класса.

Прошел месяц. Кадавр стал как бы почетным участником семинара и иногда подавал (мой) голос во время дискуссий.

– Ваш пэт весьма неглуп, – заметил я однажды Сузан.

– Спасибо, профессор, вы очень добрый.

– Наверное, он требует за собой тщательного ухода. Как часто вы чистите его клетку?

– А он не живет в клетке. Кадаврик такой деликатный, что я никогда бы не стала держать его за решеткой.

– Где же он спит?

Зеленоглазка только этого и ждала.

– В кровати со мной.

– Вы не боитесь его раздавить? – ахнул я.

– Ну что вы, профессор. Я всегда сплю обнаженной, так что если ночью случайно касаюсь какого‑нибудь его перышка, то сразу же это чувствую и переворачиваюсь на другой бок.

В своем воображении я перенесся туда, куда не надо, и моя горячая хакеновская кровь забурлила.

Я пал.

Девушка из среднезападной семьи (отец – фискал, мать – страховой агент), Сузан была польщена, что профессор был ею прельщен. Она охотно отдавалась мне в университетских контекстах: кабинете, библиотеке, туалете. Но от сеансов страсти на дереве столов и линолеуме полов у меня начала ныть спина. Мне захотелось перенести наши встречи в более комфортабельные условия.

В ответ на предложение провести ночь у меня дома Сузан заявила, что в принципе согласна.

– Но только если ты урегулируешь наши отношения.

Эти слова меня насторожили.

– Пожалуйста, объясни мне свою мысль.

– Кровать – поле деятельности молодоженов. Пока ты не попросишь моей руки, я не могу заниматься с тобой любовью под пуховиком на матрасе. Делать так значило бы, что я должна пойти против своих глубоких нравственных убеждений.

– Мать мою! Сузан, я же считаюсь сыном кафедры. Рано мне еще думать о конжугальных кандалах! Придвинься ко мне, моя милая, и я покажу тебе любовный класс, пусть даже на этой скромной скамейке (наш разговор происходил на кампусной лужайке).

И действительно, несмотря на труд и блуд, ни одна морщина не безобразила тогда мои светлые черты. Впрочем, как и сейчас. Воззритесь: мои поры чисты до сих пор. Причем без гормонов из эмбрионов! Зато дома на чердаке у меня висит фотография, сделанная лордом Сноудоном, где я похож на Кита Ричардса двадцать первого века.

Так или иначе Сузан ударилась в слезы. Прелестница продолжала рыдать и до, и во время, и после.

После пяти недель плача я уступил ее мольбам с характерной для альфы‑мужчины добротой к слабой, сопливой женщине.

– Ладно уж, Сузи, быть тебе моей благоверной.

– Мерси, милый!

Матушка попыталась убедить меня отложить брак и подержать аспирантку в любовницах хотя бы пятилетку, но тут дала о себе знать моя сила воли.

– Хочу любить на мягком! – крикнул я.

Накануне свадьбы мать имела с Сузан беседу, в которой посоветовала ей следовать примеру Китти Толстого, Кроткой Достоевского, Душеньки Чехова и других жертвенных жен русской литературы.

Затем матушка поговорила со мной.

– Почему твоя девица все время улыбается? – спросила она, опрыскивая дезодорантом кресло, в котором до этого сидела невеста.

Я откинул волосы со лба характерным жестом.

– Наверное, она стеснялась, и от этого ее рот исказила гримаса вежливости. Некоторые люди, например японцы, ощериваются в ситуациях, где им не смешно, а страшно.

– Да она просто истеричка!

– Ты преувеличиваешь.

– Не знаю, не знаю. Я ей говорю: «Решение моего сына вступить с вами в брак – это трагедия», а она ухмыляется.

– Может, это манеризм?

– Боже мой, Роланд, какой ты наивный!

– Я потерял наивность вместе с невинностью.

– Не об этом речь. Я хочу, чтобы ты услышал, как эта каракатица вела себя со мной. С твоей матерью!

– Dites‑moi, ma petite baby mère.[54]

– Ну хорошо, мисс Сузан, говорю я ей, раз вы хотите выйти за моего сына замуж, подумайте о том, какими должны быть ваши приоритеты в семейной жизни. Трепещите над Роландом! Убейте своих родителей, убейте детей, убейте себя наконец, но чтобы у него все было хорошо! Ужин чтоб был на столе, а дом в чистоте. Если не умеете готовить, объясняю, то надо научиться. Путь к сердцу Роланда лежит через его пищевод. Помните, что любовь мужчины быстро исчезает, но аппетит остается. Так что бросьте университет, советую, у вас теперь будут дела поважнее. Сядьте за поварские книги – этим вы, быть может, спасете ваш опрометчивый брак. А она смеется, представляешь? Ты ей скажи, чтобы она бросила свои штучки. Если уж ей удалось поймать первородного фон Хакена‑Харингтона, то пусть радуется, но про себя.

– Конечно, maman.

– А не то я сотру улыбку с ее лица!

– Серьезно?

– И еще. Помни, что ты разбил мое сердце.

– Разве можно такое забыть?

– Я прекрасно понимаю, чем эта трясогузка тебя прельстила. Но раз она столь много для тебя значит, ты должен поставить себя так, чтобы она доставляла тебе усладу даже если она в плохом настроении. Даже если у нее приступ мигрени, изжоги или радикулита!

Рассуждения родительницы показались мне резонными.

– Будь в постели покорная, а на кухне проворная, – сказал я Сузан в день свадьбы. Суженая обещала, что рада стараться. И действительно, сперва она была очень отзывчивой на ласки своего страстного супруга. «Ты моя царевна‑либидо», – ворковал я ей на радостном русском языке, которым мы пользовались, чтобы скрыть от окружающих суть конжугальных контактов.

Сузан, надо сказать, была суперароматная. Она прыскалась духами «Hypnotic Poison», которыми у нее пах пах, прическа и даже попугай. По ночам я вдыхал пьянящий диоровский запах, и даже пронзительные крики и комментарии Кадавра, кружившего над нами в самые сокровенные секунды, не могли вывести меня из сказки семейного счастья.

Первый месяц был медовый, но второй – бедовый. Оказалось, что Сузан не понимала моей сексуальности, моей интертекстуальности. Полдня она проводила болтая по телефону с подругами – видимо, лесбийками, как часто бывает среди женщин. Более того, молодоженка отнюдь не бросила аспирантуру, а продолжала слушать курсы, в том числе мои. Между нами возник конфликт. Если я не награждал Сузан пятерками, она устраивала сцены тут же в классе перед студентами, а потом пилила меня в супружеской кровати, с которой я когда‑то связывал такие большие надежды. Жене вторил злым голосом Кадавр.

Я впал в фрустрацию.

Вдобавок супруга, иссушенная феминизмом, готовить не хотела и не умела, поэтому я должен был заказывать блюда из ресторана на дом. Сплошное брюшное несчастье! Цитирую грустный график: понедельник – китайская еда, вторник – итальянская, среда – тайландская, четверг – мексиканская, пятница – индийская, суббота – сандвичи. А в воскресенье идем к Джеку Мак‑Гольдстийну в гости, чтобы не грохнуться с голоду.

Брак обряк. Мы спорили и ссорились, опускаясь до брутальной брани, до ранящих ругательств.

– Ах ты американская сухарка, – корил я Сузан, – тебе никогда не понять эмоций моих внутренностей, моей славянской селезенки!

– А ты не уважаешь женских нужд, не то что мои подруги, которые гораздо чувственнее вас, грубых мужчин.

Житейские и животные коллизии!

Впрочем, я еще не был готов захолоститься и поэтому решил спасти наши отношения. Однажды вечером – это было в понедельник, мы только что отужинали вон‑тонами по‑кантонски и курицей «ни‑хао» – я проникновенно посмотрел на супругу.

– Сузи, хочу прочитать тебе стихотворение.

 

Холодность женщины всегда

Мужчин оставит без ума.

Утроба не пустырь, а рай –

Ее детьми ты наполняй!

 

Сказано – зачато. За какой‑нибудь год жена произвела на свет двух сыновей. Старшего в честь меня назвали Роландом. Цитирую его имя целиком: Роланд Герберт Спенсер фон Хакен Харингтон VI. Младший тоже носит силовое имя: Танкред Рихард Вагнер фон Хакен Харингтон I.

Итак, после нескольких лет преподавания в Мадисонском университете я имел супругу, пару отпрыщей и высокий социальный статус в нашем академгородке. И тут группа коллег во главе с Мак‑Гольдстийном выдвинула меня кандидатом на пост члена муниципального совета.

Я не стал отнекиваться: шиша в ширинке не утаишь! Так я пошел в небольшую политику.

Началась избирательная кампания – как всегда в Америке сенсационная, суматошная, скандальная. Любящие студентки облепили Никсонвиль плакатами с моим силовым портретом: я в растерзанной от мощной мускулатуры майке выжимаю штангу в 250 килограмм. Под портретом надпись: «Rol Harrington says: I’ll lift you up, Nixonville!»[55] (Мак‑Гольдстийн посоветовал мне сократить имя с шести до трех букв из соображений попюлизма). Моя кандидатура привлекла большое внимание, о ней шумели соседние города Шампейн, Декейтур, Нормал, судачили в Чикаго. Накануне выборов газета «Никсонвиль куриер» опубликовала про меня статью под заглавием: «PARENT, PROFESSOR, POLITICIAN: НЕ HAS PERFORMED EVERY JOB WITH DISTINCTION».[56]

В отличие от остальных кандидатов, долдонивших про дырки в дорогах и важность водосточных труб, я оперировал понятиями глобального масштаба. На уличных митингах предлагал академгорожанам вдохновляющее видение будущего.

Цитирую.