Морской бой. О том, как сначала повесили человека, потом прибили к мачте флаг, а потом взорвали пороховой погреб

 

На борту «Сан‑Дженнаро» давно уже заметили погоню. Злополучный бриг сделал все, что от него зависело, чтобы уйти от встречи с грозным врагом, но все старания были тщетны: обогнав нас, фрегат стал подходить к бригу. Опять на мачтах фрегата появились сигналы: фрегат спрашивал, с кем он имеет дело.

Разумеется, это было пустой формальностью, ибо фрегат отлично знал, что перед ним «Сан‑Дженнаро»…

Бриг дал желаемый ответ. Тогда, фрегат сигнализировал:

«Спустить все паруса, лечь в дрейф, ожидать приказаний».

В ответ на бриге подняли сигнал:

– Не желаем!

Едва поднялся этот сигнал, как с левого борта фрегата у бушприта сорвалось грязно‑белое облачко порохового дыма, и через несколько секунд до нас донесся звук пушечного выстрела.

– Холостой выстрел! – сказал Костер.

– Начинается история! – стиснув зубы откликнулся стоявший рядом со мной Мак‑Кенна.

В самом деле, история, вернее, трагедия начиналась…

Бриг, не отвечая на выстрел фрегата, удачным маневром отклонился в сторону, повернувшись к противнику кормой. Словно по волшебству слетели доски, замаскировывавшие квадратные люки кормовой батареи, и оттуда выглянули жерла четырех орудий.

Фрегат дал залп с левого борта. Почти одновременно рявкнуло четыре десятка пушек. Но неаполитанцы плохо целились: чугунный град пронесся мимо брига, не причинив ему ни малейшего вреда.

Тогда загрохотали и пушки брига. Этот залп был удачнее: мы видели, как одно ядро влипло в борт неаполитанца почти у ватерлинии, а другое, прыгая, прокатилось по палубе, сшибло нескольких матросов, возившихся у палубной пушки, ударило в лафет этой пушки. На фрегате поднялись крики гнева и мести. И опять весь фрегат окутался пороховым дымом. И опять грохотали орудия большого калибра…

Бой разгорался. Оба судна то сближались, то расходились, осыпая друг друга градом снарядов. Два раза они подходили так близко друг к другу, что их экипажи обменивались ружейными и пистолетными выстрелами.

– Трусы! Трусы! – кричал, бегая по палубе, старый пират Костер. – И эти люди смеют называться солдатами. О, подлые трусы! Смотрите, смотрите, джентльмены! Они боятся взять бриг на абордаж. Десять человек против одного, и эти десять не смеют сойтись грудь с грудью…

Два раза на фрегате поднимали сигнал:

– Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!

И два раза на бриге поднимали ответный сигнал:

– Придите и возьмите!

Но дело явно клонилось к развязке. В то время, как бриг отстреливался всего‑навсего из двенадцати пушек, притом пушек малого калибра, причинявших врагу лишь ничтожный вред, – огромная дальнобойная артиллерия фрегата мало‑помалу разрушала своего врага. Вот пара ядер связанных цепью, как ножом срезали грот‑мачту брига. Вот ударившаяся в бок несчастного «Сан‑Дженнаро» бомба взорвалась, разрушив почти всю носовую часть.

Вот другая бомба взорвалась на палубе, сметая толпившихся там людей.

Все слабее и слабее становился ответный огонь брига. Но он, все же, продолжался, покуда могли держаться на ногах немногие люди экипажа.

В этот период боя разыгралось нечто такое, смысл чего мы не могли понять.

После одного удачного выстрела с брига, из кормовой части фрегата повалили густые клубы дыма.

– Ловко! – с восторгом сказал Костер. – Бомба взорвалась внутри, недалеко от пороховой камеры, и там начался пожар…

На палубе фрегата воцарилось неописуемое смятенье. Мы могли видеть, как испуганные матросы метались во все стороны, бросались к спасательным шлюпкам, пытаясь овладеть ими. Офицеры отгоняли от лодок своих же собственных людей пистолетными выстрелами.

Мне казалось, что победа на стороне «Сан‑Дженнаро», но я слишком поторопился радоваться…

Бриг уже был почти лишен возможности маневрировать, так как от его мачт оставались только обломки. Фрегат, хотя и пострадавший, все же сохранил две из своих трех мачт, и без труда двигался. Как только обнаружился пожар, фрегат отошел в сторону, куда бриг последовать за ним не мог, если бы и хотел. Уйдя из‑под огня противника, команда фрегата принялась за борьбу с начавшимся внутри судна пожаром.

Полчаса спустя неаполитанцам удалось справиться с пожаром, не допустив его захватить крюйт‑камеру.

Пользуясь передышкой, бриг тоже кое‑как исправил свои повреждения, – то есть, очистил палубу от обломков и трупов, сбросил в море подбитые пушки, подвел пластырь к пробоине в кормовой части, рядом с рулем.

Потом, когда покончивший с пожаром фрегат стал снова приближаться, чтобы снова вступить в бой, на палубе «Сан‑Дженнаро» разыгралась та странная сцена, о которой я упоминал выше.

Двое матросов вытащили откуда‑то человека со связанными руками. Он упал на колени перед молодым человеком в форме морского капитана. Тот дал знак, те же матросы подтащили связанного к мачте, на которой болталась еще одна рея. На шею связанного накинули веревочную петлю.

– Что за черт?! Они там кого‑то вешают! – вырвалось у меня полное недоумения восклицание.

Действительно, дюжие руки потянули конец веревки, перекинутый через рею, связанный человек пробежал два или три шага по мокрой от крови палубе, потом повис в воздухе.

На фрегате видели эту сцену, и принялись обстреливать бриг, хотя расстояние между двумя судами было еще слишком велико.

Едва казнь была кончена, на борту «Сан‑Дженнаро» разыгралась другая странная сцена.

Те же матросы вынесли на палубу какой‑то сверток и полезли с ним по уцелевшим стеньгам на мачту.

– Кого это они еще хотят повесить? – спросил я самого себя. Но ответа дать не мог, пока не увидел, что речь идет не о человеке, а о куске белой ткани.

Может быть, это было обманом слуха, но я клянусь, что я услышал частые, торопливые удары молотка, вколачивающего гвозди в дерево.

– Что же они, в самом деле, устраивают? – обратился я к наблюдавшему эту сцену в подзорную трубу Костеру.

– Прибивают к мачте флаг!

– А для чего? Что это означает?

– Означает – что сами себе поют отходную… Означает, что умрут, но не сдадутся… Пустоголовые, но… но, черт возьми – бравые ребята…

Легкий ветерок принялся трепать ткань прибитого к мачте флага, словно не решаясь развернуть его. Но вот подул более сильный порыв, и ткань затрепетала и вытянулась по ветру.

И я ясно и четко увидел, что на прибитом белом с золотой бахромой полотнище была императорская корона, а под ней – только одна большая буква. И эта буква была N.

Минуту спустя я уже не видел ни знамени, ни даже самой мачты: бриг снова окутался пороховым дымом, встречая частыми залпами подходившего к нему на пистолетный выстрел врага.

Эта последняя часть неравного боя длилась не более пяти или шести минут. Дав три или четыре залпа, бриг смолк. Смолкли почему‑то и пушки фрегата. И в это мгновенье до нас донеслись звуки… пения.

Пело всего, быть может, десять или двенадцать голосов. Но пели они – марсельезу. Старую песню французской революции. Ту песню, под звуки которой французы громили своих врагов.

Еще несколько мгновений, – и словно громовой удар всколыхнул и небо, и море. Столб пламени вырвался из недр брига, унося к вечернему небу тучи искр и обломков, истерзанные человеческие тела и обрывки снастей.

Невидимая сила подбросила кузов брига, разворотила его, разбросала его куски во все стороны. Туча дыма поднялась на том месте, где за мгновенье еще виднелись очертания брига.

– Клянусь Вельзевулом, мальчишки взорвались, чтобы не сдаваться! – крикнул у меня над ухом Костер, и неистово захлопал в ладоши.

 

На развернувшемся белом полотнище была изображена императорская корона, а под ней буква N.

 

Когда смолкло даже эхо взрыва, и ветер отнес в сторону тучу дыма, мы увидели, что фрегат, – это была, как я забыл сказать раньше, «Королева Каролина», – заметно на накренившись на один бок, стал торопливо отходить от места катастрофы.

Да и что ему было делать тут? Его цель – уничтожение брига была достигнута…

В глубоком молчании стоял весь наш экипаж, глядя туда, где еще недавно кипел неравный бой, где сражались и умирали люди.

Все пространство на том месте, где взорвался и затонул «Сан‑Дженнаро», было усеяно обломками. Странная мысль мелькнула у меня в голове: броситься в воду. Зачем? Быть может там, среди обломков еще плавали последние, чудом уцелевшие от гибели защитники белого знамени с императорской короной и золотой буквой N…

По‑видимому, что‑то подобное задумал и Мак‑Кенна: он горячо уговаривал Джонсона и Костера. Те взволнованными голосами отвечали ему:

– Нельзя! Это было бы безумием! С борта фрегата отлично видно нас. Он вернется и пустит нас ко дну!

– Но ведь уже темнеет! – дрожащим голосом твердил хирург.

В самом деле, быстро, неудержимо быстро темнело.

Казалось, природа сама испугалась того, что здесь разыграла жизнь, и торопилась набросить покров ночной мглы на место роковой трагедии…

 

XII

Люди на обломках «Сан‑Дженнаро» и флаг с литерой «N». Я догадываюсь, что я заговорщик и бонапартист

 

В то время, когда шел бой между «Сан‑Дженнаро» и «Королевой Каролиной», легкий предвечерний ветер с северо‑востока мало‑помалу подгонял наш люгер к месту сражения.

Собственно говоря, только тем жгучим интересом, который охватил всех нас, начиная с капитана Джонсона и кончая юнгой «Кроликом», можно объяснить следующее обстоятельство: в последнем фазисе боя мы с люгером вошли в сферу огня. Правда, дерущимся было не до нас: для брига мы были друзьями, хотя он и знал, что помочь ему мы были бессильны, для фрегата – нейтральным судном. Разумеется, ни тот, ни другой сознательно не стреляли в нас. Но во время маневров, при спешной стрельбе, – пушкари не могли считаться с нашим пребыванием в данном месте, и несколько раз снаряды или падали в воду в нашей непосредственной близости, или с визгом проносились у нас над палубой. Какое‑то шальное ядро с фрегата ударило‑таки в наш большой парус и прорвало в нем огромную дыру, а пара картечей влипла в наш правый борт. Но этим и ограничились повреждения, причиненные нам. Люгер отделался исключительно счастливо… Могло быть гораздо хуже; и гораздо дороже наше суденышко могло поплатиться за обуревавшее его экипаж острое любопытство…

Выше я уже сказал, что бой закончился в сумерках. Ночь как будто не спустилась, а упала с высот на море. «Королева Каролина», получившая, по‑видимому, серьезную аварию при взрыве брига, торопливо ушла в сторону, накренившись на правый борт. Мы оставались на месте, где разыгралась трагедия. Совершенно естественным являлось наше желание произвести поиски там, где злополучный бриг нашел себе могилу на дне океана: ведь история морских боев знает немало случаев, когда при взрывах, губивших большие суда, неожиданно спасались бывшие на этих судах люди.

Отличительные огни «Королевы Каролины» светились на расстоянии добрых двух километров. Сильно поврежденный фрегат явно не мог быстро вернуться на место катастрофы, если бы его команде и пришла подобная фантазия. Наконец мы могли издали заметить приближение фрегата и заблаговременно уйти. Теперь преимущество в быстроте хода было явно на нашей стороне. Словом, не подвергаясь особенному риску, мы могли, по крайней мере, попытаться осмотреть место катастрофы и подобрать тех из людей экипажа, которые могли еще плавать, уцепившись за обломки потонувшего судна. По распоряжению Костера, наши матросы вывесили целую гирлянду фонарей на веревках с правого борта. Кузов «Ласточки» или «Работника» скрывал эти огни от глаз экипажа «Королевы Каролины», а в то же время свет фонарей мог дать указания уцелевшим морякам «Сан‑Дженнаро», где находятся готовые оказать им помощь друзья.

Не довольствуясь этим, мы спустили все наши лодки и принялись рейсировать по морю, описывая широкие круги. Время от времени мы громко перекликались.

Признаюсь, большого успеха все эти меры не имели: покружив на месте до рассвета, мы выловили только плававшего на обломке балки незнакомого матроса, потом юнгу, мальчугана лет двенадцати, и еще одного страшно обожженного полуголого человека, который держался за кусок мачты.

Матрос имел на мускулистом теле множество ран с рваными краями. Он еще дышал, и что‑то жалобно бормотал, когда мы его нашли; но пока подобравшая его лодка доставила его к борту «Ласточки», – его тело начало холодеть. Он умер, не приходя в сознание.

Юнга оказался целым и невредимым, но на него нашел столбняк: он неимоверно гримасничал и заливался слезами; это длилось несколько мгновений, потом его бледное лицо застывало. У него, по‑видимому, отнялся язык: он не мог вымолвить ни единого слова.

Третьего и последнего из экипажа «Сан‑Дженнаро» подобрала именно та лодка, на которой находился я. Нашли мы его совершенно случайно, когда уже порешили, что дальнейшие поиски бесполезны, и нам надо возвращаться на борт «Ласточки». В последний раз, как говорится, для очистки совести, мы еще раз хором крикнули, и на наш крик кто‑то отозвался хриплым стоном в непосредственной близости лодки. По звуку мы подплыли к тому месту, где плавал несчастный, и наткнулись на обломок мачты, за который судорожно уцепился полуголый человек.

Когда мы начали перетаскивать его в лодку, – он опять застонал, и сквозь стон произнес довольно внятно:

– Знамя! Ради Бога, спасите знамя!

– Какое знамя? – удивленно спросил я. – Где оно?

– Здесь! У меня под рукой! – простонал он.

– Тащите его сюда!

– Н‑не мог‑гу! – с явным трудом вымолвил он.

– Почему? Зацепилось оно, что ли?

– Н‑нет! Оно прибито к мачте.

Как молния, мой ум осенила догадка: несчастный цеплялся за обломок той самой мачты, к которой его товарищи перед концом боя прибили белое знамя с золотой бахромой и буквой N под императорской короной.

Матросы втащили этого человека в лодку. Я нащупал болтавшееся в воде полотнище, рванул, – и знамя оказалось в моих руках.

Пять минут спустя мы подошли к борту «Ласточки», и нашу лодку подтянули на талях.

Доктор Мак‑Кенна сейчас же занялся подобранным нами человеком, а я – подобранным знаменем.

Я отнес его в капитанскую каюту, в которой никого не было, выжал из него уйму воды, разостлал на столе и начал осматривать.

Первое, что бросилось мне в глаза, была императорская корона в добрый метр величиной. Под ней – огромная буква N больше двух метров вышины.

Спустив один из краев полотнища со стола, я обнаружил, что по краю шла длинная надпись, тоже вышитая золотом. «Свобода или смерть» – стояло на одном краю. «Женщины Италии Цезарю» – на другом. И, наконец, на третьем – надпись, которая сразу сделала мне понятным почти все то, чего я до сих пор не понимал.

Эта надпись была сложнее и длиннее других.

«Наполеон Великий! Народы латинской расы ждут тебя! Веди, освобожденный освободитель, свои легионы к новым славным победам!»

– Так вот в чем суть, невольно воскликнул я, хлопнув себя по лбу! Так вот из‑за чего все эти хлопоты? А я‑то, дурак… Ну, разве я не был идиотом? И, Господи, до чего можно быть тупым?! И как это только я мог, слепец, не догадаться, что и Джонсон, и Костер, и Мак‑Кенна, и люди экипажа «Сан‑Дженнаро», и мадемуазель Бланш с сыном, сыном Наполеона, и все мы, – ибо и я входил в это число, – мы были заговорщиками. Мы, – одни вполне сознательно, как Джонсон и Костер, другие не ведая того, как наши матросы, – все работали над сложным и опасным делом освобождения Наполеона из заточения на острове св. Елены, чтобы помочь ему вернуть утраченный трон…

Но, как же это?

Кто же держит Наполеона в плену? Англия! Моя родина. Кто смотрит на Наполеона, как на злейшего врага? Англия, моя родина. Кто я? Англичанин.

Логически рассуждая, и я должен был смотреть на императора французов, как на злого врага. А на людей, которые хотели освободить его из плена, как на врагов. Раз он враг, то и они – враги.

Но ведь, Джонсон, Мак‑Кенна и я, – мы англичане. И раз мы помогаем освобождению Наполеона, то мы идем против Англии, против нашей же родины. Кто же мы?

Ответ мог быть только один:

– Государственные изменники.

Раз додумавшись до этого вполне логического вывода, я растерялся.

Признаться, долголетняя служба в солдатах отучила меня от привычки самостоятельно рассуждать. Мне приказывали идти – я шел. Приказывали стоять – я стоял, даже под градом пуль неприятеля. Мне приказывали драться – я дрался. И даже очень охотно… Мне говорили: «Французы – это наш враг». И я кидался, как вепрь или как бульдог, на французов. Ненавидел ли я их? О, нет, ничуть…

Суть ведь в том, что моя мать была родом из Канады. В Канаде в конце восемнадцатого века буквально все белое население, включая и чистокровных англичан, отлично говорило по‑французски. Моя мать владела французским языком даже, пожалуй, лучше, чем английским. Я сам в дни детства постоянно слышал вокруг себя именно французскую речь, и к французам относился точно так же, как и к англичанам.

И потом, со дня битвы при Ватерлоо, когда пухлые пальцы Наполеона больно ущипнули меня за ухо, щелкнули меня по лбу, а странно‑прозрачные глаза глядели мне прямо в лицо, – я как‑то уже не мог отделаться от личного обаяния Наполеона…

Англия сделала Наполеона своим пленником. Англия сделала сама себя добровольным тюремщиком павшего императора французов. Но ведь Англия – это, между прочим, и я, Джон Браун, рядовой одиннадцатого линейного стрелкового полка. И Джон Браун – это Англия. А спросил ли кто‑нибудь Джона Брауна, согласен ли он, чтобы Наполеон, сидевший на троне, остаток своей жизни провел где‑то на острове, затерянном на просторе Атлантического океана? А спросил ли кто‑нибудь Джона Брауна, согласен ли он быть тюремщиком Наполеона? Ведь, нет же!

А раз нет, то какое же мне дело до этого решения? Не свободен ли я поступить так, как подсказывает мне моя собственная совесть?

Покуда я предавался этим размышлениям, Джонсон и Костер вместе с Мак‑Кенна спустились в капитанскую каюту.

– Еще одна карта, и карта крупная, бита нашими противниками, – сказал Джонсон досадливо.

– Дайте мне огня! – ответил Костер, вытаскивая сигару и тщательно обрезая ее конец, чтобы закурить. Крупная карта, говорите вы, Джонсон, в нашей игре?

– Ну, да! – ответил Джонсон. – Или вы не находите этого?

– Не нахожу! – хладнокровно заметил Костер.

– Почему?

– Во‑первых, карта не была крупной. Иначе ее не побили бы. Это был, вне всяких сомнений, совсем неудачный ход. Итальянцы – азартные, но очень плохие игроки. Их игра дерзка, но выдержки и расчета у них мало. Это раз. «Мадам» – старая скряга, которая напрасно ввязывается в игру. Ей надо было бы сидеть смирно и в дело не мешаться. Это – два. А в‑третьих… В‑третьих – не забывайте этого, друг Джонсон! – вмешательство этих пустоголовых итальянцев спутывало все наши карты. Если бы им удалось… вы знаете, что могло удаться им… Если бы задуманное, дело удалось им, – то какую роль во всем играли бы тогда мы!..

– Я об этом не подумал, – признался Джонсон, почесывая затылок.

– Да. Вы не мастер думать, – с холодной иронией заметил Костер, выпуская клубы сигарного дыма. – Вы упустили из виду, что тогда и вся честь и весь барыш достались бы на долю этих милых, но пустоголовых юношей. От чести я охотно отказался бы. Но от миллионов, обещанных известными лицами за… ну, вы знаете, за что именно… От миллионов я отказываться отнюдь не желал бы. Да и вы, я полагаю, тоже…

– И я тоже, – признался дядя Сам.

Наступило молчание. Воспользовавшись паузой, я, быть может, неожиданно для самого себя, вмешался в разговор.

– Я теперь, наконец, знаю, в чем дело.

– Да ну?! – притворился изумленным Костер.

– Вы участвуете в заговоре французских бонапартистов, имеющем целью освобождение экс‑императора французов, Наполеона, с острова св. Елены.

Я думал, что мое заявление заставит смутиться и Джонсона и Костера. Но мои ожидания не оправдались. Оба они ответили мне дружным смехом. Костер еле выговорил:

– Гениальная личность этот Джонни Браун! Ха‑ха‑ха! Феноменальная сообразительность у Джонни Брауна! Хо‑хо‑хо! Изумительная проницательность и невероятная догадливость! Хи‑хи‑хи! Не правда ли, друг Джонсон? Хэ‑хэ‑хэ…

 

XIII