Гофмаршал, гофмаршальша и «святой черт»

 

Классный, красивый камергер Отто Рейнгардович фон Хакен – мой дедушка – терпеть не мог Распутина по личным причинам. Как известно, Гришка имел привычку приставать к аристократкам. Их гладкая белая кожа, пахнущая французскими духами, возбуждала его похоть пейзана. В своем вожделении to have a good time[287] с дамами высшего общества он доходил до эротического экстремизма, заставляя их стриптизничать в ресторанах и кабаках, простираться под ним ниже, чем зеленая трава. Ему нравилось, что блестящие светские цацы целуют косматые ноги простому мужику, и он регулярно рыскал по петербургским гостиным в поисках новых наложниц.

Особенно привлекали Гришку такие нежные недотроги, как мама моей матушки. Другими словами, бабушка‑Хакенушка. Страшный старец впервые увидел ее на балу в Зимнем дворце, где юная жена Отто Рейнгардовича затмила собой всех петербургских красавиц. Кавалер за кавалером приглашали ее танцевать, и даже сам государь минуту‑другую покружился с ней в ритме вальса.

Итак, бабушка была хитом вечера.

Со своими длинными, до плеч, волосами, горящим взором, кровавыми карбункулами и громадным нагрудным крестом свирепый старикан разительно выделялся среди нарядной придворной публики, напоминая члена группы heavy metal,[288] забредшего в наркотическом обалдении не на ту тусовку. И вел он себя на балу с разнузданностью рок‑звезды. Гришка настойчиво пытался сойтись с гофмаршальшей в каком‑нибудь закутке, протягивал длинные когтистые руки, пробуя ее ущипнуть, но она притворялась, что не замечает угристого ухажера. Когда же тот совсем ее доставал, госпожа фон Хакен говорила ему ледяным голосом:

– Laissez‑moi en paix, vieux cochon![289]

Распутин, однако, продолжал свои поползновения вдоль и поперек. В надежде избежать потных пальцев и козлиного запаха старикана гофмаршальша обратилась к мужу. Тот в этот момент сидел на банкетке с друзьями‑сановниками и обсуждал недавно завершившийся чемпионат мира по версии поло «Всадник без головы», на котором сборная Свидригайлова с ним во главе заняла первое место. Как часто бывает с мужьями в бальных залах и злачных барах, он совсем забыл про молодую жену‑красу, поглощенный плезиром мужского спортивного разговора. Несколько раз юная Хакенка пыталась пожаловаться ему на Гришку, но гофмаршал просто не замечал расстроенной супруги. Печальные причитания входили в левое ухо Отто и выходили из правого, не задевая по пути ни одной мозговой извилины. Чтобы привлечь внимание мужа, гофмаршальша теребила его за нос, дергала за уши, тулузила туфелькой по темени, но тот лишь отмахивался и продолжал описывать свои подвиги на поле поло. В какой‑то момент он так заговорился, что поскакал на банкетке по периметру зала!

Распутин меж тем продолжал преследовать будущую бабушку. Он выждал момент, когда Отто возбужденно рассказывал, как его пони Альберих с нечеловеческой ловкостью финтил в финальной игре чемпионата, и схватил гофмаршальшу за шлейф, с тем чтобы завлечь в дворцовый сортир – любимое место для прелюбодеяний. Отвращенная фамильярной манерой совращения, Хакенка попыталась вырваться, но гадкий гуру продолжал цепко держать ее за платье. Раздался треск, – заглушенный музыкой оркестра, – и тонкий шелк слетел с тонкого стана. Гофмаршальша осталась в одном прозрачном белье, как некая Бритни Спирс начала двадцатого века. Но она не растерялась, а с присущим аристократке самообладанием прикрыла свою красоту веером из страусовых перьев, будто так и надо. Затем Хакенка прервала Отто на полуслове «Го‑о‑о‑л!» и сказала:

– Je veux rentrer chez nous le plus rapidement possible![290]

– В чем дело, mon petit chou?[291]

Рассеянный гофмаршал совершенно не заметил наготы гофмаршальши, хотя пораженные приятели давно уже уронили на пол сигары и бокалы и то и дело пытались отвести глаза от ее прелестей.

Супруга сердито блеснула белыми бедрами.

– Je ne supporte pas ce saint diable puant![292]

Она показала веером на сального старикана, который проследовал за ней к банкетке, где продолжал вертеться вокруг да около, демонстративно нюхая разорванное бальное платье и одновременно гикая, приседая и вскакивая, в знак готовности сплясать с гофмаршальшей «русскую». Что было вдвойне неуместно, ибо в этот момент оркестр играл полонез.

– Mais qu’est‑ce que se passe ici?[293] – осведомился Отто, разглядывая кривляющегося Распутина.

– Неужели вы не понимаете? – в сердцах спросила супруга супруга.

И действительно, до Отто все еще не дошло, что жена находится в состояниии «deshabillé»,[294] хотя групповая композиция с гофмаршалом, гофмаршальшей, Распутиным и банкеткой была теперь в центре внимания присутствующих. На другом конце зала государь недоумевающе откашлялся, пораженный бальным бурлеском. В свою очередь императрица Александра Федоровна нахмурилась, подозвала флигель‑адъютанта и велела ему передать Распутину, чтобы тот сейчас же пошел в какой‑нибудь монастырский вертеп протрезвиться.

Наконец Отто сообразил, что жена гола и зла. Он закутал ее в соболиную шубу и отвез домой на новом «Роллс‑Ройсе», свадебном подарке молодой чете от папы, босоногого экс‑геральда Рейнгарда Францевича.

Гофмаршал и гофмаршальша зажили сладкой светской жизнью и вскоре забыли неприятный эпизод с Гришкой, имевший место, как ошибочно думали они, средь шумного бала случайно.

Увы, приставания Распутина под музыку полонеза оказались началом эпического сексуального преследования. Восемь месяцев точил гадкий гуру на гордую гофмаршальшу зуб и другие крайности. Восемь месяцев ждал удобного случая, чтобы облапить из‑за угла какого‑нибудь аристократического салона, невзирая на ухудшавшуюся международную обстановку, связанную с убийством эрцгерцога Фердинанда и последующим австрийским ультиматумом Сербии. Началась Первая мировая война, русская армия вынуждена была отступить из Восточной Пруссии и Царства Польского, но Распутин продолжал строить планы распутства.

Как‑то бабушка вернулась из дворца видимо расстроенной. Дедушка был дома: в августе 1914 года он взял долговременный патриотический отпуск, с тем чтобы написать меморандум на высочайшее имя о том, как Россия может одержать победу над Германией и ее союзниками. К сожалению, рукопись пропала в процессе написания, видимо, похищенная немецкими шпионами, которыми кишел Петроград. А как бы она помогла битым царским генералам того времени!

Но я отклоняюсь. Итак, бабушка пришла с дневной дворцовой смены в злом расположении духа. Дедушка с тревогой посмотрел на нее: после пары лет брака он хорошо разбирался в физиономике супруги.

– Что с вами, mon petit chou?[295] Надеюсь, вы не больны? – спросил он с неподдельной заботой.

– Не беспокойтесь, я чувствую себя хорошо. Я лишь немного устала, вот и все, – уклончиво улыбнулась бабушка. Она попробовала сделать вид, что все супер‑дупер, но ее выразительные черточки не могли скрыть глубокого душевного расстройства.

– Может быть, у вас был тяжелый день на работе? – допытывался дедушка. – Неприятности с дворецкими, дворниками, дворнягами или другим придворным людом?

– О нет, chéri,[296] – мутила воду бабушка, – просто сегодня мы с фрейлинами срочно должны были закончить один проект, и я чуть‑чуть устала.

Но Отто был настырным мужем и продолжал допрашивать супругу и по‑французски, и по‑русски, пока хмурая Хакенка наконец не сдалась. Она сунула руку в дрожащее декольте и вытащила клочок бумаги, который стыдливо протянула гофмаршалу.

Не веря собственным глазам, Отто прочитал корявые строки, накаляканные какой‑то секрецией:

Голубка, приходи ко мне завтре в шесть, селедки покушаем, в бане попаримся. Любовь будет твое утешенье, мое тоже.

 

Григорий

 

(Записка сохранилась в нашем семейном архиве. Я ее застеклил и повесил под портретом матушки у себя в гостиной).

Что было делать? В первом порыве гнева дед хотел вызвать Распутина на дуэль и исшпиговать его шпагой или изрешетить из револьвера. Однако Отто одумался: кодекс дворянской чести не позволял ему драться с вонючим, хотя и мистическим мужиком. Может быть, – размышлял гофмаршал, – подсторожить Гришку в публичном доме и выпороть его тяжелой помещичьей рукой? Но Распутин, этот святой черт, силен, как культурист, и вдобавок сверхгипнотизер, так что гофмаршалу грозило или избиение, или сон – или и то и другое.

Жаловаться государю было бессмысленно, хотя дедушка был с ним в прекрасных отношениях: Николай находился в Ставке в Могилеве, откуда руководил действиями русских войск против немцев и австрийцев, и ему сейчас было не до того. Кроме того, гофмаршал написал ему донос на Распутина сразу же после бала, но безрезультатно, и каждый раз, когда на аудиенции у государя поднимал вопрос о казни старикана, Николай морщился и менял тему разговора.

Тогда дед решился на другой шаг. Он держал ухо близко к тротуару и знал о подспудных интригах и недовольствах, которыми кишела столица империи зимой 1916 года. Только он услышал про антираспутинский комплот, как вошел в ряды заговорщиков и даже их возглавил.

– Доколе, о Гришка, ты будешь нас отвращать? – прямо в лицо спросил он бородатого гуру на встрече в низах.

Пьяный, как лорд, Распутин бессмысленно посмотрел на элегантную фигуру гофмаршала, накренился и грохнулся оземь, отжав ему ногу. Но старикан не на того упал!

– The old geezer’s blotto,[297] – презрительно проронил Отто.

Эти слова были обращены к Феликсу Юсупову, близкому (но не слишком) его другу, с которым он имел привычку разговаривать на языке Оскара Уайльда. Эстет Феликс понюхал гвоздику в петлице гофмаршала и тонко улыбнулся: Отто импонировал ему своим англицизмом и атлетизмом.

Так начался знаменитый заговор против Распутина.

На следующий день дедушка послал горничную в Елисеевский магазин купить пирожные, которые под покровом темноты передал Юсупову и Пуришкевичу. Те впрыснули в них цианистый калий и скормили их святому черту, потом его застрелили, потом его утопили. Трижды убитый, Распутин продолжал шевелиться среди айсбергов и торосов Невы (дело было в декабре). Только когда гуру заледенел извне и изнутри и стал похож на йети, отпустил страшный старикан конечности в воду.

Дедушка, впрочем, не присутствовал при многоступенчатом умерщвлении святого черта. Опытный царедворец, он знал, когда и где быть или не быть. В ночь мокрого дела гофмаршал ушел в подполье, то есть спрятался с гофмаршальшей и ящиком шампанского в комфортабельном подвале особняка. Там они провели мартовский и апрельский узлы 1917 года, а вслед за тем июльские события и корниловский мятеж. В октябре при приближении головорезов Троцкого дедушка с бабушкой покинули уютное оттоубежище и бежали в Париж.

В особняк въехал красный директор со штатом красных подчиненных. Он переименовал статую Фатума в Пролетария, а Фортуны в Пролетарку, и облачил их в кумачевые робы, как из идеологического рвения, так и из идеологического ханжества – скульптуры, естественно, были обнаженными, что смутило целомудренного партийца (ранее путиловца).

Особняк стал теперь местопребыванием большевистского учреждения по названию «главк», находившегося в непосредственном подчинении у Наркомпупа, а следовательно, у Совнархама. Главковцы тут же испортили интерьер, обломали обстановку, повредили паркет, меж тем занимаясь бумажной волокитой во имя освобождения человечества. В 1919 году главк временно закрылся, потому что все ушли на фронт, кроме директора и двенадцати его замов. Они продолжали заниматься революционным делопроизводством даже при приближении армии Юденича, даже в разгар эпидемии тифа, даже во время Кронштадтского восстания.

Но вот настал нэп. Персонал главка разросся до сотни чинуш, которые перегоняли бумаги из одного письменного стола в другой и вели бесконечную переписку с такими же, как они, чернильными душами в других советских учреждениях. По особняку стал распространяться душок перерожденчества. Даже статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин?», в которой полумертвый вождь призывал к борьбе против бюрократизма, не тронула партийной совести главковцев. Вскоре директор со товарищи окончательно разложились, и бывшая резиденция Отто Рейнгардовича превратилась в гнездо кумовства и рвачества. Днем начальник главка получал взятки натурой или наличными от крупных нэпманов, а вечером надирался, стрелял из именного нагана в люстру и при этом орал: «За что боролись?» Примеру директора следовали остальные главковцы, которые тоже вовсю пили, стреляли и орали, собирая при этом мзду с нэпманов помельче.

А в тесной квартирке на улице Номбриль в одном из бедняцких кварталов Парижа эмигрант‑таксист раскрыл когда‑то наманикюренными руками письмо, тайком посланное из бывшего Петрограда его бывшим швейцаром. Верный слуга, теперь работавший в главке вахтером, рассказывал про кощунства главковцев и сокрушался о том, как хорошо было жить при старой власти.

Прочитав письмо, экс‑гофмаршал посмотрел на обшарпанную колыбельку, в которой пищала моя новорожденная матушка, на обшарпанную гофмаршальшу, что‑то неумело стряпавшую на плите, и призвал Божью кару на всех красных директоров и партийных деятелей, которые живут и будут жить в его особняке.

Проклятье, посланное Отто из Парижа в Петроград, сработало, причем не раз и не два. Оно действовало на всем протяжении двадцатого века.

Первый директор главка был арестован ГПУ как уклонист, второй – НКВД как троцкист, третий – МГБ как фашист, четвертый – КГБ как сионист. Даже после падения советской власти особняк продолжал приносить своим руководящим обитателям несчастье. Последний директор приватизировал главк, с тем чтобы превратить его в акционерное общество закрытого типа, но капиталистическая акция не спасла нового русского от гофмаршальского проклятия: в 1999 году за ним пришла налоговая полиция и арестовала его как афериста.

С тех пор особняк стоял пустой, как бы ожидая своего законного владельца.

 

 

Глава семнадцатая

 

День народного гнева

 

Над Невой начинала стелиться мгла. Мохнатые влажные щупальца тянулись вдоль поверхности реки, шарили по чугунной решетке набережной, тротуарам, фасадам. Особняк гофмаршала покрылся серой ватой. Задрожали шпили, по стеклам окон пробежала зябкая рябь, и фигуры Фатума и Фортуны съежились на постаментах. Мраморные суставы заныли от архитектурного артрита. Туман становился все гуще и гуще, проглатывая прохожих, автомобили, фонари, здания. Петербург исчезал из виду на моих глазах, он становился миражом, как в произведениях Гоголя, Достоевского и Андрея Белого.

Я мускулисто улыбнулся.

 

Придет момент, когда в дом деда

Придет профессор‑непоседа.

 

Нахлобучив кепку по названию «картуз», зашагал к остановке. После получаса троллейбусной тряски и серии прыжков через тротуарные дырки я был в кривой комнате коммунальной квартиры.

Здесь меня ждала докучная обязанность. Горемыкин попросил меня в его отсутствие позаботиться о Милице, то есть Минерве. Утром и вечером я должен был наполнять миску кормом и подкладывать на противень свежую «Петербургскую правду» (газета «Советская школа» больше не существовала, а на другие киска отказывалась испражняться). Перед тем как эвакуироваться из комнаты педагог накупил десять килограммов трески на десять дней моего там пребывания. Маленький холодильник, стоявший рядом с диваном, был доверху набит рыбой.

Я поставил миску с треской перед Милицей, то есть Минервой, а сам уселся за горемыкинский письменный стол, вынул из тайника тела диктофон, а из кармана – «Palm Pilot» и принялся редактировать сегодняшние путевые записки. Даже в кочевых условиях коммуналки я положил кончать каждый день сеансом самотекстуализации.

В середине работы над описанием мощного любовного впечатления, произведенного мною на ученую секретаршу Таню, я поднял глаза с экрана «Palm»’а и бросил рассеянный взгляд на Милицу, то есть Минерву. Та стояла над полной миской в позе «голодная забастовка» и корчила брезгливые рожи.

Через час я снова посмотрел на киску и миску. Первая все также стояла над второй с тем же вызывающим выражением на глазопузом лице.

Я лег спать – киска продолжала стоять. Проснувшись на следующее утро – увидел то же опять.

Вдобавок мой нос уловил запах, которого я не слышал со времен младенчества младшего сына. Ночью Милица, то есть Минерва, справила нужду мимо противня, и теперь потертый пол педагога носил на себе вещественное свидетельство ее метаболизма.

Так началось противостояние Роланд versus[298] Милица, то есть Минерва. Каждое утро я, чертыхаясь, чистил пол и подкладывал кошке новую порцию рыбы, и каждое утро упрямая питомица отказывалась есть, хотя та же самая треска более чем удовлетворяла ее на протяжении двадцати лет сожительства с Горемыкиным.

Ах, этот Горемыкин! Вина все‑таки была его: ведь он мог взять свирепое создание с собой в Публичку – мог, но не взял, и в результате я должен был обонять ее dirty protest.[299] Милицина, то есть Минервина, мысль была мне понятна: киска хотела воспользоваться моими валютными возможностями, с тем чтобы на время моего пребывания в кривой комнате насладиться заморскими деликатесами.

Я решил преподать педагогу и его подружке урок, причем самым парадоксальным и жестоким способом, как японец, – исполнив заветное кискино желание.

В Елисеевском магазине, где горничная гофмаршала когда‑то купила пирожные для Распутина, я приобрел икру, креветки, крабов. Милица, то есть Минерва, зажила роскошной жизнью. Она радостно пожирала прекрасную пищу, о которой не могла и мечтать в помоечный или горемыкинский периоды своей жизни, и даже характер ее изменился к лучшему. Кошка перестала целиться мимо противня. Пару раз из‑под этажерки до меня донеслись странные звуки, похожие на скрип несмазанной двери: Милица, то есть Минерва, мурлыкала, быть может первый раз в жизни.

А я предвкушал картину кискиного будущего. Я уезжаю. Горемыкин возвращается в кривую комнату и сердечно обнимает подружку. На следующее утро он просыпается от разъяренного рычания: ставшая гурманкой киска требует от влюбленного хозяина икры вместо трески, грозя в противном случае сделать его жизнь земным адом.

 

* * *

 

Дни проходили за днями. По утрам я сидел в ПД, где изучал оригинальные рукописи Некрасова, почему‑то предоставленные мне архивистами вместо искомых пушкинских. Вдохновленный его печальной поэзией, я начал сочинять статью «Grandfather Mazaj and His Hares As a Coded Representation of Leo Tolstoy and His Readers».[300]

Однажды, проголодавшись после прочтения строк

 

За день грибов набираешь корзину,

Ешь мимоходом бруснику, малину,

 

я снизошел в буфет, где подружился с обедающими исследователями и исследовательницами. По такому случаю угостил новых научных знакомых коржиками, которые корчились под стеклом стойки. Ученые благодарно грызли нежданный подарок, перемежая жевание и глотание цитатами из Пушкина или, на худой конец, Клюшкина.

По вечерам я осматривал петербургские палаццо, с тем чтобы выбрать резиденцию‑другую для себя как царя. После долгих раздумий я остановился на Зимнем дворце. Да, от густого автомобильного движения он дрожит днем и ночью. Да, из‑за рева моторов и водителей даже внутри него никогда не бывает тихо, как в (русском) ковчеге. Но в местах самых плотных уличных запоров можно поставить пару постов гвардейцев‑гаишников с правом взимания особого сбора за беспокойство государевого слуха. Я и гаишники будем делить поступления 50/50. Другой источник доходов – это Эрмитаж. Знаменитое собрание картин останется доступным для туристов, но выручка от билетов потечет в императорский карман.

Среди архивных и державных забот я не забывал о памяти предков. На следующий день после буфетного пира сходил в Кунсткамеру, где посетил деревянную ногу адмирала фон Хакена. Перед смертью праотец завещал славную конечность первому музею Российской империи. Вот уже два с половиной века благоухает она на берегах Невы, привлекая толпы и толки народа.

 

* * *

 

Я сидел в Отделе Рукописей ПД, плодотворно проводя последний день научных изысканий в городе Петра и Путина. На улице зверски выла, детски плакала вьюга. Вдруг высокое окно затрещало и лопнуло, и в комнату влетел камень, обернутый прокламацией. Я ловко поймал в воздухе политический снаряд, спасая лбы и затылки испуганных исследователей, и прочитал (вслух):

ПУШКИН – ПЕВЕЦ ДУШИ РОДНОЙ! ПРЕДАТЕЛЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ К ОТВЕТУ!

Исследователи шепотом заголосили, выражая разумную тревогу интеллигента перед волной народного гнева. Я высунул голову из разбитого окна. Неверный свет северного солнца освещал набережную Макарова, по которой двигалась толпа пожилых людей с красными флагами и транспарантами. Несмотря на ветер и снегопад, они упорно брели к Дворцовому мосту.

Я бросил конспекты в котомку и направился к выходу.

– Куда это вы собрались? – с тревогой в звонком голосе обратилась ко мне Татьяна, бывшая в этот день дежурной по отделу.

– Хочу вдохнуть атмосферу бессмысленного русского бунта.

– Так и побить могут.

– В трудные времена я должен быть с моим народом.

– Доктор Харингтон, зачем он вам?

– Лиха беда, когда красна, – отпарировал я, намекая на смертельную опасность, навстречу которой спешил.

Выпрыгнув из ПД, втиснулся в фалангу староверов и смело зашагал с ними в ногу.

Моим соседом по демонстрации оказался маленький мозолистый пролетарий. Несмотря на преклонный возраст, он орал экстремистские лозунги и тряс портретом лысого, но усатого человека. Лицо‑яйцо последнего показалось мне знакомо.

– Это Лазарь Каганович? – обратился я к политкрикуну.

– Нет, Лукашенко.

– Он ваш вождь?

Увлеченный революционной деятельностью мой попутчик сплюнул в реку. Тем не менее я решил продолжить диалог золотой кости с черной костью. Не по сезону холодная погода была подходящей темой для разговора.

– Какая большая порошица! От такого ненастья мы скоро станем амбулаторными сугробами.

– Чего?

– Этот буран большой хулиган! Он так меня продул, что я весь съежился.

Пролетарий промолчал.

– Как дела на мануфактуре? – не отставал я. – Верно, конверсия дается вам с трудом?

Невысокий старый человек мастерски выматерился и снова принялся сканд(ал)ировать, сверкая сталелитейными зубами.

– Пятилетку в четыре года! Да здравствует головокружение от успехов! Жить стало веселей! – закричал и я, не желая обидеть сталиниста высшего разряда.

К тому времени, когда наш отряд прибыл на Дворцовую площадь, – в три часа дня – митинг был в угаре, и возмущенный народ уже расходился. Видимо, ревматизм демонстрантов сдал перед напором организованной властями непогоды. У трибуны толпилось тысяч пять самых enragés,[301] слушавших речи своих лидеров с дрожью в членах.

Я заглянул за угол. Сквозь черный вечер и белый снег смутно виднелись контуры Петропавловской крепости, где когда‑то томился декабрист Фридрих фон Хакен. Как бы он посмотрел на революционеров двадцать первого века? Наверное, с (не)пониманием. А Франц фон Хакен? Наверное, с высоты птичьего полета…

Когда я очнулся от семейных воспоминаний, на площади не было ни души. Лишь одинокая лотошница заунывно выкрикивала в темноту: «Покупайте газету „Цитрус“!»

Я перелистал при свете зажигалки несколько номеров пометного листа. Они пестрели сенсационными заголовками типа «ГЕНЕРАЛ МАКАШОВ – ПРОФИЛЬ АРИЙЦА» и «КОБЗОН – МАСОН».

– Так будете брать? – буркнула лотошница.

В память о своих сегодняшних политприключениях я приобрел у шикльгрубой торговки детское издание «Майн Кампф», после чего нежной поступью надвьюжной отправился на канал Случевского. Проходя под аркой Генерального штаба, заметил анонима, целившегося в меня из видеокамеры. Конечно, то был агент федеральной охранки. Слово и дело!

У меня снова вырос хвост.

И что же вы думаете, я спрятал голову под мышку? Отнюдь! Будучи отважным альфа‑мужчиной, бесшабашно вывернул шею на 90°, не замедляя шага, и позволил шпику запечатлеть мои четкие черты на пленку.

«Мой любопытный друг, ты даже не подозреваешь, что скоро мой приветливый профиль закрасуется на червонцах Новой Российской империи», – с удовольствием подумал я, устремляясь в темноту и пургу.

Уверен, в Большом доме теперь ломается не одна разведбашка, силясь сообразить, что делал славный славист и будущий государь в компании северных санкюлотов.

 

 

Глава восемнадцатая

 

Я получаю мой первый донос

 

По возвращении из Петербурга меня ждало письмо следующего содержания.

 

Москва, 28 апреля 2003 года по Р. X.

Глубокоуважаемый г. Харингтон! Ваше Величество! Пишет Вам Убожко Розина Георгиевна, проживающая по адресу ул. Адмирала Чичагова, д. 12, корп. 4, кв. 173. Я – вдова есаула Убожко Максима Януариевича, выдающегося ученого и мыслителя, в 1995 году баллотировавшегося в Государственную думу от блока «ШАРИК» (Шульгин – Андропов – Руцкой). Вместе с писателем Варикозовым В. А., с которым его связывала тесная дружба, мой муж состоял членом головной управы Общества Любителей Русского Костюма (ОЛРК), основанного в 1846 году поэтом и публицистом Хомяковым А. С.

Максим Януариевич активно участвовал в общественной жизни города в рамках борьбы с коррупцией и атеизмом. Так, два года назад он организовал пикетирование спорткомплекса «Олимпийский» в знак протеста против выступления американской «рок‑сатанинской» группы «С.К.А.Т.». Командуемая Максимом Януариевичем пешая казацкая сотня ОЛРК встала перед спорткомплексом «живой стеной». Были подняты транспаранты с лозунгами «С.К.А.Т. – дерьмо» и «Бесов к ответу!». Спустя час после начала пикета, его участники были вынуждены разойтись, когда на них напала агрессивно настроенная толпа молодежи, прибывшей на концерт. Во время бандитской атаки Максим Януариевич получил травму черепа. Но, несмотря на вызванную разбойным нападением тяжелую болезнь, он продолжал активно участвовать в народно‑патриотическом движении.

К концу жизни мой супруг предпринял шаги к осуществлению проекта земельной реформы, предложенного г. Варикозовым в известной речи на июльском пленуме головной управы ОЛРК. Стараниями Максима Януариевича на нашем дачном участке в поселке Лесной Московской области был создан первый в мире крепхоз (крепостное хозяйство), основанный на началах добровольного барщинного труда. В результате, как сказал поэт, «раб судьбу благословил». К сожалению, косность местных властей, закрывших крепхоз за т. н. нарушения трудового законодательства, воспрепятствовала распространению великого почина. Последовавшая незадолго вслед за этим смерть Максима Януариевича явилась тяжелым ударом по процессу восстановления традиционных методов землевладения и землепользования в нашей стране. Добавлю, что г. Варикозов вывел покойного Максима Януариевича в образе великого русского государственного деятеля Столыпина П. К. в историческом романе «Прадед Джоя», а меня – в образе его любящей супруги и верной соратницы Столыпиной О. Б.

От Вениамина Александровича я много наслышана о Вашей плодотворной научной деятельности, посвященной популяризации прошлого России на безбожном Западе, и о Вашем положительном и справедливом характере. Знаю также, что Вы потомок императрицы Екатерины Великой и намерены встать у кормила корабля государства и восстановить институт самодержавной власти. Эта исконно национальная форма правления представляет собой ценнейший вклад нашего народа в сокровищницу мировой политической культуры. Я прекрасно понимаю, как Вы сейчас заняты. Вы весь – в догадках, в помыслах, в движении. И недаром! Благодаря Вам несчастная Россия сможет вернуться на исконные пути своего исторического развития, с тем чтобы преподать планете великий урок нравственного и этнического самоочищения.

Несколько слов о себе. Я родилась в 1915 году и помню, как хорошо жилось при царе. Мой отец, Сачок Г. П., был пехотным офицером и кончил германскую войну в чине штабс‑капитана или, как теперь говорят, генерал‑майора. После октябрьского переворота и последующего развала армии он с линии фронта задворками пробрался на нашу квартиру (мы жили тогда в Звездном городке под Москвой). Мое первое детское воспоминание: отец на кухне чиркает спичками и разводит костер, в который бросает портрет Государя, висевший в гостиной, приговаривая: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло». При этом он скупо, по‑мужски, плачет. В период военного коммунизма отец для конспирации служил делопроизводителем в собесе. Однажды на исходе Гражданской войны он пришел с работы чрезвычайно взволнованный. У меня перед глазами до сих пор стоит его бледное лицо, на котором лежала неизгладимая печать тревоги. Меня уложили спать, но я слышала, как за стеной папа рассказывал маме, что случилось. Он проходил мимо железнодорожной станции, где тогдашний нарком военных дел произносил с платформы бронепоезда речь. При виде его характерных черт, искаженных космополитическим пафосом, папу обуял адский холод. Он услышал над собой шорох люциферова крыла… В ужасе он побежал домой, но было уже поздно. Той же ночью он перестал дышать. У нас в семье говорили, что папа умер от разбитого Троцким Л. Д. сердца.

Моя мать, Сачок М. У., была домохозяйкой, но читающей, и воспитала меня в духе любви к русским классикам. В 1933 году я поступила на филологический факультет МГУ. После окончания университета работала в Институте Славянской Словесности над составлением Словаря Детских Писателей, последние полвека под руководством профессора Грыцало П. В. Моя статья о многотомной эпопее г. Варикозова «Жизнь и приключения Джоя», опубликованная на 378 с. Словаря, была положительно встречена православной и патриотической общественностью.

В 1981 году я вышла на пенсию, но продолжаю следить за событиями, происходящими как на политической и культурной арене, так и непосредственно вокруг меня. Так, я заметила, что с возрастающим притоком в Москву чеченцев, ингушей, азербайджанцев и других представителей кавказских этносов лица мужской части населения столицы все больше покрываются щетиной, а тела – слоем шерсти. Недаром Д‑503, герой антиутопического произведения «Мы» Замятина Е. И., страдает чрезмерной волосатостью, в которой не без основания видит симптом своей биологической и социальной неполноценности. Мы должны смотреть на это произведение как на роман‑предупреждение! Но если Замятина беспокоили проявления такого рода атавизма, теперешним московским властям на них наплевать. Попустительство мэра Лужкова Ю. М. и его приспешников неуклонно возрастающему поволосению мужского населения столицы можно только охарактеризовать как преступное. На ум приходит печальная мысль, что, если бы мой покойный супруг занимал сегодня достойный его талантов государственный пост, такого рода эксцессы, столь пагубно отражающиеся на облике древней русской столицы, вряд ли имели бы место.

Перехожу к сути моей к Вам просьбы. Я живу в высотном доме современной постройки, на десятом этаже. Мои соседи справа – супруги Розенберги С. И. и М. Т. (кв. 172). Люди они пожилые и, я бы сказала, приличные. Как‑то я их спросила, не связаны ли они семейными узами с немецким философом Розенбергом А., в середине прошлого века состоявшим членом германского кабинета министров. В некотором ажиотаже – видимо, напуганные, что я сообщу наверх о наличии у них родственников за границей, – они заявили, что нет. Так или иначе, с этими людьми проблем бытового или политического порядка у меня никогда не было и нет.

Иное дело сосед слева, инженер Зарудный К. С. (кв. 174), человек средних лет, но бессемейный. Он показал свое истинное лицо еще при жизни покойного мужа. 23 февраля 1994 года, в День защитника Отечества, Максим Януариевич надел свою казацкую форму с есауловскими знаками отличия, чтобы принять участие в параде воинских частей ОЛРК в Измайловском парке. Встретив его у лифта, Зарудный имел наглость спросить, в каком полку он служит. Когда муж отказался ответить на хамский вопрос, этот т. н. инженер позволил себе рассмеяться и в самых издевательских тонах поинтересовался, умеет ли он ездить верхом. А ведь Зарудный прекрасно знал, что за отсутствием во дворе нашего дома конюшни Максиму Януариевичу негде было бы держать коня, даже если бы он у него был. Так этот жестокий и грубый человек опоганил главный патриотический праздник нашей страны. Хочу также отметить, что мой муж прожил после этого разговора всего три месяца.

Но самая отвратительная акция Зарудного была еще впереди.

15 марта 1996 года он поставил у себя на балконе кормушку для привлечения туда, как он выразился, «наших пернатых друзей». Когда я увидела, что он сделал, у меня сжалось сердце.

Увы, мои предчувствия оправдались. С тех пор как Зарудный предпринял эти действия, моя жизнь превратилась в сущий ад.

Каждое утро сосед наполняет кормушку зерном (что само по себе кощунственно). К кормушке тут же слетаются голуби, причем в столь больших количествах, что многим из них не хватает места вокруг нее и они садятся ко мне на балкон. Там они ждут очереди в кормушку, а тем временем ходят по балкону босыми ногами и намеренно на нем испражняются. Весь его пол теперь покрыт пометом. Моя маленькая терраса, или лоджия, на которой летом я выращиваю цветы, а зимой храню собственноручно изготовленные мною маринады, превратилась, стыдно сказать, в голубятню!

Известно, что голуби – это на самом деле не голуби, а крылатые крысы. Речь идет о зловещих заразных существах, представляющих прямую угрозу подрастающему поколению, и так уже развращенному зловонным дыханием дракона глобализации. Крылатые выродки, о которых радеет мой сосед, не имеют ничего общего с турманами, трубачами и дутышами, когда‑то радовавшими глаз в Российской империи, а тем более с Божественными Птицами, неоднократно упомянутыми в Священном Писании (8 Быт. 8–12, 1 Мар. 10, 1 Иоан. 32). Столь дорогие инженеру Зарудному летучие паразиты оскверняют воздушное пространство нашей Родины и представляют собой угрозу безопасности самолетов военной и гражданской авиации. Голубь мастер притворяться. Он кротко смотрит на вас своими черными глазками, порхает над вашим домом, но не дай Боже, чтобы вы ему поверили. Тогда он в буквальном и переносном смысле сядет вам на голову и начнет вами помыкать, причем вы этого даже не осознаете. Но присмотритесь! Профиль этой «птицы» выдает ее крысиную сущность.

Добавлю, что голубиное воркование есть звуковой камуфляж, скрывающий потаенный крысиный писк. Я бы сказала так. Где бы вы не сталкивались с трудностями – в семье, в дружеской среде, в общественном транспорте, на работе, – вы можете быть уверены, что рядом какой‑нибудь голубь свил себе гнездо.

С тех пор как стаи пернатых чудовищ стали стекаться на соседский балкон, страна наша пережила полосу неудач. Невыплата зарплат и пенсий, избрание государственного изменника Ельцина Б. Н. на второй президентский срок, проигрыш сборной России по футболу на последнем чемпионате мира – вот далеко неполный список печальных событий, непосредственными виновниками которых являются пернатые друзья Зарудного.

Я неоднократно ставила на вид этому человеку, что попустительство голубям недопустимо, напоминала ему о долге перед Родиной, но он лишь отмахивался – я бы сказала, типично «голубиным» жестом. В последний раз, пытаясь усовестить соседа, я назвала его врагом народа, но даже эти слова, которые для русского человека должны быть страшнее смерти, не возымели действия. В ответ на мои упреки он разражается ругательствами и оскорблениями. Подобной брани я не слышала со времен большевицкого переворота 1917 года, когда пьяная солдатня измывалась над мало‑мальски прилично одетыми прохожими, ликуя о приходе к власти торжествующего хама.

В ходе этих разговоров, происходивших у входа в квартиру Зарудного, многое для м