Михаил Константинович Первухин

Михаил Константинович Первухин

Вторая жизнь Наполеона

 

 

Михаил Первухин

Вторая жизнь Наполеона

 

 

 

Часть первая

 

I

О том, как мистер Гарри Браун старший потерял пару передних зубов верхней челюсти, а мистер Джон Браун получил щелчок в лоб и золотую табакерку императора Наполеона, едва не был расстрелян Неем и научился уважать его

 

Вы, люди нынешнего времени, вы, растущие в мирных условиях, мало‑помалу начинаете позабывать весь цикл великих событий начавшихся в конце прошлого, восемнадцатого, века и захвативших полтора десятка лет века нынешнего, девятнадцатого.

Многое из того, что тогда случилось и чему были свидетелями мы, ваши отцы и деды, вам кажется уже легендой или сказкой.

И вы, – это совершенно естественно, – совершенно иначе смотрите и на деятелей той грозной эпохи, чем привыкли смотреть мы.

Недавно, в одну из моих поездок в Эдинбург, мне пришлось слышать от одного молодого человека, имя которого я упоминать считаю совершенно излишним, что император французов Наполеон I был не больше, как мелким авантюристом и трусишкой, расправа с которым не представляла ни малейшего труда для Англии. Если когда‑либо тебе придется услышать что‑нибудь подобное, Джимми, помни: это – ложь.

Наполеон I был смертельным врагом Англии. Это правда. Но он был великим врагом и страшным врагом.

Молодые люди, бывшие в пеленках в те годы, когда мы дрались на суше и на море с солдатами Наполеона, могут высмеивать «Маленького капрала». Благо и сейчас еще в нашем английском обществе к нему относятся недоброжелательно. Но те, которые этим высмеиванием занимаются, забывают следующее: высмеивая и унижая побежденного нами врага, они унижают прежде всего нас, своих отцов, вынесших всю тяжесть многолетней и беспощадной борьбы с Наполеоном.

Если побежденный был ничтожеством, то чего же стоит его победитель?!

А я отлично помню, как в ожидании высадки войск «Бони» на берегах Англии, когда Наполеон собрал свою великолепную армию в булонском лагере, – вся жизнь Англии была омрачена каким‑то злым кошмаром; время от времени на побережье поднималась паника, потому что разносились вести, будто Наполеон уже тронулся, будто его боевой флот и транспорты с войсками, обманув бдительность нашего флота, рейсировавшего в Канале, приближаются к нашей земле…

Теперь, когда жизнь вошла в мирное русло, люди начинают жить поздно. В дни моей юности, когда Англии приходилось напрягать все силы в борьбе с «Маленьким капралом», мы начинали жить очень рано. Мы научались владеть оружием в такие годы, когда вы научаетесь только владеть молотком для игры в крокет.

Мой отец, мистер Гарри Браун из Гиддон‑Корта, утонувший в прошлом году у берегов острова Уайта, наделал в дни молодости немало глупостей, запутался в долгах, и, не зная, как выпутаться, нашел исход: завербовался простым солдатом в один из линейных полков. С этим полком он побывал в Канаде, дрался там с янки и с ирокезами, и там же, именно в Квебеке, уже успев при помощи военной добычи купить себе патент поручика, женился на дочери своего сослуживца, мисс Мабэль Рамбаль, полуангличанке, полуфранцуженке. От этого брака там же, в Канаде, во время похода против ирокезов генерала Смитсона, моя мать родила меня: бедняжка всегда сопровождала своего мужа в походах…

Было это в 1793 году, в том самом году, когда во Франции разыгрались кровавые исторические события, и впервые мир почувствовал близость великого политического урагана.

В следующем, 1794 году, тот полк, в котором служил мой отец, был переведен из Канады в Англию, затем отправлен в Ост‑Индию, а оттуда по истечении нескольких лет – в Испанию. Первые люди, с которыми я познакомился, были солдаты. Первые разговоры, которые я слышал, были разговоры о боях.

И естественно, все мои думы были связаны с боевой жизнью. В те годы особых формальностей не было, и отцу, тогда имевшему уже чин капитана и командовавшему ротой, не представилось ни малейших затруднений зачислить меня в свою же роту в качестве волонтера. Ребят всегда привлекает музыка. Я не был исключением: я с детства питал какое‑то граничащее с обожанием уважение к барабану.

Отец воспользовался этим – и из меня сделался лихой барабанщик, когда мне исполнилось всего двенадцать лет.

В качестве барабанщика я участвовал в походах и боях и был дважды ранен. Один раз какой‑то испанец едва не застрелил меня, в другой раз французский сержант пропорол мне бок штыком.

Выросши, я разлюбил барабан, и сделался просто рядовым солдатом. И в качестве солдата я принял участие в великом бою при Ватерлоо.

Наша рота, – то есть, та рота, которой командовал мой отец, – попала в одно из самых опасных мест боя. Французская артиллерия буквально засыпала нас картечью. Это был излюбленный прием «Бони», подготовлявшего атаку артиллерийским огнем. Потом на нас, как железный ураган, обрушился полк императорских гвардейцев‑кирасир. Мы держались стойко под артиллерийским огнем, не отступая ни на шаг. Но полк таял, как воск на огне, и, когда кирасиры налетели на нас, мы уже не могли оказать сопротивления. На моих глазах были изрублены последние люди нашей роты палашами кирасир, которые, уверяю честным словом, крошили нас, как капусту.

За несколько минут до атаки к нам подскакал адъютант Веллингтона:

– Приказано держаться, не отступая, до последнего человека! – крикнул он. И это были его последние слова: французское ядро буквально разорвало его пополам.

Но приказ Веллингтона был исполнен свято: мы держались на своей позиции до последнего человека. Собственно говоря, этим последним человеком был именно я, Джон Браун: мой отец, отдававший команду солдатам при приближении кирасир, получил неведомо откуда прилетевшую пулю как раз в тот момент, когда он кричал: «Держитесь, ребята!» Пуля, по‑видимому, была на излете, и ограничилась только тем, что выбила у отца два передних зуба на верхней челюсти. Их, эти зубы, отец выплюнул на землю вместе с пулей в тот момент, когда кирасиры, уже растоптав копытами коней остатки нашего полка, мчались куда‑то дальше. Отец был сбит с ног ударом французского палаша и выронил полковое знамя. Я подхватил это знамя, нашу святыню, но в это мгновенье огромный караковый конь капитана кирасир подмял меня под себя, и я покатился в ров.

Должно быть, то, что я тогда проделал, было чисто инстинктивным движением: я думал о том, как спасти нашу святыню, наше знамя, побывавшее в сотне сражений в Америке, в Индии, в Испании. Барахтаясь в груде людских и конских трупов, я сорвал полотнище знамени с древка и сунул его себе за пазуху.

Пять минут спустя я и мой отец, оба были взяты в плен набежавшими вслед за кирасирами французскими егерями. А еще пять минут спустя мы оба, окруженные целой толпой блестящих офицеров, и, понятно, обезоруженные, стояли перед маленьким, смуглым и толстеньким человечком с римским профилем и с совсем не римским брюшком. Человечек этот имел на голове черную треуголку, на ногах белые лосиные штаны и лакированные ботфорты, а на плечах скромный серый сюртук со смешно болтавшимися сзади фалдочками.

Когда нас подвели к нему, он мельком взглянул на нас обоих быстрым и проницательным взглядом своих глаз неопределенного цвета, нахмурил брови, подумал мгновенье, потом на очень плохом английском языке спросил моего отца, все еще выплевывавшего из окровавленного рта осколки зубов:

– Какого полка?

– Одиннадцатого линейного! – ответил я за отца.

– А‑а! – вымолвил, чуть улыбнувшись, человечек в треуголке и сером походном сюртуке. – Хороший полк! Он задал немало работы моим ребятам в Испании! Но, черт возьми, почему запаздывает генерал Груши? Поедем, господа!

Ординарец гигантского роста подвел ему чудесного белого коня. Собираясь уже сесть в седло, Наполеон, – это ведь был он, – спросил что‑то вполголоса у стоявшего рядом с ним генерала с бледным и надутым лицом. Тот, отвечая, мотнул головой в мою сторону. Наполеон отошел от коня и отрывисто спросил меня:

– Что у тебя за пазухой?

Я не успел ответить: десятки рук схватили меня, тот самый генерал, с которым говорил Наполеон, рванул борт моего мундира, и скомканное полотнище нашего полкового знамени вывалилось. Но упасть в грязь ему не дали. Кто‑то подхватил его и развернул. Наполеон взял его за конец странно белыми, пухлыми пальцами и сказал, – на этот раз уже по‑французски:

– Первое отбитое у англичан знамя за этот день! Генерал Шарнье! Покажите это знамя моей старой гвардии и скажите, что это знамя самого Веллингтона! И скажите, что Груши подходит. Мы зададим славную трепку англичанам и пруссакам…

– Слушаю, ваше величество! – ответил Шарнье.

Еще минуту Наполеон стоял, как будто что‑то соображая, около меня. Потом…

Потом он поднял руку, как будто собираясь ударить меня. Кровь хлынула мне в лицо.

Но вместо пощечины я получил только фамильярный щелчок в лоб, а потом услышал слова Наполеона, обращенные непосредственно ко мне:

– Ты – дурак! Но ты – бравый солдат! И твой полк – великолепный полк… Вы держались, как черти! Я видел…

Затем он пошарил у себя в кармане, как будто собираясь вытащить оттуда пару монет. Не нашел ли он денег, или просто под руку подвернулась массивная золотая табакерка, – во всяком случае, он сунул эту табакерку мне за пазуху. И, круто повернувшись к свите, сказал повелительно:

– Это – мои личные пленники! Прошу о них позаботиться, господа!

Минуту спустя, тяжело и неловко забравшись в седло, он отъехал на своем чудесном белом коне в сторону. Отряд солдат окружил нас и повел в ближайший перелесок. А кругом творилось что‑то невероятное: ревели пушки, визжали ядра, кроша людей, тучами проносились шедшие в атаку или возвращавшиеся на свои позиции конные полки. Разгорался бой, – великий исторический бой при Ватерлоо…

Вот, каким образом мистер Гарри Браун, капитан одиннадцатого линейного стрелкового полка, потерял два передних зуба, а рядовой того же полка, мистер Джон Браун, получил щелчок в лоб рукой императора Наполеона I и получил в подарок его золотую табакерку.

Часа два спустя в рядах французских войск началось снова какое‑то сложное движение. Сторожившие нас французские егеря получили приказ отвести нас в сторону и повели, нет, не повели, а погнали по дороге мимо небольшой фермы. На балконе двухэтажного дома помещалась группа офицеров, среди которых были и люди в генеральских мундирах.

В то время, когда мы проходили мимо фермы, мой отец споткнулся и упал. Я, естественно, сейчас же остановился, и, хотя наши конвоиры заорали, требуя, чтобы мы продолжали путь, я уперся, как бык. Командовавший конвоем смуглый и усатый офицер в чине поручика взбесился, и, завизжав благим матом, набросился на меня с кулаками.

Солдаты последовали его примеру, и стали бить меня и отца прикладами ружей.

Один из генералов, стоявших на балконе, спросил у нашего палача, в чем дело. Тот, вытянувшись в струнку, доложил:

– Английские собаки оказывают неповиновение.

Генерал одним прыжком перемахнул через перила балкона, подбежал к поручику, побелевшему, как полотно, и бешено дернул его за плечо:

– Вы скот! Вы – идиот! – кричал он. – Вы осмеливаетесь бить безоружных и беззащитных пленных. Знаете, чего вы за это заслуживаете! Я, маршал Ней, расстрелял бы вас, если бы вы были под моим начальством! Марш! И не сметь пальцем тронуть пленников! Можете расстрелять их, но… Но не бить, не бить, идиот вы этакий!

Поручик отдал честь, и нас снова повели, но уже не прикасаясь к нам и пальцем.

Это была моя первая и последняя встреча с маршалом Неем. Но ее одной было достаточно, чтобы я проникся к нему уважением.

Это был славный и храбрый солдат, и он даже во враге чтил солдата.

Во второй раз мы с отцом видели императора французов в тот же день, но уже в иной, печальной для него обстановке: генерал Груши, которого ждал Наполеон, запоздал, не явился, а на помощь к англичанам, уже почти раздавленным войсками Наполеона, подоспели пруссаки Блюхера; и французы, проиграв сражение, отступили, вернее, бежали.

Я видел, как паника овладела французами, как начался страшный беспорядок, и как мимо крестьянской фермы, на дворе которой мы с отцом находились под присмотром десятка малорослых молодых французских солдат, промчался мрачный, как туча, Наполеон. Наша стража, уже не заботясь о нас, улепетнула вслед за императором. Мы с отцом оказались свободными, но могли присоединиться к нашей победоносной, но страшно пострадавшей армии только на следующий день.

Нас опрашивал сам «железный герцог» Веллингтон.

Когда я показал полученную в подарок от Наполеона табакерку, Веллингтон грубо засмеялся и сказал угрюмо:

– Сколько хочешь за табакерку?

Не знаю, что именно побудило меня поступить так, но я положил ее в карман и сказал:

– Не торгую!

И опять я услышал то, что уже слышал от Наполеона:

– Ты – дурак! Но ты бравый солдат!

К сожалению, Веллингтон оказался скупее императора французов, и свой комплимент по моему адресу не сопроводил подарком табакерки…

 

III

VII

VIII

XII

Люди на обломках «Сан‑Дженнаро» и флаг с литерой «N». Я догадываюсь, что я заговорщик и бонапартист

 

В то время, когда шел бой между «Сан‑Дженнаро» и «Королевой Каролиной», легкий предвечерний ветер с северо‑востока мало‑помалу подгонял наш люгер к месту сражения.

Собственно говоря, только тем жгучим интересом, который охватил всех нас, начиная с капитана Джонсона и кончая юнгой «Кроликом», можно объяснить следующее обстоятельство: в последнем фазисе боя мы с люгером вошли в сферу огня. Правда, дерущимся было не до нас: для брига мы были друзьями, хотя он и знал, что помочь ему мы были бессильны, для фрегата – нейтральным судном. Разумеется, ни тот, ни другой сознательно не стреляли в нас. Но во время маневров, при спешной стрельбе, – пушкари не могли считаться с нашим пребыванием в данном месте, и несколько раз снаряды или падали в воду в нашей непосредственной близости, или с визгом проносились у нас над палубой. Какое‑то шальное ядро с фрегата ударило‑таки в наш большой парус и прорвало в нем огромную дыру, а пара картечей влипла в наш правый борт. Но этим и ограничились повреждения, причиненные нам. Люгер отделался исключительно счастливо… Могло быть гораздо хуже; и гораздо дороже наше суденышко могло поплатиться за обуревавшее его экипаж острое любопытство…

Выше я уже сказал, что бой закончился в сумерках. Ночь как будто не спустилась, а упала с высот на море. «Королева Каролина», получившая, по‑видимому, серьезную аварию при взрыве брига, торопливо ушла в сторону, накренившись на правый борт. Мы оставались на месте, где разыгралась трагедия. Совершенно естественным являлось наше желание произвести поиски там, где злополучный бриг нашел себе могилу на дне океана: ведь история морских боев знает немало случаев, когда при взрывах, губивших большие суда, неожиданно спасались бывшие на этих судах люди.

Отличительные огни «Королевы Каролины» светились на расстоянии добрых двух километров. Сильно поврежденный фрегат явно не мог быстро вернуться на место катастрофы, если бы его команде и пришла подобная фантазия. Наконец мы могли издали заметить приближение фрегата и заблаговременно уйти. Теперь преимущество в быстроте хода было явно на нашей стороне. Словом, не подвергаясь особенному риску, мы могли, по крайней мере, попытаться осмотреть место катастрофы и подобрать тех из людей экипажа, которые могли еще плавать, уцепившись за обломки потонувшего судна. По распоряжению Костера, наши матросы вывесили целую гирлянду фонарей на веревках с правого борта. Кузов «Ласточки» или «Работника» скрывал эти огни от глаз экипажа «Королевы Каролины», а в то же время свет фонарей мог дать указания уцелевшим морякам «Сан‑Дженнаро», где находятся готовые оказать им помощь друзья.

Не довольствуясь этим, мы спустили все наши лодки и принялись рейсировать по морю, описывая широкие круги. Время от времени мы громко перекликались.

Признаюсь, большого успеха все эти меры не имели: покружив на месте до рассвета, мы выловили только плававшего на обломке балки незнакомого матроса, потом юнгу, мальчугана лет двенадцати, и еще одного страшно обожженного полуголого человека, который держался за кусок мачты.

Матрос имел на мускулистом теле множество ран с рваными краями. Он еще дышал, и что‑то жалобно бормотал, когда мы его нашли; но пока подобравшая его лодка доставила его к борту «Ласточки», – его тело начало холодеть. Он умер, не приходя в сознание.

Юнга оказался целым и невредимым, но на него нашел столбняк: он неимоверно гримасничал и заливался слезами; это длилось несколько мгновений, потом его бледное лицо застывало. У него, по‑видимому, отнялся язык: он не мог вымолвить ни единого слова.

Третьего и последнего из экипажа «Сан‑Дженнаро» подобрала именно та лодка, на которой находился я. Нашли мы его совершенно случайно, когда уже порешили, что дальнейшие поиски бесполезны, и нам надо возвращаться на борт «Ласточки». В последний раз, как говорится, для очистки совести, мы еще раз хором крикнули, и на наш крик кто‑то отозвался хриплым стоном в непосредственной близости лодки. По звуку мы подплыли к тому месту, где плавал несчастный, и наткнулись на обломок мачты, за который судорожно уцепился полуголый человек.

Когда мы начали перетаскивать его в лодку, – он опять застонал, и сквозь стон произнес довольно внятно:

– Знамя! Ради Бога, спасите знамя!

– Какое знамя? – удивленно спросил я. – Где оно?

– Здесь! У меня под рукой! – простонал он.

– Тащите его сюда!

– Н‑не мог‑гу! – с явным трудом вымолвил он.

– Почему? Зацепилось оно, что ли?

– Н‑нет! Оно прибито к мачте.

Как молния, мой ум осенила догадка: несчастный цеплялся за обломок той самой мачты, к которой его товарищи перед концом боя прибили белое знамя с золотой бахромой и буквой N под императорской короной.

Матросы втащили этого человека в лодку. Я нащупал болтавшееся в воде полотнище, рванул, – и знамя оказалось в моих руках.

Пять минут спустя мы подошли к борту «Ласточки», и нашу лодку подтянули на талях.

Доктор Мак‑Кенна сейчас же занялся подобранным нами человеком, а я – подобранным знаменем.

Я отнес его в капитанскую каюту, в которой никого не было, выжал из него уйму воды, разостлал на столе и начал осматривать.

Первое, что бросилось мне в глаза, была императорская корона в добрый метр величиной. Под ней – огромная буква N больше двух метров вышины.

Спустив один из краев полотнища со стола, я обнаружил, что по краю шла длинная надпись, тоже вышитая золотом. «Свобода или смерть» – стояло на одном краю. «Женщины Италии Цезарю» – на другом. И, наконец, на третьем – надпись, которая сразу сделала мне понятным почти все то, чего я до сих пор не понимал.

Эта надпись была сложнее и длиннее других.

«Наполеон Великий! Народы латинской расы ждут тебя! Веди, освобожденный освободитель, свои легионы к новым славным победам!»

– Так вот в чем суть, невольно воскликнул я, хлопнув себя по лбу! Так вот из‑за чего все эти хлопоты? А я‑то, дурак… Ну, разве я не был идиотом? И, Господи, до чего можно быть тупым?! И как это только я мог, слепец, не догадаться, что и Джонсон, и Костер, и Мак‑Кенна, и люди экипажа «Сан‑Дженнаро», и мадемуазель Бланш с сыном, сыном Наполеона, и все мы, – ибо и я входил в это число, – мы были заговорщиками. Мы, – одни вполне сознательно, как Джонсон и Костер, другие не ведая того, как наши матросы, – все работали над сложным и опасным делом освобождения Наполеона из заточения на острове св. Елены, чтобы помочь ему вернуть утраченный трон…

Но, как же это?

Кто же держит Наполеона в плену? Англия! Моя родина. Кто смотрит на Наполеона, как на злейшего врага? Англия, моя родина. Кто я? Англичанин.

Логически рассуждая, и я должен был смотреть на императора французов, как на злого врага. А на людей, которые хотели освободить его из плена, как на врагов. Раз он враг, то и они – враги.

Но ведь, Джонсон, Мак‑Кенна и я, – мы англичане. И раз мы помогаем освобождению Наполеона, то мы идем против Англии, против нашей же родины. Кто же мы?

Ответ мог быть только один:

– Государственные изменники.

Раз додумавшись до этого вполне логического вывода, я растерялся.

Признаться, долголетняя служба в солдатах отучила меня от привычки самостоятельно рассуждать. Мне приказывали идти – я шел. Приказывали стоять – я стоял, даже под градом пуль неприятеля. Мне приказывали драться – я дрался. И даже очень охотно… Мне говорили: «Французы – это наш враг». И я кидался, как вепрь или как бульдог, на французов. Ненавидел ли я их? О, нет, ничуть…

Суть ведь в том, что моя мать была родом из Канады. В Канаде в конце восемнадцатого века буквально все белое население, включая и чистокровных англичан, отлично говорило по‑французски. Моя мать владела французским языком даже, пожалуй, лучше, чем английским. Я сам в дни детства постоянно слышал вокруг себя именно французскую речь, и к французам относился точно так же, как и к англичанам.

И потом, со дня битвы при Ватерлоо, когда пухлые пальцы Наполеона больно ущипнули меня за ухо, щелкнули меня по лбу, а странно‑прозрачные глаза глядели мне прямо в лицо, – я как‑то уже не мог отделаться от личного обаяния Наполеона…

Англия сделала Наполеона своим пленником. Англия сделала сама себя добровольным тюремщиком павшего императора французов. Но ведь Англия – это, между прочим, и я, Джон Браун, рядовой одиннадцатого линейного стрелкового полка. И Джон Браун – это Англия. А спросил ли кто‑нибудь Джона Брауна, согласен ли он, чтобы Наполеон, сидевший на троне, остаток своей жизни провел где‑то на острове, затерянном на просторе Атлантического океана? А спросил ли кто‑нибудь Джона Брауна, согласен ли он быть тюремщиком Наполеона? Ведь, нет же!

А раз нет, то какое же мне дело до этого решения? Не свободен ли я поступить так, как подсказывает мне моя собственная совесть?

Покуда я предавался этим размышлениям, Джонсон и Костер вместе с Мак‑Кенна спустились в капитанскую каюту.

– Еще одна карта, и карта крупная, бита нашими противниками, – сказал Джонсон досадливо.

– Дайте мне огня! – ответил Костер, вытаскивая сигару и тщательно обрезая ее конец, чтобы закурить. Крупная карта, говорите вы, Джонсон, в нашей игре?

– Ну, да! – ответил Джонсон. – Или вы не находите этого?

– Не нахожу! – хладнокровно заметил Костер.

– Почему?

– Во‑первых, карта не была крупной. Иначе ее не побили бы. Это был, вне всяких сомнений, совсем неудачный ход. Итальянцы – азартные, но очень плохие игроки. Их игра дерзка, но выдержки и расчета у них мало. Это раз. «Мадам» – старая скряга, которая напрасно ввязывается в игру. Ей надо было бы сидеть смирно и в дело не мешаться. Это – два. А в‑третьих… В‑третьих – не забывайте этого, друг Джонсон! – вмешательство этих пустоголовых итальянцев спутывало все наши карты. Если бы им удалось… вы знаете, что могло удаться им… Если бы задуманное, дело удалось им, – то какую роль во всем играли бы тогда мы!..

– Я об этом не подумал, – признался Джонсон, почесывая затылок.

– Да. Вы не мастер думать, – с холодной иронией заметил Костер, выпуская клубы сигарного дыма. – Вы упустили из виду, что тогда и вся честь и весь барыш достались бы на долю этих милых, но пустоголовых юношей. От чести я охотно отказался бы. Но от миллионов, обещанных известными лицами за… ну, вы знаете, за что именно… От миллионов я отказываться отнюдь не желал бы. Да и вы, я полагаю, тоже…

– И я тоже, – признался дядя Сам.

Наступило молчание. Воспользовавшись паузой, я, быть может, неожиданно для самого себя, вмешался в разговор.

– Я теперь, наконец, знаю, в чем дело.

– Да ну?! – притворился изумленным Костер.

– Вы участвуете в заговоре французских бонапартистов, имеющем целью освобождение экс‑императора французов, Наполеона, с острова св. Елены.

Я думал, что мое заявление заставит смутиться и Джонсона и Костера. Но мои ожидания не оправдались. Оба они ответили мне дружным смехом. Костер еле выговорил:

– Гениальная личность этот Джонни Браун! Ха‑ха‑ха! Феноменальная сообразительность у Джонни Брауна! Хо‑хо‑хо! Изумительная проницательность и невероятная догадливость! Хи‑хи‑хи! Не правда ли, друг Джонсон? Хэ‑хэ‑хэ…

 

XIII

XIV

Снова «Королева Каролина». «Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать приказаний!» Военно‑морской суд. Мистер Джон Браун узнает, что он – итальянский заговорщик

 

В те часы, когда на палубе «Ласточки» происходили скромные приготовления к похоронам герцога Гаэтано Сальвиатти, мы шли в открытом море западнее островов Зеленого Мыса.

На безграничном морском просторе не было видно ни единого паруса. «Королева Каролина» исчезла куда‑то.

Но около полудня на востоке показались мачты какого‑то корабля. Не предполагая, что появление этого судна может иметь какое‑либо отношение к нам, мы спокойно продолжали свой путь. Прошло еще полтора или два часа, и я заметил, что на лицах Костера и Джонсона появилось озабоченное, даже, пожалуй, встревоженное выражение. Они старательно наблюдали за этим судном с востока в свои телескопы, и время от времени отдавали нашему экипажу, то или иное приказание, имевшее целью ускорение хода, или известное изменение направления. После двух или трех часов такого маневрирования Костер опустил поднесенную к глазам зрительную трубу и сказал Джонсону:

– Нет ни малейших сомнений, неаполитанский дьявол пронюхал, в чем дело, и гонится именно за нами. Придуманная нами сказка о чуме уже не действует на него, наш маскарад его не обманет.

Джонсон пожал нетерпеливо плечами.

– Да, пожалуй! – отозвался он. – Если неаполитанец, действительно, гонится за нами, то продолжать маскарад не удобно. За это можно поплатиться.

– Ну, так снимем маску. Посмотрим, посмеет ли он затронуть нас, если мы будем идти под собственным флагом.

Полчаса спустя «Ласточка» преобразилась, или, вернее сказать, приняла свой обычный, нормальный вид. А прошло еще около часа, и вернувшаяся «Королева Каролина» находилась уже на расстоянии всего нескольких кабельтовых от нас.

– Что за судно? – поднялся сигнал на мачтах неаполитанского фрегата.

– Люгер «Ласточка» из Саутгемптона, – ответили мы.

– Командир – капитан Джонсон?

– Да, капитан Джонсон, командир и владелец люгера. Что нужно?

– Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений!

– Что вам от нас нужно? По какому праву?

– Опустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений!

– По какому праву предъявляется требование?

– Спустить паруса, лечь в дрейф, ожидать распоряжений.

– Мы идем под английским флагом!

– Спустить паруса, лечь в дрейфь, ожидать…

– Наши акции стоят весьма низко! – со злобной улыбкой вымолвил Костер. – Эти дьяволы откуда‑то имеют точные сведения о нас, и боюсь, что церемониться с нами не станут, а оказывать им сопротивление мы можем еще в меньшей степени, чем люди с брига «Сан‑Дженнаро». Отдавайте приказание вашим людям исполнить распоряжение. Ничего больше не остается.

Джонсон, неистово ругаясь, отдал распоряжение, и люгер лег в дрейф. Когда наши матросы еще возились с уборкой парусов, дозорный крикнул:

– Судно с севера!

Известие о приближении еще какого‑то судна никакого впечатления на нас не произвело: оно было так далеко, что на его вмешательство в наши дела мы рассчитывать не могли. Да вряд ли кому‑либо и могло прийти в голову вмешиваться…

Тем временем «Королева Каролина» подошла, как говорится, вплотную к нам. Добрых сорок или даже пятьдесят орудий большого калибра глядели на нас своими чугунными жерлами. На палубе стояло сотни две солдат морской пехоты в полной готовности по первому знаку приняться осыпать нас пулями или кинуться на абордаж. И на капитанском мостике, в толпе пестро разряженных офицеров в треуголках стоял человек в длиннополом фраке и рейтузах, с цилиндром на голове, с черной повязкой через правый глаз и с хлыстом в руке.

О сопротивлении нечего было и думать. Единственное, что мы могли сделать, – это последовать примеру «Сан‑Дженнаро» и взорваться на воздух. Но ни Костеру ни Джонсону это и в голову не приходило. Да, признаться, и я не испытывал ни малейшего желания покончить самоубийством: оно казалось мне форменной нелепостью. Если товарищи герцога Гаэтано прибегли к этому средству, у них имелись на это основания. Они, должно быть, знали, что их соотечественники – неаполитанцы, все равно, пощады им не дадут. Мы же находились в ином положении: нас охранял английский флаг. Англия никогда и никому не позволяла безнаказанно обижать своих детей…

Фрегат спустил четыре шлюпки. В каждой шлюпке помещалось, кроме гребцов, человек по двадцать вооруженных с ног до головы солдат под командой офицеров. Шлюпки почти одновременно подошли к нашему борту. Молодой офицер с красивым надменным лицом первым поднялся по фальрепу к нам на палубу, небрежно кивнул головой стоявшему на палубе «дяде Саму» и на довольно чистом английском языке сказал:

– Капитан Джонсон?

– К вашим услугам, – ответил тот угрюмо. – Что нужно?

– Вы – мой пленник! Надеюсь, что вы не принудите меня к крайним мерам.

– Ваш пленник? – ответил Джонсон, сжимая кулаки. – По какому праву вы берете меня в плен?

– Исполняю приказание адмирала Санта‑Кроче! – заявил резко офицер.

– Я… я протестую!

– Сколько вам угодно! – засмеялся тот, и потом, обратившись к своим солдатам, отдал какое‑то приказание. В мгновение ока солдаты окружили нас.

– Кандалы? – вскрикнул Джонсон, отступая к грот‑мачте, когда увидел, что в руках приближавшихся к нему солдат появились цепи.

– Да, кандалы! – насмешливо отозвался итальянец. – Не сопротивляйтесь, капитан Джонсон. В противном случае я расстреляю вас на месте.

– Не глупите, Джонсон! – предостерег разъяренного моряка Костер.

Ворча какие‑то ругательства, Джонсон протянул руки, и солдаты надели на него кандалы.

– Следующий! Мистер Костер! – скомандовал офицер.

Костер швырнул через борт окурок сигары и флегматично подставил руки.

– Следующий! – Продолжал командовать офицер. – Хирург Мак‑Кенна!

Закованным оказался и доктор.

– Следующий! Мистер Джон Браун!

Я испытывал почти непреодолимое желание прыгнуть, сбить офицера кулаком с ног, и…

Но благоразумие одержало верх, и меня заковали, как и предшествующих. Таким образом, один за другим все люди нашего экипажа оказались в руках у неаполитанцев. Заковали даже того юнгу с «Сан‑Дженнаро», которого мы выудили из воды и который так и не вернул себе способности речи, потерянной при взрыве брига.

На наших глазах из перебравшихся на борт «Ласточки» матросов с фрегата была сформирована для люгера отдельная команда, какой‑то офицер принял на себя командование люгером, нас же всех, разбив на партии по пять и шесть человек, перевезли на борт фрегата. Там нас выстроили на палубе, окружив со всех сторон вооруженными солдатами. На палубе оказался стол, накрытый красным сукном, на котором лежало несколько книг. За столом разместилось пятеро офицеров: в центре – сухощавый старик с седеющей бородкой в мундире адмирала, по бокам – два пожилых офицера, грудь которых была украшена огромным количеством орденов и медалей. Несколько поодаль справа и слева – два молодых офицера.

– Суд приступает к делу! – провозгласил адмирал. – Открываю заседание. Господин прокурор, прошу изложить обвинение.

Один из сидевших по краям стола офицеров поднялся и принялся читать обвинительную речь.

Все заседание велось по‑итальянски, но тут же слово за словом переводилось на английский язык каким‑то джентльменом в штатском платье.

Обвинительная речь была коротка, но очень выразительна.

В чем обвиняли нас?

Я только почесывал затылок, узнавая свои собственные страшные вины…

Оказалось, все мы были участниками грандиозного итальянского заговора, организованного еще в 1814 году молодежью Рима и Неаполя в пользу Наполеона, тогда находившегося на острове Эльба. Целью этого заговора было освобождение и объединение всей Италии под скипетром нового цезаря, Наполеона.

 

Заговорщиков выстроили на палубе перед столом, покрытым красным сукном, и началось чтение обвинительного акта.

 

В качестве агентов‑заговорщиков, мы входили с сношения с родственниками Наполеона, в частности с его сестрой, принцессой Паолиной Боргезе, и получали деньги на осуществление наших целей, с одной стороны, от экс‑оперной артистки или балерины мадемуазель Бланш Дюрвилль, проживающей в Северо‑Американских Соединенных Штатах, с другой – от брата Наполеона, Жозефа, экс‑короля испанского, а, главным образом, от Марии‑Летиции Бонапарт, «мадам», престарелой матери Наполеона.

Помимо участия в этом заговоре, нам вменялось в вину множество других преступных намерений. Так, мы намеревались изгнать из Италии все сплошь католическое духовенство и отменить в пределах Италии христианскую религию. Мало того, мы намеревались лишить трона и предать смерти всех членов королевской династии Бурбонов Неаполя и Сицилии. И так далее и так далее…

Прокурор, закончив свою обвинительную речь, просто‑напросто требовал, чтобы нас четверых, то есть Костера, Джонсона, меня и Мак‑Кенна предали смертной казни через повешенье тут же, на борту «Королевы Каролины». Остальной экипаж, по его мнению, заслуживал некоторого снисхождения, ибо мог и не знать о сути заговора, но во всяком случае, все люди этого экипажа подлежали пожизненной каторге.

За прокурором принялся произносить свою защитительную речь молодой офицер, явно тяготившийся ролью защитника. Он, впрочем, тоже являлся скорее обвинителем, чем защитником, не пытался даже усомниться в нашем участии в грандиозном заговоре, но находил, что в качестве иностранных подданных, и притом оперировавших не в Италии, а в пределах других стран, мы все подлежали передаче на усмотрение суда Англии и Северо‑Американских Штатов.

Затем опять заговорил прокурор. По его словам, если бы даже, в самом деле, неаполитанский военно‑морской суд, перед лицом которого мы находились в данную минуту, признал тезисы защитника, то, все же, о передаче нас другому суду не могло быть и речи: помимо заговора мы виновны в пиратстве.

Доказательства? Они налицо: люгер оказался вооруженным несколькими пушками. В трюме люгера не было никаких грузов, кроме боевых припасов. Мало того, всего только вчера люгер шел под ложным флагом и именовался другим именем. Это все – признаки весьма тяжкие. Но, кроме того, имелись и другие улики: пребывание на борту люгера знаменитого пирата Костера, уже заочно осужденного испанским судом за пиратство.

С кем поведешься, от того и наберешься. Раз Костер был равноправным членом судовой команды, чего никто не мог отрицать, то и все остальные люди экипажа – таковы же. Следовательно…

– На этот раз я требую смертной казни для всей этой компании, – закончил свою речь прокурор. – Это нужно сделать в интересах человечества. Этого требует наш долг перед людьми и перед Господом Богом.

– Теперь выслушаем, что скажут в свое оправдание сами подсудимые, – заявил по окончании речей прокурора и защитника председатель суда, адмирал Санта‑Кроче.

 

XV

Приговор к смертной казни. С петлей на шее. На что иной раз годится крепкий череп. «Человек за бортом!» Фрегат «Посейдон». Вести от лорда Голланда и честно