Встреча с интересным человеком

В последних числах ноября юноша приехал в Гретхен по случаю Дня Благодарения – праздника, на который по американской традиции собирается все семейство, чтобы сказать мерси за хороший урожай и съесть фаршированную индейку. В доме Уайтбагов индейка была не покупная, а своя, кровная и, конечно, генетически модифицированная. Размером птица была с малолитражную машину «Geo» или «Kia», и накормить ею можно было прорву прожорливых фермеров.

И действительно, на праздничный обед к Уайтбагам съехались родственники со всей округи. Тут были дядя Рассел, известный в Гретхене скандальным образом жизни (он был дважды женат), кузины Мишель и Рошель, с которыми Матт в детстве играл в гинекологов, и тетушка Дороти из Медхена, о которой в семье ходили слухи, что она вовсе не Дороти и даже вовсе не тетушка.

Когда Матт позвонил в дверь бревенчатого дома на Хилл‑стрит, отец принял обросшего парня за хипаря из Чикаго и захлопнул ее у него перед носом, да с такой яростью, что вся улица вздрогнула. Озадаченный студент снова нажал на кнопку звонка. Не говоря ни слова – старый фермер, как всегда, не бросал слов на ветер, – отец снял со стены винтовку «М‑16», с которой осенью охотился на оленей, и навел ее на топтавшуюся у порога лохматую фигуру.

От шока Матт потерял дар (русской) речи, убрал волосы с лица и сказал:

– Hi, Dad.[235]

Папан узнал Матта, но опять ничего не сказал и лишь сплюнул в генетически модифицированный газон. Но затем его обветренное лицо смягчилось, и он повел винтовкой – входи, мол, сынок, в дом родной.

В силу произошедших с Маттом изменений семейный праздник прошел в большом напряжении. Картина обеда напоминала сюрреалистический вариант известного полотна Нормана Рокуэлла «Freedom from Want».[236] Во время молитвы перед едой, которую читал его младший братик Грег, Матт бренчал веригами и ковырял пальцем то в индейке, то в себе. Когда отец принялся разрезать птицу, он заорал во всю глотку, как будто тот режет его самого по живому мясу. На всем продолжении трапезы юноша обращался к родителям, родственникам и даже индейке исключительно по‑русски. Впрочем, несмотря на выкрутасы, он отдал должное благодарственным блюдам, хотя отказывался пользоваться столовыми приборами и ел руками да ногами.

К концу обеда Матт совсем разошелся. Он выхватывал куски повкуснее из тарелок соседей, причем делал это языком. К (не)счастью, язык был столь длинным, что в развернутом состоянии вытягивался сантиметров на тридцать. Дяди, тети, кузены и кузины шарахались от извивающегося мокрого мускула, которым парень рыскал по блюдам и бокалам. Иногда в стремлении слизнуть особенно лакомый кусок язык пытался проникнуть в чужой рот. Тетушка Дороти едва не подавилась от такого покушения, а маленький Грег недоумевающе спросил у мрачно молчавшего отца:

– Dad, why is Matt French‑kissing me?[237]

Папан все посматривал на висевшую на стене винтовку, но сдерживал себя в рассуждении, что День Благодарения – праздник не только семейный, но и религиозный, почему пролитие крови было бы сейчас неуместно. Одна только госпожа Уайтбаг с готовностью открывала рот и нежно выплевывала сладкий кус сыну на язык. Тихая и трепетная душа, никогда в жизни своей не выезжавшая из Гретхена, она решила, что ее мальчик по студенческому делу свихнулся с голода, и надеялась, бедняжка, таким образом его утешить.

Временами Матт прекращал питательный процесс и дурачился по‑другому.

– Анна, Анна, на каких кортом играет? – вопрошал он, не взирая на падежи и лица. При этом он шарил под стулом, под столом и даже внутри индейки, якобы в поисках теннисного мячика.

После ужина господин Уайтбаг сказал Матту, что желает видеть его в дровяном сарае. Там родитель не раз стегал сына в детстве ремнем за школьные проказы. Но даже в этом достопамятном месте парень продолжал балакать по‑своему. «Вошка, матрешка, хосанна, Анна», – истово бормотал он, пока папан, скупо цедя слова, пытался выяснить, что же такое с ним происходит.

Все же из сарайного разговора господин Уайтбаг понял, что его сын бредит Россией. Фермер напрягся. Странности в речи и поведении Матта, решил он, результат коммунистического «промывания мозгов». Это папана опечалило, но не удивило. Радетель Рональда Рейгана, он считал университеты рассадниками антиамериканских настроений и глумливого гомосексуализма. И хотя Матта едва ли можно было обвинить в первом или даже во втором, в глазах реакционного среднего западника его русская речь и застольные языческие эксцессы представляли собой состав политического преступления.

Пока госпожа Уайтбаг с тетей Дороти мыли на кухне посуду, а остальные члены семейства дремотно переваривали благодарственный обед перед экраном телевизора, господин Уайтбаг позвонил в ФБР и в обычной своей немногословной манере сообщил, что у него сын – коммунист. Однако скучающий голос на другом конце провода ответил, что коммунизма в мире больше не существует, и посоветовал найти парню хорошего психотерапевта.

Папан повесил трубку. Помолчал. Снял со стены винтовку, приложил к щеке приклад и прицелился на фотографию Матта, стоявшую на буфете. Но потом сплюнул, одноэтажно выматерился, повесил винтовку обратно и отправился в гостиную смотреть с остальными членами семьи музыкальный фильм «Seven Brides for Seven Brothers».[238]

Ночью в кровати господин Уайтбаг поделился с женой тревогами за сына, причем наплыв родительских эмоций сделал его более разговорчивым, чем обычно.

– Я виню университет. Профессора, известно, большие греховодники.

– Ну почему? Люди они ученые, а это значит, что вся сила у них в мозгах, а не в другом месте.

Фермер фыркнул.

– Эти бездельники живут за счет налогоплательщиков и растлевают американскую молодежь. Какой прекрасный был парень!

– По‑моему, Матт очень похудел, – всхлипнула мать.

– Если бы президентом сейчас был Рейган, наш сын не чокнулся бы, – сердито заключил фермер и завалился на бок – разумеется, правый.

На следующее утро Трейси Варлимонт пришла на Хилл‑стрит проведать старого бойфренда. Но вместо того, чтобы встретить ее двусмысленными шутками и приглашением провести часок‑другой у него в комнате, Матт смутил ее веригами, горящим взглядом и смесью русских и английских слов:

– Приветик, цветик! Anyone for tennis?[239] Я буду Матт, ты – Анна!

Трейси ответила, что играет не в теннис, а в кегельбан, печально повела грудью и ушла домой.

В воскресенье Матт обнял мать, поклонился папану и поехал на своем «Понтиаке» обратно в университет. Он знал, что покидает родной городок надолго, ибо стезя юродства, по которой он теперь следовал, вела совсем в другом направлении.

* * *

Семестр подходил к концу, нужно было готовиться к экзаменам. В классе Вальдшнепа каждый студент должен был сделать доклад на тему «Моя будущая профессия», причем по‑русски. Строгий учитель с характерной точностью предупредил ребят, что оценка за экзерсис составит 29,04 % финальной отметки.

Матт вышел отвечать к доске одним из первых. Старательно выговаривая иностранные слова, он изложил свои планы на будущее. Чтобы нагляднее объяснить природу избранной им профессии, парень даже показал однокашникам репродукцию картины Васнецова.

В заключение Матт сказал, объяснительно гремя велосипедными цепями:

– Я хочу стать юродивым, чтобы сделать нашу планету лучше и демократичней.

После звонка преподаватель попросил юношу остаться.

– Отличный доклад.

– Спасибо, сэр, – смутился студент.

Вальдшнеп взял Матта за бицепс и отечески его пощупал.

– Неплохо, неплохо…

Вскоре после этого на парня свалился тяжкий удар. Братья по братству не по‑братски потребовали, чтобы он в течение суток очистил комнату. Матт сложил компьютер и остальное имущество в картонный ящик, свернул плакат с Анной в рулон и побрел в единственное место, где надеялся найти себе приют, – Здание Иностранных Языков.

Там парень поселился на славянском отделении, в аспирантской комнате, куда его впустила уже знакомая нам секретарша Янка. Чадолюбивая чешка с материнской теплотой отнеслась к убогому студенту. Увы, в помещении не было ни постели, ни раскладушки, поэтому Матт вынужден был спать на полу. Он свил себе гнездо под угловым столом, принадлежавшим Бренде Магрудер. Эта старожилка отделения уже 30 лет писала диссертацию об образах растений в романе Леонова «Русский лес». Однако Бренда теперь больше нянчилась со внуками, чем с литературной зеленью, что и позволило Матту справить новоселье там, где раньше находились ее ноги. Плакат с Анной, все так же свитый в рулон, служил ему подушкой.

Днем Матт бродил по опустевшему кампусу, брякая веригами и бормоча под нос русские глаголы движения и покоя (даже в каникулы он продолжал работать над языком). Из баров, в которых студент когда‑то бездумно коротал время, до него доносились обрывки нового суперхита группы «S.C.A.T.» «Happy Christmas Motherf*****s!».[240] Слова о собравшемся вокруг рождественской елки семействе, пусть и исполненные глумления, вызывали в памяти счастливые воспоминания детства.

Несмотря на бытовые трудности, Матт по‑прежнему старался быть чистоплотным. В субботу, следуя русской традиции, он устраивал банный день, благо в здании никого не было. В мужском туалете третьего этажа парень раздевался донага, попеременно погружал части тела в раковину, наполненную горячей водой, и хлестал себя предварительно сорванными с кампусных берез ветками. Потом пробегал мимо двери славянского отделения, на котором по причине каникул висела надпись «Z technických důvodů zavřeno»,[241] мчался по лестнице вниз и, как был голый, кидался в близлежащий сугроб. От тепла его тела в сугробе образовывалась дырка на манер матки, в которой Матт корчился минуту‑другую в позе зябнущего эмбриона. Затем посиневший парень выскакивал оттуда с каким‑нибудь жалобным криком и шлепал обратно к себе под стол. Единственным сувениром его прежней беззаботной жизни была бейсбольная кепка, которую юноша продолжал носить задом наперед, хотя она жутко износилась, и козырек, раньше задорно торчавший над крутым маттовским затылком, теперь грустно свисал вниз.

Я не раз спотыкался о потрепанную фигуру будущего юродивого, когда ночью шел к себе в кабинет на приемные часы или просто так, поработать.

– Как мне дальше жить? – однажды спросил Матт в мою удалявшуюся по коридору спину.

– Go East, old boy,[242] – ответил я, как полагается мудрому наставнику, загадочно.

Матт провел бессонную ночь под столом у Бренды, размышляя о моих словах и пытаясь угадать скрытый в них смысл. Утром он пришел в славянский офис и попросил Янку скачать с веб‑сайта российского посольства в Вашингтоне бланк туристической визы. Через пару часов секретарша поняла, чего хочет от нее этот милый, хотя и немножко оборванный студент, так напоминавший ей сексоида‑сына, и выполнила его просьбу.

Матт продал «Понтиак», снял со счета все оставшиеся деньги и купил билет на самолет в Москву одной из восточноевропейских авиакомпаний помельче. Он закопал заветный плакат с Анной у памятника Ричарду Никсону на центральной лужайке кампуса и послал родителям письмо, в котором сообщил, что бросает университет и едет в Москву стажироваться как юродивый. Письмо, правда, было написано по‑русски, поэтому папа с мамой ничего из него не поняли.

Перед отъездом Матт зашел к Вальдшнепу попрощаться. Старый учитель дал ему наказ.

– В Москве одевайся потеплее. А то я смотрю ты вечно ходишь растрепанный.

– Я постараюсь, – вежливо сказал сумасшедший студент.

– И за девушками не бегай, не к лицу это молодому человеку.

– Юродивым не полагается, – ответил Матт. – Он не посмел открыться преподавателю, что влюблен в Анну Курникову.

Вальдшнеп отечески потрепал парня по щеке.

– Счастливого пути!