Мистер Джон Браун протестует против дальнейшей игры в жмурки и соглашается играть в бонапартисты. Морские похороны. Знак с литерой «N» вместо савана

 

Когда я сказал Джонсону и Костеру, что я раскусил их и что отныне для них бесполезно продолжать играть со мной в прятки, – оба они хохотали, как безумные; а Костер долго отпускал шуточки по части моей догадливости и сообразительности. Признаюсь, меня это в достаточной мере рассердило, и я ответил Костеру в резком тоне, но он не оскорбился моей грубостью, и только напомнил мне отзыв императора Наполеона обо мне: отзыв, лестный для меня, как солдата, но мало лестный, как для человека.

Это напоминание о Наполеоне дало другой оборот моим мыслям.

– Вы хотите освободить Бонапарта! – сказал я. – Отлично! Я ничего против этого не имею.

– Мы хотим не столько освободить Наполеона, – цинично улыбаясь, отозвался Костер, – сколько заработать малую толику деньжат. Имеете ли вы, мой юный друг, Джонни Браун, что‑либо против этого? При ответе Джонни Браун должен иметь ввиду то обстоятельство, что если нам удастся наше дело, – а оно удастся, мы добьемся этого, хотя бы нам пришлось перевернуть небо и землю, – то и сам Джонни получит известную долю, и тогда, сможет жениться на Минни Грант… Пусть мой юный друг, Джонни Браун не кипятится, а раньше, чем дать ответ, подумает, и очень подумает…

– Мне нечего долго думать! – сказал я угрюмо. – Вы, мистер Костер, можете смеяться, сколько вам угодно, над моей тупоголовостью. Я и сам знаю, что я человек не из далеких. Мысли мои, правда, коротенькие. Я это знаю. Но было бы лучше, если бы вы сказали мне все откровенно раньше, чем впутали меня в это дело.

– Кто знает?! – улыбнулся Костер. – Правда, Джонни, вы – человек молчаливый, но, все же, осторожность не мешала…

– Теперь спрашивать меня, – продолжал я угрюмо, – уже поздно. Я так запутался с вами, что, пожалуй, выпутываться и не стоит.

– Браво! – одобрил Костер. – Узнаю моего Джонни. Ему трудно раскачаться, но раз он раскачается… Как бульдог: если вцепится в кого‑нибудь зубами, – то не заставишь его разжать зубы.

– Да, как бульдог! – ответил я. – Знаете, почему я теперь считаю себя связанным с вами? Вопрос о Минни – вздор. Я во всяком случае женюсь на ней. Вопрос о деньгах тоже вздор. Я за большими деньгами не гонюсь, а кусок хлеба всегда заработаю. Но штука вот в чем: я хочу расплатиться с теми, которые подослали убийц, ухлопавших в Новом Орлеане беднягу Шольза. Я хочу причинить как можно больше вреда тем, которые потопили на наших глазах бриг «Сан‑Дженнаро», не осмелившись даже пойти на абордаж. Вот что! А еще я хочу вышибить второй глаз у одного франта, который тоже впутался в эту историю.

– У кого это? – удивленно осведомился Джонсон.

– У Ворчестера, который издевался над трупом Нея. Хоть Ней и француз, хоть он, говорят, и был нашим врагом, – но он солдат, и я солдат. А Ворчестер – коршун, стервятник… Ну, я все сказал. И с меня довольно слов. Впрочем, нет. Еще кое‑что! Вы, джентльмены, впутывая меня в это дело, не сочли долгом поделиться со мной сведениями о нем, считая Джона Брауна за чересчур ограниченного субъекта. Ничего против этого не имею. Но теперь, после того, как я являюсь вашим компаньоном, хотя, может быть, и без права голоса…

– Нет, отчего же?! Говори, Джонни!

– Ну, так я теперь считаю долгом сказать вам, что и вы все в этом деле особой хитрости не обнаружили.

– Как это так? – заинтересовался Костер.

– А так… Кто играет против Бонапарта? Могущественные государства. У врагов Бонапарта – огромные денежные средства и армия готовых слуг. Для меня ясно, хотя я и простой полуграмотный солдат, что за всеми крупными сторонниками Наполеона по пятам гоняются целые стаи шпионов. Каждый шаг этих сторонников Наполеона, значит, известен. А вы, высокообразованные и опытные джентльмены, считая долгом скрывать свои тайны от Джонни Брауна, не принимали в сущности никаких мер предосторожности в сношениях с «мадемуазель Бланш». Если бы я был заинтересован в том, чтобы Наполеон не сбежал от Хадсона Лоу, – знаете, что я сделал бы? Я держал бы около мадемуазель Бланш и прочих близких к Наполеону людей по целой дюжине шпионов… И эти шпионы донесли бы мне:

– Бланш ведет какие‑то переговоры с отчаянной головой, Костером, и с морским волком, Джонсоном. Костер и Джонсон завели знакомство с Шользом, который собирается строить подводный корабль. Значит…

Костер и Джонсон переглянулись.

– А как поступил бы в данном случае Джонни Браун? – спросил насмешливо Костер.

В ответ я пожал плечами.

– Не знаю! – сказал я откровенно. – Ведь, в самом деле, у меня голова достаточно дубовая. В изобретатели я не гожусь… Но те способы, которые применяли до сих пор вы и ваши друзья – явно не годятся. Это для меня ясно.

Опять Костер и Джонсон переглянулись.

– Я говорю, – продолжал я, – в этом повинны не вы одни. Я бы желал знать, кого и за что именно повесили на рее «Сан‑Дженнаро» ваши друзья. Заметьте, не пристрелили, не сбросили в море, а повесили. А на войне вешают только шпионов. И я думаю, что это был шпион. А что это доказывает? По‑моему, это доказывает только то, что у ваших врагов имеются свои агенты даже в рядах самих заговорщиков. А отсюда я делаю вывод: действовать так, как вы действовали до настоящего времени, не стоит. Нужно придумать что‑нибудь другое. Что именно – этого я вам, конечно, сказать не могу: для этого надо мозги потоньше моих. Ну, я все сказал. А вы подумайте о том, что от меня услышали.

Костер швырнул на пол окурок своей сигары, поднялся, протянул мне руку и сказал совсем не тем тоном, которым обыкновенно говорил раньше со мною:

– Мистер Браун! Прошу у вас извинения. Я вижу, что в оценке вашей я получил весьма серьезную неточность…

Я недоверчиво посмотрел на старого пирата, думая, что тот смеется, но у него на лице было серьезное выражение.

– В самом деле, – обратился он к Джонсону, – Джонни прав: нужно действовать иначе. Как именно – об этом надо серьезно подумать. Во всяком случае, – я игру бросать не намерен. Я слишком в нее втянулся и буду играть, пока не добьюсь своего или не сломаю себе шею.

– И я тоже! – отозвался Джонсон.

– Я думаю, сейчас нам не остается ничего другого, как вернуться в Европу.

– Вернемся! Доктор Мак‑Кенна держится того же мнения.

– Да, я держусь того же мнения, – услышал я ровный и спокойный голос хирурга.

– Хорошо! – согласился Джонсон. – Пойдем, значит, по другому курсу?! Ничего против этого не имею…

Он вышел на палубу отдать распоряжения команде.

Тем временем Мак‑Кенна положил руку мне на плечо и сказал:

– Джонни! Вы – хороший солдат. Вы и в других умеете ценить те качества, которые из человека делают хорошего солдата. Хотите, я вам покажу одного субъекта, у которого в груди билось честное солдатское сердце.

– Это тот, которого я вместе со знаменем Наполеона вытащил из воды перед рассветом? – осведомился я, вставая.

– Тот самый!

– Что с ним? Он сильно страдает?

– Нет! Он уже не страдает, – многозначительно ответил Мак‑Кенна с легким дрожанием в голосе.

– Умер?

– Только что. Сердце не выдержало той работы, которую ему пришлось нести.

Мы поднялись на палубу. Там, на импровизированной койке лежало прикрытое чьим‑то одеялом тело. При первом взгляде на это мертвое тело холодок пробежал по моим жилам: я узнал в покойнике того самого молодого итальянца с «Сан‑Дженнаро», который на острове Сен‑Винсенте разыгрывал роль повара, специалиста по изготовлению макарон.

– Вот, Джонни, – сказал Мак‑Кенна, показывая на красивое смуглое лицо покойника, – вот он… Сейчас мы зашьем его изуродованное тело в грязный мешок, привяжем к ногам камни, и труп пойдет ко дну. Морские похороны… А знаешь, – кто это?

– Не знаю, но догадываюсь. При мне Джонсон называл его несколько раз «его светлость» и «герцог».

– Да, «его светлость» и «герцог», – задумчиво вымолвил хирург. – Я знал когда‑то его отца, и знал его мать. У его отца была любимая поговорка, как у герцогов де Роган: «Богом сделаться я не могу, делаться королем – не стоит. Я – Гаэтано Гаэтани Сальвиатти из Рима»… Понимаешь, Джонни? У его отца были владения, богатству которых позавидовал бы любой король, а у сына – грязный мешок вместо савана… Я знал его мать: это была одна из самых красивых и одна из самых гордых женщин в мире. Однажды при мне она подъехала в раззолоченной карете шестеркой к театру. На улице было грязно. А она, – принцесса из дома Колонна, – была в светлых туфельках. И вот, кто‑то из молодых людей, имевших честь считаться близким к дому Гаэтани, сорвал со своих плеч роскошный бархатный плащ с собольей оторочкой и швырнул его в грязь, как ковер для нежных ножек принцессы. И толпа аплодировала этому поступку. И принцесса прошла по брошенному в грязь бархатному плащу, как по ковру, удостоив молодого человека приветливой улыбкой и легким кивком головы. И, вот, – сын этой самой принцессы будет сейчас лежать в грязном мешке на дне морском… И его мать, быть может, никогда не узнает даже того, какая участь постигла ее сына… И знаешь, во имя чего он сложил свою голову? Во имя того же Наполеона! Не как человека, нет! А во имя Наполеона, как символа…

– Не совсем понимаю я все это, – проворчал я. – Ведь голова у меня дубовая… Но вы тут все твердите о грязном мешке. Это я понимаю. Так у меня имеется кое‑что получше, чем грязный мешок для савана этого бедняги.

Я спустился в капитанскую каюту, добыл там еще мокрое белое знамя с золотой короной, у корабельного плотника взял толстую иглу и в несколько минут зашил труп молодого итальянца в этот оригинальный саван.

По знаку Джонсона два матроса, подняли койку с трупом над бортом. Тело скользнуло с койки через борт и упало в воду.

Миг, – и волны сомкнулись над поглощенной ими добычей. А наш люгер мчался, направляя свой бег снова на север…

 

XIV

Снова «Королева Каролина». «Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать приказаний!» Военно‑морской суд. Мистер Джон Браун узнает, что он – итальянский заговорщик

 

В те часы, когда на палубе «Ласточки» происходили скромные приготовления к похоронам герцога Гаэтано Сальвиатти, мы шли в открытом море западнее островов Зеленого Мыса.

На безграничном морском просторе не было видно ни единого паруса. «Королева Каролина» исчезла куда‑то.

Но около полудня на востоке показались мачты какого‑то корабля. Не предполагая, что появление этого судна может иметь какое‑либо отношение к нам, мы спокойно продолжали свой путь. Прошло еще полтора или два часа, и я заметил, что на лицах Костера и Джонсона появилось озабоченное, даже, пожалуй, встревоженное выражение. Они старательно наблюдали за этим судном с востока в свои телескопы, и время от времени отдавали нашему экипажу, то или иное приказание, имевшее целью ускорение хода, или известное изменение направления. После двух или трех часов такого маневрирования Костер опустил поднесенную к глазам зрительную трубу и сказал Джонсону:

– Нет ни малейших сомнений, неаполитанский дьявол пронюхал, в чем дело, и гонится именно за нами. Придуманная нами сказка о чуме уже не действует на него, наш маскарад его не обманет.

Джонсон пожал нетерпеливо плечами.

– Да, пожалуй! – отозвался он. – Если неаполитанец, действительно, гонится за нами, то продолжать маскарад не удобно. За это можно поплатиться.

– Ну, так снимем маску. Посмотрим, посмеет ли он затронуть нас, если мы будем идти под собственным флагом.

Полчаса спустя «Ласточка» преобразилась, или, вернее сказать, приняла свой обычный, нормальный вид. А прошло еще около часа, и вернувшаяся «Королева Каролина» находилась уже на расстоянии всего нескольких кабельтовых от нас.

– Что за судно? – поднялся сигнал на мачтах неаполитанского фрегата.

– Люгер «Ласточка» из Саутгемптона, – ответили мы.

– Командир – капитан Джонсон?

– Да, капитан Джонсон, командир и владелец люгера. Что нужно?

– Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений!

– Что вам от нас нужно? По какому праву?

– Опустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений!

– По какому праву предъявляется требование?

– Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений.

– Мы идем под английским флагом!

– Спустить паруса, лечь в дрейфь, ожидать…

– Наши акции стоят весьма низко! – со злобной улыбкой вымолвил Костер. – Эти дьяволы откуда‑то имеют точные сведения о нас, и боюсь, что церемониться с нами не станут, а оказывать им сопротивление мы можем еще в меньшей степени, чем люди с брига «Сан‑Дженнаро». Отдавайте приказание вашим людям исполнить распоряжение. Ничего больше не остается.

Джонсон, неистово ругаясь, отдал распоряжение, и люгер лег в дрейф. Когда наши матросы еще возились с уборкой парусов, дозорный крикнул:

– Судно с севера!

Известие о приближении еще какого‑то судна никакого впечатления на нас не произвело: оно было так далеко, что на его вмешательство в наши дела мы рассчитывать не могли. Да вряд ли кому‑либо и могло прийти в голову вмешиваться…

Тем временем «Королева Каролина» подошла, как говорится, вплотную к нам. Добрых сорок или даже пятьдесят орудий большого калибра глядели на нас своими чугунными жерлами. На палубе стояло сотни две солдат морской пехоты в полной готовности по первому знаку приняться осыпать нас пулями или кинуться на абордаж. И на капитанском мостике, в толпе пестро разряженных офицеров в треуголках стоял человек в длиннополом фраке и рейтузах, с цилиндром на голове, с черной повязкой через правый глаз и с хлыстом в руке.

О сопротивлении нечего было и думать. Единственное, что мы могли сделать, – это последовать примеру «Сан‑Дженнаро» и взорваться на воздух. Но ни Костеру ни Джонсону это и в голову не приходило. Да, признаться, и я не испытывал ни малейшего желания покончить самоубийством: оно казалось мне форменной нелепостью. Если товарищи герцога Гаэтано прибегли к этому средству, у них имелись на это основания. Они, должно быть, знали, что их соотечественники – неаполитанцы, все равно, пощады им не дадут. Мы же находились в ином положении: нас охранял английский флаг. Англия никогда и никому не позволяла безнаказанно обижать своих детей…

Фрегат спустил четыре шлюпки. В каждой шлюпке помещалось, кроме гребцов, человек по двадцать вооруженных с ног до головы солдат под командой офицеров. Шлюпки почти одновременно подошли к нашему борту. Молодой офицер с красивым надменным лицом первым поднялся по фальрепу к нам на палубу, небрежно кивнул головой стоявшему на палубе «дяде Саму» и на довольно чистом английском языке сказал:

– Капитан Джонсон?

– К вашим услугам, – ответил тот угрюмо. – Что нужно?

– Вы – мой пленник! Надеюсь, что вы не принудите меня к крайним мерам.

– Ваш пленник? – ответил Джонсон, сжимая кулаки. – По какому праву вы берете меня в плен?

– Исполняю приказание адмирала Санта‑Кроче! – заявил резко офицер.

– Я… я протестую!

– Сколько вам угодно! – засмеялся тот, и потом, обратившись к своим солдатам, отдал какое‑то приказание. В мгновение ока солдаты окружили нас.

– Кандалы? – вскрикнул Джонсон, отступая к грот‑мачте, когда увидел, что в руках приближавшихся к нему солдат появились цепи.

– Да, кандалы! – насмешливо отозвался итальянец. – Не сопротивляйтесь, капитан Джонсон. В противном случае я расстреляю вас на месте.

– Не глупите, Джонсон! – предостерег разъяренного моряка Костер.

Ворча какие‑то ругательства, Джонсон протянул руки, и солдаты надели на него кандалы.

– Следующий! Мистер Костер! – скомандовал офицер.

Костер швырнул через борт окурок сигары и флегматично подставил руки.

– Следующий! – Продолжал командовать офицер. – Хирург Мак‑Кенна!

Закованным оказался и доктор.

– Следующий! Мистер Джон Браун!

Я испытывал почти непреодолимое желание прыгнуть, сбить офицера кулаком с ног, и…

Но благоразумие одержало верх, и меня заковали, как и предшествующих. Таким образом, один за другим все люди нашего экипажа оказались в руках у неаполитанцев. Заковали даже того юнгу с «Сан‑Дженнаро», которого мы выудили из воды и который так и не вернул себе способности речи, потерянной при взрыве брига.

На наших глазах из перебравшихся на борт «Ласточки» матросов с фрегата была сформирована для люгера отдельная команда, какой‑то офицер принял на себя командование люгером, нас же всех, разбив на партии по пять и шесть человек, перевезли на борт фрегата. Там нас выстроили на палубе, окружив со всех сторон вооруженными солдатами. На палубе оказался стол, накрытый красным сукном, на котором лежало несколько книг. За столом разместилось пятеро офицеров: в центре – сухощавый старик с седеющей бородкой в мундире адмирала, по бокам – два пожилых офицера, грудь которых была украшена огромным количеством орденов и медалей. Несколько поодаль справа и слева – два молодых офицера.

– Суд приступает к делу! – провозгласил адмирал. – Открываю заседание. Господин прокурор, прошу изложить обвинение.

Один из сидевших по краям стола офицеров поднялся и принялся читать обвинительную речь.

Все заседание велось по‑итальянски, но тут же слово за словом переводилось на английский язык каким‑то джентльменом в штатском платье.

Обвинительная речь была коротка, но очень выразительна.

В чем обвиняли нас?

Я только почесывал затылок, узнавая свои собственные страшные вины…

Оказалось, все мы были участниками грандиозного итальянского заговора, организованного еще в 1814 году молодежью Рима и Неаполя в пользу Наполеона, тогда находившегося на острове Эльба. Целью этого заговора было освобождение и объединение всей Италии под скипетром нового цезаря, Наполеона.

 

Заговорщиков выстроили на палубе перед столом, покрытым красным сукном, и началось чтение обвинительного акта.

 

В качестве агентов‑заговорщиков, мы входили с сношения с родственниками Наполеона, в частности с его сестрой, принцессой Паолиной Боргезе, и получали деньги на осуществление наших целей, с одной стороны, от экс‑оперной артистки или балерины мадемуазель Бланш Дюрвилль, проживающей в Северо‑Американских Соединенных Штатах, с другой – от брата Наполеона, Жозефа, экс‑короля испанского, а, главным образом, от Марии‑Летиции Бонапарт, «мадам», престарелой матери Наполеона.

Помимо участия в этом заговоре, нам вменялось в вину множество других преступных намерений. Так, мы намеревались изгнать из Италии все сплошь католическое духовенство и отменить в пределах Италии христианскую религию. Мало того, мы намеревались лишить трона и предать смерти всех членов королевской династии Бурбонов Неаполя и Сицилии. И так далее и так далее…

Прокурор, закончив свою обвинительную речь, просто‑напросто требовал, чтобы нас четверых, то есть Костера, Джонсона, меня и Мак‑Кенна предали смертной казни через повешенье тут же, на борту «Королевы Каролины». Остальной экипаж, по его мнению, заслуживал некоторого снисхождения, ибо мог и не знать о сути заговора, но во всяком случае, все люди этого экипажа подлежали пожизненной каторге.

За прокурором принялся произносить свою защитительную речь молодой офицер, явно тяготившийся ролью защитника. Он, впрочем, тоже являлся скорее обвинителем, чем защитником, не пытался даже усомниться в нашем участии в грандиозном заговоре, но находил, что в качестве иностранных подданных, и притом оперировавших не в Италии, а в пределах других стран, мы все подлежали передаче на усмотрение суда Англии и Северо‑Американских Штатов.

Затем опять заговорил прокурор. По его словам, если бы даже, в самом деле, неаполитанский военно‑морской суд, перед лицом которого мы находились в данную минуту, признал тезисы защитника, то, все же, о передаче нас другому суду не могло быть и речи: помимо заговора мы виновны в пиратстве.

Доказательства? Они налицо: люгер оказался вооруженным несколькими пушками. В трюме люгера не было никаких грузов, кроме боевых припасов. Мало того, всего только вчера люгер шел под ложным флагом и именовался другим именем. Это все – признаки весьма тяжкие. Но, кроме того, имелись и другие улики: пребывание на борту люгера знаменитого пирата Костера, уже заочно осужденного испанским судом за пиратство.

С кем поведешься, от того и наберешься. Раз Костер был равноправным членом судовой команды, чего никто не мог отрицать, то и все остальные люди экипажа – таковы же. Следовательно…

– На этот раз я требую смертной казни для всей этой компании, – закончил свою речь прокурор. – Это нужно сделать в интересах человечества. Этого требует наш долг перед людьми и перед Господом Богом.

– Теперь выслушаем, что скажут в свое оправдание сами подсудимые, – заявил по окончании речей прокурора и защитника председатель суда, адмирал Санта‑Кроче.

 

XV

Приговор к смертной казни. С петлей на шее. На что иной раз годится крепкий череп. «Человек за бортом!» Фрегат «Посейдон». Вести от лорда Голланда и честное слово мистера Джонсона

 

Разумеется, весь этот импровизированный суд был сплошной комедией, мы были осуждены заранее.

Эти люди, торопившиеся отправить нас на тот свет, не заботились даже о том, чтобы соблюсти хоть приличия, исполнить хотя бы для проформы требования закона относительно процедуры. Мы, обвиняемые, лишены были по существу права говорить что‑либо в свое оправдание. Едва мы начинали говорить, председатель обрывал нас криком:

– Довольно! В двух словах: ты признаешь себя виновным, или нет? Нет? – Отлично! Следующий!

Затем тут же, в нашем присутствии, суд приступил к совещанию, которое длилось не более двух минут, и вынес приговор:

– Всех, найденных на борту люгера «Ласточка», как пиратов, предать смертной казни через повешенье. Приговор привести в исполнение немедленно. Люгер объявить собственностью короля Обеих Сицилий.

Едва этот чудовищный приговор был произнесен, как тут же начались приготовления к приведению его в исполнение. Десяток матросов забрались на реи грот‑мачты и бизани, чтобы там закрепить концы веревочных петель.

Загремел барабан. Двое солдат потащили к грот‑мачте Джонсона, другие двое – Костера, третьи – меня.

На шее Джонсона, была уже надета петля. К шее Костера петлю только приспособляли. Моя шея была еще свободна. В это мгновение я увидел в двух шагах от себя человека, на мертвенно бледном лице которого было выражение сатанинской радости: это был англичанин. Это был проклятый Ворчестер, тот самый, который топтал ногами своего коня труп расстрелянного маршала Нея…

– Собаки! Собаки! – шипел он мне прямо в лицо.

Дикая злоба охватила все мое существо. Почти не сознавая, что я делаю, я рванулся из крепко державших меня рук конвоиров. Мое движение было так быстро, что конвоиры не успели удержать меня. Я скользнул вниз, увлекая их за собой на палубу, согнулся, как пружина, потом, как пружина же, выпрямил свое тело.

Ударить Ворчестера руками я не мог: руки мои были в кандалах. Но у меня в распоряжении была голова, и у меня крепкий череп, который оказался в состоянии выдержать даже удар пули из пистолета мнимого траппера, убийцы несчастного Шольза.

Еще миг, и моя голова, как таран, ударила в живот и грудь лорда Ворчестера с такой силой, что он отлетел в сторону как мяч. По пути он сбил какого‑то бежавшего с веревкой в руках матроса, и оба свалились за борт покачнувшегося в этот момент судна.

– Человек за бортом! Люди за бортом! – раздались крики.

– Спускай спасательный бот! Люди за бортом!

Несколько мгновений длилась суматоха. Экипаж «Королевы Каролины» без толку метался по палубе. Офицеры отдавали противоречивые приказания, которые, сейчас же отменялись. О нас на время позабыли.

Длилось все это, может быть, не более пяти, или десяти минут, но – как я глубоко уверен, – именно эти пять или десять минут спасли нам всем жизнь…

Пока шла комедия суда над нами, неизвестное судно, приближение которого нами было замечено еще до сдачи неаполитанцам нашего люгера, не теряло времени, оно мчалось к нам на всех парах и теперь легло в дрейф на очень близком расстоянии от фрегата. Полдюжины шлюпок подошло к борту «Королевы Каролины».

– Фрегат, стой! – послышался оклик на родном английском языке. – Спустить трап!

И минуту спустя на палубе фрегата стояла группа людей в форме английских моряков той эпохи.

Сам адмирал Санта‑Кроче встретил гостей при их появлении.

– Капитан фрегата его величества, короля Великобритании, «Посейдон», лорд Гальдан, просит командира фрегата «Королева Каролина» не отказать уведомить, что тут происходит и почему «Королева Каролина» овладела люгером, шедшим под английским флагом? – осведомился резким тоном английский офицер.

– Мы обнаружили и захватили в этих нейтральных водах пиратское судно, – с видимым замешательством ответил неаполитанец.

– Люгер «Ласточка» из Саутгемптона – пиратское судно? – удивился англичанин. – У вас имеются доказательства? Какие именно?

Молчание было ему ответом.

– Экипаж люгера оказал вам сопротивление, синьор Санта‑Кроче?

– Д‑да, – то есть, собственно говоря, нет…

– Да или нет?

– Нет!

– На люгере были английские подданные?

– Собственно говоря…

– Да или нет?

– Да, были.

Англичанин, повернувшись спиной к адмиралу, крикнул в имевшийся при нем рупор несколько слов, звук которых показался нам голосом с неба:

– Сэр! Эти люди намеревались по‑разбойничьи умертвить весь экипаж английского судна.

Стоявший на капитанском мостике английского судна капитан крикнул в ответ:

– Пушкари – к пушкам!

Пушкари с зажженными фитилями стояли у пушек. Оставалось только дать сигнал…

Трудно вообразить ту сумятицу, которая поднялась на борту «Королевы Каролины».

– Но, позвольте! – пытался протестовать адмирал Санта‑Кроче, кусая губы. – Что случилось? Почему? На каком основании?

Англичанин вынул свои часы.

– Теперь без пяти минут четыре, – сказал он. – Если ровно в четыре все взятые вами люди не будут освобождены, мы расстреляем ваше судно.

– Но позвольте…

– Законным владельцам люгера должно быть возвращено их имущество. За нанесенное им оскорбление каждый получит в виде вознаграждения по триста фунтов стерлингов, кроме командира, который получит тысячу фунтов стерлингов.

– Мадонна! Но, позвольте, сэр…

– Кроме того, за оскорбление, нанесенное английскому флагу разбойничьим нападением в открытом море, адмирал Санта‑Кроче, явившись невооруженным на борт «Посейдона», принесет капитану Гальдану свои извинения. И, разумеется, люгер будет немедленно возвращен его владельцам. Впрочем, на нем уже поднят английский флаг…

В самом деле, пока велись эти переговоры, другая, часть экипажа с «Посейдона» уже овладела нашим злополучным люгером. Один из матросов без церемоний сорвал неаполитанский флаг, швырнул его в воду и на его место водрузил английский.

В то время, как нас, уже освобожденных от цепей, переводили на борт «Посейдона», – на палубе «Королевы Каролины» показался еще весь мокрый Ворчестер.

Он буквально трясся от ярости и, сверкая единственным уцелевшим глазом, посиневшими губами кричал сипло:

– Собаки! Собаки корсиканца! Проклятие! Проклятие!

Нас всех свели в капитанскую каюту. Вследствие этого обстоятельства я был лишен возможности видеть интересную сцену, как бледный от бешенства и едва державшийся на ногах адмирал Санта‑Кроче в парадной форме торжественно приносил свои извинения капитану английского фрегата и отдавал честь английскому флагу.

Полчаса спустя сквозь люки капитанской каюты мы видели, как неаполитанский фрегат поднял паруса и медленно отошел в сторону. Ей Богу, в нем в этот момент было нечто, удивительно напоминавшее побитую собаку, которая улепетывает с поджатым хвостом…

И подумать только, что у этих людей в распоряжении было, как‑никак, боевое судно, имевшее на борту добрых сто пушек и человек четыреста команды…

И подумать только, что братья этих же людей, такие же итальянцы, на борту «Сан‑Дженнаро» умели геройски биться на смерть, умели прибить свой флаг к мачте и взорваться…

Когда неаполитанский фрегат отошел на порядочное расстояние, командир «Посейдона», капитан лорд Роберт Гальдан спустился в каюту, в которой мы все ожидали решения своей участи.

– Капитан Джонсон! – обратился он к дяде Саму.

– К вашим услугам, сэр, – отозвался тот.

– Я действую по поручение лорда Голланда!

– Слушаю, сэр!

– Лорд Голланд предупреждал вас, чтобы вы не приводили в исполнение вашего намерения, которое угрожает серьезными неприятностями для Великобритании, капитан Джонсон, но вы предпочли поступать по собственному усмотрению…

– Я свободный человек, сэр! – пробормотал Джонсон нерешительно.

– Даже слишком свободный! – иронически улыбнулся капитан фрегата.

– Если бы я совершенно случайно не заглянул в гавань Сен‑Винсента и не узнал бы, по какому направлению ушел неаполитанец, вы сами, капитан Джонсон, и все люди висели бы сейчас на реях неаполитанца.

– Быть может! – сконфуженно пробормотал Джонсон.

– Не быть может, – поправил его Гальдан, – а наверное, сэр! Но спорить об этом мы не будем…

– Не будем! – согласился Джонсон.

– Теперь дальше, сэр. Лорд Голланд поручил мне заявить вам следующее: хотя до сих пор он и был противником ваших планов, но, зная их абсурдность и бесполезность, отказывался смотреть на вашу игру серьезно. Отныне же…

– Отныне, сэр?

– Отныне лорд Голланд предупреждает вас, или вы дадите честное слово, что эту игру вы прекращаете и займетесь собственными делами, или…

– Или, сэр?

– Или, действительно, бы будете объявлены вне закона, и всем судам, имеющим честь плавать под флагом его величества, будет отдан приказ потопить вас при первой встрече.

– А если я дам слово, сэр?

– То вы можете вернуться в Англию беспрепятственно и заняться, чем угодно.

– Даете время на размышление?

– О, разумеется! Часа вам будет, надеюсь, достаточно.

И лорд Гальдан покинул каюту, оставив Джонсона совещаться с Костером и доктором Мак‑Кенна.

Я не принимал никакого участия в этом совещании, и потому предпочел выйти на палубу, чтобы еще раз полюбоваться видом неаполитанского фрегата, на реях которого я чуть не повис в качестве заговорщика и морского пирата.

Против всяких ожиданий, люди фрегата встретили меня чрезвычайно радушно. И матросы, и даже офицеры, окружив меня, наперебой угощали меня фруктами и сигарами, и, – не знаю, почему именно, – допытывались у меня, не чувствую ли я головной боли.

Перед закатом мы все перешли на борт люгера.

Фрегат отсалютовал нам флагами, пожелав счастливого пути, и когда на море спустилась ночь, мы видели огни фрегата уже на значительном от нас расстоянии. Мы были свободны…

 

XVI