На сцену является мистер Костер, а мистер Джон Браун в Новом Орлеане слушает лекцию о подводном плавании

 

Всю дорогу до Нового Орлеана, – а плыли мы туда ровным счетом три недели, не заходя ни в один из попутных портов, – капитан Джонсон ни словом не обмолвился о цели нашего путешествия. Из Филадельфии мы взяли с собой одного американца, по имени Чарльз Костер, человека той же категории, к которой принадлежал и «дядя Самуил», – костлявого и смуглолицего молодца лет за сорок, с кривым носом и с исполосованным рубцами лицом. Костер вообще словоохотливостью не отличался, но иногда проговаривался о людях, которых он знал, о землях, которые он посетил, и тогда оказывалось, что на земном шаре нет ни единого более или менее значительного уголка, где бы Костер не побывал.

Откровенничать Костер не любил, но в то же время не очень стеснялся в описаниях своих приключений и похождений, и, основываясь на его же собственных обмолвках, я однажды осмелился задать ему вопрос:

– Простите меня, мистер Костер, но… но, если я не ошибаюсь, вы в былое время занимались вывозом негров из Африки в Америку для плантаторов?

– При случае возил и негров! – не улыбнувшись, ответил янки.

– А… а не приходилось ли вам заниматься… пиратством?

– Немножко! – ухмыльнувшись, ответил Костер, раскуривая свежую сигару. – Но это было в молодости. Глупое занятие, которое вовсе не так прибыльно, как о нем думают.

– Кажется, вы были королем у каких‑то индейцев?

– Дважды, мой юный друг! В первый раз в 1796 году я сверг с престола одного глупого кацика племени краснокожих, обитающих в среднем течении Амазонки. Престол, собственно говоря, меня не прельщал, потому что у этих идиотов имеется глупейший обычай время от времени угощать своих кациков стрелами, кончики которых пропитаны ядом кураре. Но мне хотелось добраться до таинственного сокровища этого племени.

– И вы добрались?

– Разумеется, добрался!

– И что же?

– Овчинка выделки не стоила: таинственные сокровища состояли попросту из целой коллекции… медных кастрюлей и кувшинов. Я был очень разочарован, и, конечно, поторопился сбежать, предоставляя своим верно‑ и неверно‑подданным позаботиться о моем заместителе…

– А второй раз?

– Второй раз я был торжественно избран королем одного из готтентотских племен в Южной Африке.

– И долго царствовали?

– Несколько месяцев, покуда мне не удалось продать одному работорговцу всех моих верноподданных за тысячу фунтов стерлингов.

– Простите, мистер Костер, а на чем вы специализировались теперь?

– Ищу подходящее дело, мой юный друг. Покуда ни на чем не остановился еще. Но, может быть, что‑нибудь подвернется. Я – человек деловой, без работы скучаю.

– В Новый Орлеан вы отправляетесь по делу?

– Да. По тому же самому делу, которое привлекает туда вашего почтенного родственника, капитана Джонсона.

– Могу ли узнать, что это за дело, сэр?

– Спросите у Джонсона, молодой человек.

Но капитан Джонсон считал излишним делиться со мной своими секретами, и, таким образом, цель нашего путешествия в Новый Орлеан осталась для меня неведомой вплоть до прибытия в этот город.

В Новом Орлеане «дядя Сам» вел тот же таинственный образ жизни, что и в Филадельфии, то есть постоянно исчезал из дому и пропадал по целым суткам. Иногда я видел его в компании с Костером и с какими‑то другими достаточно подозрительной наружности молодцами, по‑видимому, все моряками.

Однажды Джонсон привел с собой в гостиницу какого‑то небрежно одетого молодого человека.

– Познакомься, Джонни! – сказал он мне. – Это мистер Шольз, инженер.

Шольз рассеянно пожал мне руку.

– Можем приступить к опытам? – осведомился он.

– Сейчас! – ответил Джонсон. – Ведь вам нужен бассейн с водой!

– Какого‑нибудь корыта достаточно, – ответил Шольз, державший в руках длинный деревянный ящик.

Весело ухмылявшийся негр, слуга гостиницы, притащил в номер Джонсона глубокое деревянное корыто и наполнил его водой. Тогда Шольз извлек из своего таинственного ящика какой‑то, по‑видимому, металлический предмет. Это было веретенообразное тело длиной в три четверти метра, выкрашенное голубовато‑зеленой краской. Один конец этого тела был острый, другой несколько срезан. И у срезанного конца имелось поразившее меня приспособление: заключенное в неподвижном ободе подвижное колесо с мелкими, причудливо изогнутыми лопастями, колесо это сидело на оси, выдвинувшейся из веретенообразного тела.

– Это и есть ваш «Гимнот»? – осведомился Джонсон с любопытством.

– Да, – коротко ответил Шольз, старательно заводя при помощи массивного ключа какую‑то пружину, помещавшуюся в корпусе «Гимнота».

Затем он осторожно спустил «Гимнота» в воду. Веретенообразное тело почти совершенно погрузилось в воду: наружу торчала только маленькая верхняя площадка и заводной ключ.

В то же мгновенье колесо принялось крутиться, разгребая лопастями воду, и «Гимнот», правда, очень медленно, почти, незаметно, но все же пополз по воде, или, вернее сказать, под водою.

Все корыто было длиной около полутора метров, и потому «Гимнот» скоро уткнулся острым носом в противоположный край. Дальше ему идти было некуда. Шольз флегматично вынул его из воды, перевернул, снова опустил в воду, и «Гимнот» прополз обратно до другого конца корыта.

– Занятная штука! – вымолвил наблюдавший эволюции «Гимнота» Костер.

– Очень! – подтвердил Джонсон.

– Не пройдет двадцати пяти лет, – живо отозвался молодой инженер, – не пройдет, джентльмены, и двадцати лет, может быть, – как всем вашим ста двадцати пушечным фрегатам военного флота вот эта штука положит конец.

– Вы в это верите? – усомнился Джонсон.

– Я это знаю, – с сознанием своего достоинства ответил механик. – Обдумайте хорошенько, джентльмены, и вы сами поймете, какой переворот произведет наше изобретение в мировом судостроительстве…

– Вы говорите «наше» изобретение. Разве не вы один являетесь его автором?

– В том виде, в каком оно находится сейчас, – да, автором являюсь я. Но начало положено моим великим учителем, мистером Фултоном, изобретшим первое управляемое паровое судно.

– Я что‑то слышал о мистере Фултоне в связи… в связи с экс‑императором Наполеоном, – переглянувшись с Костером, заметил Джонсон.

– Вероятно, вы слышали вот что: мой учитель предлагал десять лет тому назад императору французов одно изобретение. Если бы Наполеон не был тогда чем‑то ослеплен, если бы он не поддался непонятному капризу, он не сидел бы теперь пленником англичан на острове святой Елены, – пылко ответил молодой инженер.

– Не увлекаетесь ли вы, молодой человек? – остановил его Костер.

– Я увлекаюсь? – вспыхнул инженер. – Но вы, значит, не знаете сути переговоров Фултона с Наполеоном. Вы, как и миллионы вам подобных, не хотите отрешиться от рутины, от традиций.

– Не так громко, молодой человек! – предостерег его Джонсон.

– Вздор! – почти закричал Шольз. – Мне нечего скрывать! Да и какой это секрет? Весь мир знает это! Или, вернее сказать, весь мир не хочет знать этого! Но истина остается истиной! Когда‑нибудь история вынесет свой приговор! Да, впрочем, она уже вынесла его. Ведь, Наполеон – пленник Хадсона Лоу. Ведь его мечты о мировом владычестве навеки разбиты, а Англия торжествует.

– А что было бы, если бы он послушался вас? – полюбопытствовал Костер.

– Что было бы? Он был бы владыкой мира, а Англия была бы его рабыней! – пылко ответил Шольз.

– Не можете ли вы рассказать нам подробности дела? – снова переглянувшись с Костером, предложил Джонсон.

– Конечно, могу! – отозвался инженер. – Я ведь ездил во Францию с Фултоном. Я был в военном лагере императора при Булони. Я присутствовал при объяснениях, которые Фултон давал и самому императору и вызванным из Парижа членам Академии. Но эти господа высмеяли Фултона. А император… Император счел его за обманщика и шарлатана. И этим он подписал свой смертный приговор. Да, да! Не переглядывайтесь, джентльмены! Смертный приговор, говорю я! И смертный приговор тому делу, о котором он мечтал всю жизнь! Кто раздавил Наполеона? Россия и Англия! Почему он пошел на Москву? Чтобы принудить императора Александра вновь заключить с ним союз против Англии! И он был прав: единственным серьезным и непримиримым врагом его была именно Англия. Наполеон погиб только оттого, что оказался бессильным переправить свои войска в Англию и взять Лондон, это сердце образовавшейся против него коалиции.

Что мешало Наполеону перебросить свои войска в Англию? Английский флот, превосходивший флот французский и количественно и боевыми качествами. Этот английский флот, – парусный флот, джентльмены, – был той стеной, о которую Бонапарт разбил свои силы, разбил свою упрямую голову. А мистер Фултон предлагал ему два средства, два могучих орудия для того, чтобы разбить эту стену, разнести ее в прах…

– И эти средства?

– Это средство – пар, джентльмены! Фултон, уже тогда обладавший секретом постройки судов с механическими двигателями, – предлагал императору французов в полгода снабдить весь его флот паровыми двигателями, которые освободили бы суда французов от рабства по отношению к ветрам и течениям. Те же бриги, те же фрегаты, те же барки, но снабженные колесами, вот такими, как мой «Гимнот», – суда, могущие плыть и против ветра, не лавируя, – эти суда были бы непобедимым соперником для судов парусного флота англичан. Армия Наполеона в течение пяти или шести часов с момента отправления из Булони могла быть уже у берегов Англии и высадиться в любом пункте в нескольких часах расстояния от Лондона, джентльмены.

Но эти бараньи головы, эти «бессмертные» французской Академии наук, не поняли всего значения величайшего изобретения всех веков и народов!

– А Наполеон?

– А Наполеон, который был занят какими‑то другими планами, заявил, что он предпочтет истратить потребные на вапоризацию флота миллионы на отливку сотни другой пушек для его любимого детища, для артиллерии… В нем сказался артиллерийский поручик Тулона…

– Но вы, мистер Шольз, говорили о двух изобретениях, предложенных вами Наполеону. Какое же второе?

– Подводный корабль, джентльмены! Прототип моего «Гимнота»! Железное, или, вернее, стальное судно, снабженное паровым же двигателем для плавания на поверхности. Это судно обладает приспособлениями, позволяющими ему, по желанию, в пять минут, наполнив нижние резервуары водой, погружаться на любую глубину и там скрываться от взоров врага.

– А двигаться под водою оно может?

– Может! Но уже не при помощи паровой машины, понятно, а при помощи применения мускульной силы.

– И какова скорость движения?

– На поверхности – до десяти километров в час! Под водой – три километра!

И опять Костер и Джонсон переглянулись.

Минуту спустя Джонсон задал изобретателю вопрос:

– Скажите, мистер Шольз, как вы думаете, в какую сумму обошлось бы сооружение «Гимнота» такой величины, чтобы на его борту могла поместиться команда в тридцать или сорок человек?

– От трехсот до четырехсот тысяч долларов!

– В какой срок вы могли бы выстроить эту штуку?

– При нормальных условиях – в полтора года. Если заказчик не будет жалеть денег на повышенную плату рабочим и не будет скупиться на материале, – в год, даже в десять месяцев!

– Какова сумма вашего личного вознаграждения?

– Сто тысяч долларов!

– Это окончательно? Уступки не будет?

– Ни единого цента!

Переглянувшись с Костером, Джонсон сказал:

– Я согласен на ваши условия. Можем сейчас же приступить к выработке контракта?

– Да!

Я слушал эти разговоры, и у меня кружилась голова, и я не знал, не во сне ли я вижу фигуры Костера, Джонсона и Шольза, откуда‑то появившиеся бумаги и чертежи, пучок английских ассигнаций, перешедший из рук Костера в руки Шольза.

– Джонни! – как сквозь сон услышал я голос Джонсона. – Джонни! Тебе следует пойти прогуляться. Но, разумеется, о том, что ты тут видел и слышал, ты будешь молчать. Понимаешь? Иначе будь я проклят, Джонни, если ты когда‑нибудь сделаешься мужем моей племянницы! Понимаешь?

– Будьте спокойны, дядя Сам! – поторопился я успокоить его.

Следуя совету, или, вернее, приказанию Джонсона пойти прогуляться, я покинул гостиницу и направился в славившееся тогда в Новом Орлеане «итальянское кафе» – писать письмо моей милой Минни в Лондон.

 

V

Подводная лодка мистера Шольза и пакет m‑elle Бланш. Двойник Наполеона

 

В Новом Орлеане мы с Джонсоном и Костером загостились: пробыли почти четыре месяца.

Разумеется, никто не поверит, если я скажу, что меня не интересовала история с постройкой подводной лодки Фултона‑Шольза. Интересовала не столько сама лодка стоимостью в пару миллионов франков, что по тем временам было чудовищной суммой, сколько загадка: для каких именно целей должна была служить Джонсону и Костеру эта лодка.

Признаюсь, я подозревал, что эти цели едва ли будут добрыми: я думал, что Джонсон вошел в компанию с Костером, и они намерены заняться в грандиозных размерах провозом контрабанды подводными путями.

Идея, надо признаться, была более чем соблазнительной: ведь на одном провозе в Англию итальянского шелку и французских бархатов в те годы можно было зарабатывать буквально миллионы. Россия после войны с Наполеоном повысила таможенные ставки на золотые и серебряные изделия и на все вообще предметы роскоши. Германия страшно нуждалась в дешевом сахаре.

Словом, найдите только возможность незаметно с моря проникать в устья охраняемых таможнями рек, – и вы будете грести золото лопатами.

Признаться, – в контрабанде я особого греха не видел, и даже не имел ничего против того, чтобы принять участие в предприятиях Джонсона и Костера, если бы эти предприятия заключались только в контрабанде.

Но участие Костера, признаюсь, жестоко смущало меня. Ведь тот же Костер, не стесняясь, цинично признавался мне, что он «немножко» занимался пиратством; что, если и теперь подводная лодка будет служить для «небольшого» пиратства…

Нет, покорно благодарю.

Другой еще вопрос интересовал меня: откуда шли те деньги, которыми Костер и Джонсон рассчитывали уплатить изобретателю подводной лодки и ее строителям?

Сто тысяч долларов Шользу, триста или четыреста тысяч долларов на постройку лодки, вот уже полмиллиона долларов или четыре миллиона франков. Сумма чудовищно огромная.

Я знал, что у «дяди Сама» водились деньги, – он накопил кое‑что своими рискованными, но выгодными операциями с контрабандой. Но это «кое‑что», во‑первых, представлялось скромной суммой в несколько десятков тысяч фунтов стерлингов, во всяком случае, не свыше трех десятков; а, во‑вторых, Джонсон благоразумно передал деньги на хранение «дракону в юбке», миссис Эстер, которая берегла деньги, как зеницу ока.

Словом, если Джонсон и имел деньги, то, во всяком случае, тратить он мог только часть процентов с них. Может быть, тут участвовал Костер?

Но Костер откровенно признавался мне, что за последнее время он «немножко прогорел», попросту говоря, потерял все, что имел, на какой‑то неудачной операции с доставкой партии негров бразильским плантаторам.

Откуда же брались эти деньги?

Тайна эта, или, но крайней мере, часть ее, раскрылась для меня совершенно случайно.

Как‑то, когда ни Костера ни Джонсона не было дома, вечно гримасничавший негр Юпитер, слуга нашей гостиницы, прибежал ко мне с докладом:

– Масса! – кричал он во все горло. – Приехала миледи с молодым джентльменом. Хотят видеть мистера Джонсона или мистера Костера.

– Скажи им, что ни Костера ни Джонсона нет дома.

– Я им уже говорил. Но они хотят оставить мистеру Джонсону какие‑то документы. И когда я сказал им, что вы дома, миледи потребовала, чтобы я позвал вас, масса.

Заинтересованный появлением какой‑то леди, я спустился в салон отеля. Там я увидел еще молодую женщину, поразительно красивую, одетую с невероятной роскошью. Рядом с ней сидел молодой человек или, вернее сказать, подросток лет четырнадцати.

При первом взгляде на этого молодого человека я невольно подумал, что где‑то и когда‑то я уже видел его. Но где и когда?

Я видел это смело очерченное лицо с орлиным носом, этот высокий лоб, эти соколиные глаза и энергичный рот.

– Люсьен! – сказала дама подростку, когда я приближался к ним. – Документы у тебя?

– У меня, мама! – ответил он, глядя на меня.

И опять я не мог отделаться от мысли, что этот голос я уже слышал. Только… только тогда это был голос не юноши, а взрослого человека. Голос слегка хриплый, усталый, но полный повелительных ноток…

– Мне сказали, что вы – племянник мистера Джонсона, – осведомилась приветливо улыбаясь при моем появлении дама, меряя меня с ног до головы взором своих лучистых глаз.

Я в ответ кивнул головой.

– Я думала, что я застану мистера Джонсона здесь, – продолжала она, – но его нет.

– Нет! – коротко подтвердил я.

– И когда он вернется?

– К вечеру.

– Но я не могу ждать до вечера. Что делать, Люсьен?

Странные прозрачные глаза подростка внимательно осмотрели меня с головы до ног и остановились на моем лице. Осмотр, казалось, удовлетворил мальчика.

– Отдай документы этому джентльмену, мама! – решительно сказал он. – Я чувствую, что этому джентльмену мы можем верить.

Порядочный сверток перешел в мои руки. Красавица поднялась, чуть склонила свою голову и пошла. И, клянусь, она шла, как королева.

Подросток задержался на мгновение возле меня.

– Это очень важные документы, – сказал он сухо. – Мы оказываем вам исключительное доверие, мистер…

– Меня зовут Брауном! – ответил я. И в это мгновение я понял, кто стоял передо мной в образе подростка со смуглым красивым лицом; это был… император Наполеон. Но только не тучный и сонный Наполеон дней Ватерлоо, а Наполеон – ученик Бриеннской военной школы.

Такое абсолютное сходство бывает чрезвычайно редко, и исключительно между отцом и сыном. Я знал отца. Его образ врезался мне в память по тысячам гравюр, еще больше с того часа, когда туманным утром я, обезоруженный пленный, стоял чуть не по колено в грязи на полях Ватерлоо, пряча за пазухой сорванное с древка полотнище нашего полкового знамени.

– Всего хорошего, джентльмен! – и подросток отошел от меня. И в каждом его жесте, в каждом его движении я узнавал кровь его великого отца.

Когда загадочные посетители отъехали от отеля, я поймал гримасничавшего Юпитера и спросил его, не знает ли он имени миледи.

– О, масса Браун! – всплеснув руками, воскликнул он. – Да разве вы не знаете сами? Ведь, это же мадемуазель Бланш!

– Кто такая? В первый раз слышу!

– Нет, вы только забыли, масса! Вы только забыли!

– Да нет же! Уверяю тебя!

– Это знаменитая дама! Ее все знают в Новом Орлеане! Потому что, масса, пятнадцать лет тому назад она была… императрицей Франции, масса.

– Что за вздор? Пятнадцать лет тому назад императрицей Франции была креолка Жозефина Богарне, первая жена императора Наполеона.

– Ну, да, масса! Только с Жозефиной «Бони» повенчался, а с мадемуазель Бланш – нет. Но ее он любил больше, чем Жозефину, потому что Жозефина не подарила ему сына, а Бланш… Да вы, масса, видели того красавца сына, которого она подарила Наполеону? У нас в Новом Орлеане все говорят, что «Бони» напрасно не узаконил мосье Люсьена. Ведь, мосье Люсьен – вылитый отец.

Словно повязка спала с моих глаз…

О чем думал я, разглядывая подростка?

Ведь, это перед его отцом я стоял в роковой день Ватерлоо! Ведь, это его отец сказал своим маршалам:

– Это мои личные пленники, господа! Поберегите их!

Ведь, это его отец щелкнул меня пухлыми пальцами по лбу и сказал:

– Ты дурак, но ты бравый солдат! И подарил мне табакерку с императорской короной и вензелем N.

Меня неудержимо потянуло побежать следом за «мосье Люсьеном», догнать его, сказать ему. Но что сказать?

Сделав два или три шага, я остановился, опомнившись: ведь это было бы глупо…

Я унес в свою комнату сверток таинственных документов, полученных мною для передачи Джонсону, и до возвращения «дяди Сама» и Костера не решался покинуть комнату: ведь сверток был доверен мне на хранение. Я являлся ответственным за его целость. Значить, я и должен был охранять его, не поддаваясь соблазну пойти погулять по залитым потоками солнечного света улицам Нового Орлеана…

Вечером явились Костер и Джонсон. Я вкратце передал им случившееся. Джонсон забрал сверток и запер его на ключ в своем чемодане, не развертывая.

– Надо будет вызвать Шольза! – сказал Джонсон Костеру.

Тот в ответ утвердительно кивнул головой.

 

VI