Использование однозначности и многозначности в стилистических целях

 

Как известно, слова бывают однозначными и многозначными. Обычно к однозначным относят термины: лингвистические (аббревиатура – сложносокращенное слово, аффикс – значимая часть слова, за исключением корня), математические (вычитаемое – число, которое вычитается из другого числа, делитель – число, на которое делится другое число), физические (ампер – единица силы электрического тока, ангстрем – внесистемная единица длины) и др. В общеупотребительной лексике также немало однозначных наименований: абажур – колпак для лампы, внедорожник – вездеход.

В то же время в лексическом составе языка содержится множество двузначных и многозначных слов. Даже в такой молодой науке, как информатика, наряду с однозначными терминами (дисплей – экран компьютера, дискеты – маленькие магнитные диски) используется значительное количество слов, имеющих два и даже три значения. Например, блокирование: 1) объединение элементов в один блок; 2) приведение программы или устройства в состояние, препятствующее выполнению определенных действий; адрес: 1) номер, код или идентификатор места в памяти ЭВМ, где хранится или куда должна быть записана данная информация; 2) часть команды, определяющая местоположение операнда; 3) часть сообщения, указывающая адресата.

Следовательно, не только однозначность, но и многозначность слов – это рядовое явление в лексике. Почти любое однозначное слово в процессе развития языка может стать многозначным. Так, вполне обычное существительное мышь, означающее грызуна, неожиданно стало называть устройство с датчиком перемещения указания на экране компьютера.

В художественной литературе как однозначные, так и многозначные слова нередко обыгрываются.

Писатель может привлечь внимание к какому-то слову, незнакомому широкому кругу читателей. Например, Г. Немченко в самом начале своего рассказа «Здоровый сон на свежем воздухе» вводит слово стрекулист:

 

А то был тут недавно стрекулист один. Не знаешь, кстати, что за слово такое? Наш учитель, по-моему, еще в пятом классе любил приговаривать: ишь, стрекулист!.. А вот что это, как говорится, за категория... Хотя есть у меня тут одно соображение. Насчет этих самых стрекулистов.

 

И далее разворачивает повествование, отталкиваясь от незнакомого, мудреного слова, но связывая с ним ход своих мыслей. И только к концу рассказа проясняется значение обыгрываемого слова – болтуны, борзописцы, в данном случае из числа журналистов, не отвечающие за свои поступки.

Автор может обратить внимание на какое-то слово и мимоходом, не отрываясь от основной линии повествования, но интригуя читателя. Например, у П. Проскурина читаем:

 

Тимошка вихрем налетел на Семеновну, отворившую дверь на маленькую летнюю веранду; от радостного изумления она даже выронила глубокую тарелку со взбитыми сливками для лакомого блюда, называемого кокпуфтель (даже ученый Вася, сколько ни старался, не мог докопаться до происхождения диковинного, на немецкий лад, слова, по уверению Семеновны, она сама изобрела и так назвала сладкое блюдо). Тарелка разлетелась вдребезги, ее содержимое растеклось по полу веранды, но Семеновна даже не обратила на это внимания...

– А я стою, готовлю кокпуфтель, – сказала Семеновна, – а у самой руки трясутся. Ну что я Васе скажу, коли ты, Тимошка, пропадешь совсем?

 

В центр эпизода автор поставил возвращение собаки Тимошки, но упоминаемый им попутно кокпуфтель вносит «живинку» в рассказ, может быть даже вызывая улыбку читателя, наводит на воспоминания о других забавных словах и случаях в его жизни.

В один контекст могут включаться, а следовательно, обыгрываться, слова в разных своих значениях. Так, в телерекламе-шутке один рекламист говорит: «Отличная компания!», а другой добавляет: «От других». Прилагательное отличный без добавления означает «очень хороший, превосходный», а с добавлением – «отличающийся» (но неизвестно, в какую сторону – хорошую или плохую).

Е. Евтушенко в романе «Ягодные места» пишет:

 

Заснул он крепко, и ему приснился сон, будто находятся они с японцем Куродой в каком-то необыкновенном лесу, где стоят великаны грибы выше человеческого роста, и двуручной пилой Курода и он пилят необхватный ствол одного груздя-великана, чтобы отвезти на Гришином грузовике в Хиросиму и показать всему человечеству, устыдив его в других страшных грибах, изобретенных людьми.

 

Здесь писатель не переносит название с одного предмета на другой, что было бы метафорическим использованием этого названия, а употребляет слово в ограниченном контексте с двумя уже известными языку значениями – растение и ядовитое облако газов, образующееся в результате ядерного взрыва.

Распространенное средство создания каламбурову современных авторов – нарочитое столкновение разных значений одного слова в ограниченном контексте.

Приведем примеры таких каламбуров из триллера В. Барковского и А. Измайлова «Русский транзит»:

 

Мы живем в переломное время». И это правильно, как теперь любят повторять радио, телевизор, многочисленные подражатели-пародисты. Почему-то с торжествующей нотой в голосе. А что хорошего – перелом"?] Если буквально. А так и есть. Буквально. Серега Швед загремел в больницу. Самое смешное, в ту самую, куда загремел и оттуда не вышел Ленька Цыпляков, Птенец, Цыпа. То есть в ту самую, куда загремел и откуда без спросу вышел я сам.

Покойный Ленька-птенец по дурости сломал ногу.

Сереге Шведу сломали руку.

Я чуть не сломал голову...

– Мы живем в переломное время! – проорал я Шведу с порога.

 

В приведенном отрывке два каламбура. Первый строится на столкновении слов с корнем лом. Но одни из них связаны с физическим действием (перелом, сломать ногу, сломать руку, сломать голову), а другие – с политическим (перелом в обществе, переломное время). Второй каламбур возникает оттого, что фамилия Цыпляков у автора ассоциируется со словами Цыпа, Птенец, которые по созвучию были одновременно и прозвищами умершего, недаром они пишутся автором с прописной буквы.

Каламбур с переломным временем обыгрывается в триллере не раз, обрастая другими ассоциациями:

 

Плохо, конечно, что Серега Швед сломал руку. Но до чего дошло, что Швед сломал руку! Иначе мне и в голову бы не пришло возвращаться к Резо, в больницу, откуда сам неделю назад выпрыгнул. Какой-то перелом в сознании должен был произойти, чтобы до такого варианта додуматься. И вероятно, перелом этот случился, когда мы разминулись... То есть когда я окончательно понял, что в покое меня не оставят, пока не добьются полного и окончательного покоя для Боярова.

 

Если в первом отрывке обыгрываются физический и политический переломы, то во втором к ним добавляется и психический (перелом в сознании), благодаря чему ирония усиливается. Добавляется и новый каламбур, который строится на включении во фразу одного слова (покой) с двумя разными значениями. Сравните: оставить в покое – перестать трогать, беспокоить кого-либо; полный, окончательный, иначе говоря, вечный покой, смерть.

С употреблением слов в переносном значении мастерами художественного слова связаны такие виды тропов, как метафора и метонимия (см. ч. I гл. 11).

В русском языке многие слова помимо основного значения (или основных значений) имеют дополнительные, коннотативные оттенки – эмоциональные, оценочные, ассоциативные, стилистические. Эти компоненты смысла слова могут сопровождать, дополнять основное значение. Коннотативные оттенки наслаиваются на лексическое значение под влиянием менталитета говорящих, окружающей обстановки, контекста. Они могут по-разному восприниматься представителями различных социальных групп и слоев общества. Приведем пример.

Известно, что к Первой мировой войне и участию в ней России различные партии и общественные движения относились по-разному. Так, большевики стояли на позиции поражения «своего» (российского) правительства. В.И. Ленин по этому поводу писал: «Мы признавали пораженчество лишь по отношению к собственной империалистической буржуазии» («К истории вопроса о несчастном мире»). К большевикам-пораженцам примыкал и М. Горький, что крайне возмущало находившегося в эмиграции И. Бунина: «В годы страшной войны он считался одним из главных застрельщиков чудовищной партии пораженцев (ведь выдумали русские люди такое невероятное, похабнейшее слово), то есть партии, яростно способствовавшей словом и делом кровавому разгрому, полному уничтожению России немцами» (Литературная Россия. 1991).

Даже обычное слово может вызвать у того или иного человека самые неожиданные переживания, чувства. Так случилось с героиней повести Ф. Абрамова «Пелагея», кргда ухажер дочери стал называть ее «мамаша»:

 

Самое обыкновенное слово, ежели разобраться. Не лучше, не хуже других. Родная дочь так тебя кличет, потому что родная дочь, а чужой человек ежели назовет – по вежливости, от хорошего воспитания. А ведь этот, когда тебя мамашей называет, сердце от радости в груди скачет. Тут тебе и почтение, и уважение, и ласка, и как бы намек. Намек на будущее. Дескать, чего в жизни не бывает, может, и взаправду еще придется называть мамашей.

Неплохо, неплохо бы иметь такого сыночка, думала Пелагея и уж со своей стороны маслила и кадила, как могла.

 

Коннотативные оттенки возникают в словах по самым неожиданным поводам: Давно уже закончилось густохвойное Подмосковье. Замелькали названия городов и деревень, пахнущих медом, вереском, луговою ромашкой: Купелицы, Медынь, Юхнов, Угра, Воря (О. Кожухова); В слове «дворяне» Маврику слышалось нечто унизительное. Когда ученик получал двойку, то ему говорили, что из него выйдет «дворянин с метлой». Когда хотели унизить собаку, ее называли «чистокровной дворянкой» (Е. Пермяк).

Коннотативные оттенки, связанные с историческими событиями, литературными описаниями или персонажами, народными обычаями и т.д., как правило, известны только носителям языка и неведомы иностранцам, не знающим истории России, русской литературы и культуры, менталитета народа. Такая лексика, коннотативные оттенки которой известны только носителям языка и не имеющая параллелей в других языках, называется безэквивалентной. В качестве примера приведем диалог из романа Е. Евтушенко «Ягодные места»:

 

– Каждый русский человек – это собрание всех сразу героев Достоевского...В каждом из нас есть и Настасья Филипповна, и Рогожин, и Раскольников, и Петенька Верховенский, и Мышкин... Вопрос только в том, кого из них в нас больше. Я убил в себе Мышкина... Он мне мешал.

– Кого же вы оставили? – спросил Бурштейн.

– Надеюсь, что никого... Всех поубивал.

 

Безусловно, человеку, не читавшему произведений Ф. Достоевского, этот разговор о характере русских со ссылкой на литературных героев будет непонятен. Использование писателем безэквивалентной лексики, шире – фоновых знаний, связанных с историей народа или отечественной культурой, придает повествованию национальный колорит.

Один из персонажей романа Б. Акунина «Внеклассное чтение» Николас Фандорин, англичанин, приехавший на жительство в Россию, во многих случаях не может понять, о ком или о чем идет речь. В одной из таких ситуаций Фандорин, владелец фирмы «добрых советов», пытается узнать у секретаря имя клиента, который после посещения фирмы и разговора с его владельцем покончил жизнь самоубийством.

 

Фандорин содрогнулся.

– Вы ему дали адрес фирмы?

– Конечно, дала, не беспокойтесь. Он сказал, что за деньгами не постоит, если ему помогут. Интеллигентный человек, солидный. Представился честь по чести.

– Кузнецов? Николай Иванович? – безнадежно спросил Николас, вспомнивший-таки имя и отчество «парашютиста».

Цецилия Абрамовна рассмеялась, словно Ника остроумно пошутил.

– Нет, не так романтично.

– А что романтичного в имени «Николай Иванович Кузнецов»? – удивился

Ника,

– Ваше поколение совсем не помнит героев войны, – укоризненно покачала сединами Цаца. – Ну как же, легендарный Николай Кузнецов, который убивал фашистских генералов. Помните «Подвиг разведчика»? И еще был очень хороший фильм с Гундаром Цилинским, «Сильные духом». Не смотрели?

Нет, Николас не смотрел этих фильмов, но в груди неприятно похолодело. Ах, как неправ был сэр Александр, что не давал сыну знакомиться с произведениями советской масскультуры...

– Вот, – сказала Цецилия Абрамовна. – У меня записано. 10 часов 45 минут. Илья Лазаревич Шапиро.

 

Говоря о коннотативных оттенках, остановимся на ассоциативных связях самих лексических единиц. В первую очередь упомянем явление ложной этимологии, когда одно производное представляется образованным от другого при схожести их звучания или значения. Например, композитор Н. Богословский в шутку писал: Уважаемые господа журналисты! Прекратите, ради бога, беспрестанно цитировать осточертевшие, примитивные и пошлые каламбуры: «дерьмократия» и «прихватизация». Конечно, нарочитая привязка демократии к дерьму, а приватизации к хватанию (прихватыванию) является фактом не научного подхода к этимологии этих слов, а высмеивания негативных явлений в процессе перестройки общественной жизни российского общества.

Чаще всего та или иная ассоциативная связь с лексическими единицами возникает в сознании говорящих в силу особенностей их психологии, индивидуального жизненного опыта.

 

В японском странном языке

Есть слово, хрупкое до боли:

Аиои.

В нем сухо спит рука в руке,

В нем смерть уже невдалеке,

И нежность в нем – не оттого ли?

(Д. Сухарев)

 

Наверное, далеко не у всех слово аиои ассоциируется с хрупкостью, смертью и одновременно с нежностью.

С семантикой слова бывает связана и передача авторского подтекста, тончайшего смыслового нюанса, как бы скрытого за общим содержанием излагаемого. Употребить именно это слово, именно в данных обстоятельствах и в разговоре с данным человеком, учитывая всю гамму его переживаний и отношений с говорящим, – тонкость не столько семантическая (ибо здесь не стоит вопрос о выборе синонима), сколько стилистическая.

Точности слова стремятся добиться многие авторы. Бывает, что при определенных обстоятельствах для выражения, раскрытия их сути нужно именно такое слово, и писатель может его долго искать, а найдя, обыгрывать, подчеркивая его потаенный смысл, подтекст. В романе С. Залыгина «Тропы Алтая» есть такой эпизод. Студентку лесотехнического вуза послали обследовать лиственницы на крутом склоне горы. Испытав разные опасности, чудом оставшись в живых, многое продумав и передумав за это небольшое, но бесконечно тянущееся время о своих отношениях с природой и людьми, она возвращается к руководителю с сумкой шишек. А он ей говорит: «Выбрось!» – «Но я же их собирала! Записывала! Лазила по скалам! В тумане! Для чего все это?!» – «Для практики! Скалы для практики! Туман – тоже! Поучиться кое-чему. Прочувствовала? Перетрусила в тумане? А?»

И дальше, рассказав о том, что девушке, обидевшейся на грубые слова руководителя, все же явился «сокровенный смысл его слов, смысл, который отвечал только что пережитым и еще не остывшим в ней чувствам», писатель возвращается снова к подтексту, связанному с употреблением глагола прочувствовать.

Писатели отмечают определенную условность некоторых понятий, даже, казалось бы, давно известных, привычных, не внушающих в семантическом плане сомнений. Так, С. Залыгин в том же романе «Тропы Алтая» рассказывает о наблюдениях участников алтайской географической экспедиции:

 

Давно заметил Рязанцев, насколько условными становятся такие понятия, как «центр», «большой город», «столица», если у человека не сложилось твердо и порой ничем не оправданной привычки на этот счет.

Велик ли город Горно-Алтайск? Для тех, кто не имеет к нему никакого отношения, город этот как бы и совсем не существует, между тем стоит поездить по Алтаю, чтобы услышать, что там говорят об этом городе очень много, гораздо больше, чем в Московской области о Москве.

Впервые проезжая через районный центр Онгудай, Рязанцев! подумал: «Какое маленькое, какое далекое село! Затерянное село!» Когда же он вернулся в Онгудай, после того как недели две прожил в горах, в палатке, он сразу же почувствовал, что это не просто село, а центр – в этом не могло быть сомнений: около ресторана, сразу за мостом через быструю речку Урсул, стояло больше десятка грузовых машин...

Одни только эти машины уже придавали селу единственную и неповторимую значительность, не свойственную больше ни одному населенному пункту земного шара.

Это было в Онгудае.

А теперь и село Акат, которое было несравненно меньше, чем Онгудай, внушало Рязанцеву уважение.

Начали с закусочной. Сидя за одним из четырех не очень опрятных столиков и просматривая меню из трех блюд, Рязанцев чувствовал себя по меньшей мере в «Гранд-отеле» или в «Метрополе».

Потом пошли на почту.

– На главпочтамт! – сказал Рязанцев.

«Главпочтамт» размещался в комнате и кухне обычного жилого дома.

 

Так автор целенаправленно обыгрывает семантику однозначных и многозначных слов.