Рабы Рагима и его супруги Джессики, царицы Музумбо. Ночные грезы. Год 1828

 

Негритянский поселок из нескольких сот убогих хижин.

Хижины сплетены из тростинка, обмазаны глиной, покрыты остроконечными крышами‑шапками из гнилой соломы.

На окраине поселка одна хижина, отличающаяся от других только тем, что ее стены покосились, облупились, покрыты дырами, а крыша наполовину разрушена.

Внутри этой хижины четыре вязанки сгнившей соломы, четыре тяжелых ручных жернова и четыре массивных обрубка темного дерева.

Четыре человека прикованы цепями к этим обрубкам. Цепи настолько длинны, что прикованный ими человек может делать два или три шага от колодки к каменным жерновам, а от жерновов к связке соломы, служащей ему постелью.

С рассветом к хижине тянутся, болтая, негритянки. Они несут на мельницу мешки с зерном – работа для людей, обитающих там.

Обросшие волосами, полунагие пленники «хуши» Рагима принимаются за свою каторжную работу, каменными пестами толкут в ступах зерно, обращая его в подобие грубой муки.

Женщины, собравшись у порога в кучку, весело болтают, ссорятся, кричат, иногда дерутся, чтобы, помирившись, снова приняться болтать.

Около полудня приходит жирный одноглазый негр, который приносит пленникам «хуши» Рагима глиняный кувшин с мутной водой, несколько бананов и лепешку хлеба из просеянной муки. После полудня двухчасовой отдых, а потом та же однообразная, изнурительная, одуряющая работа. И ночью нет сна: в хижину набиваются комары. Иногда забегает собака и шныряет среди жерновов. Услышит, как беспокойно стонет один из обитателей хижины, – по‑прежнему тучный человек с круглой головой, – и с тихим злобным визгом убежит из хижины.

Разбуженный ее визгом тучный человек поднимается, гремя цепями, вздыхает, жадными глотками пьет мутную и теплую воду из глиняного черепка, потом садится на чурбан, понурив голову, и смотрит в землю. И что‑то чудится, что‑то грезится ему далекое, невозвратное…

Угрюмые серые стены с большими квадратными окнами. Большой вымощенный двор. На дворе две сотни мальчиков и юношей. Все в треуголках, в камзолах. На ногах короткие до колен черные панталоны и белые чулки.

Снег покрывает мягким, пушистым пологом обширный двор Бриеннской военной школы. Что за радость для мальчуганов, учеников ее!

– Строить крепость! Строить крепость! – раздаются молодые голоса.

Сотни рук лепят из мягкого снега валы с контрфорсами.

– Разделимся на две партии! – предлагает кто‑то. – Одни будут изображать англичан, другие французов. Англичане запрутся в крепости, французы будут брать крепость штурмом. Хорошо?

– Хорошо! Хорошо! А кто будет генералом?

– Маленький корсиканец! Бонапарт! Ты хочешь быть генералом?

Худенький мальчуган с выдающимся упрямым подбородком утвердительно кивает круглой, как шар, головой.

– Но при одном условии, – говорит он с южным акцентом.

– Вы должны повиноваться мне беспрекословно…

И куда‑то исчезает засыпанный снегом двор Бриеннской школы, и сотни мальчуганов, играющих в войну, и маленький крутолобый «Бонапартик».

Париж. Шумные улицы дней революции. Угрюмый многоэтажный дом, и на чердаке мансарда. Вся мебель – колченогий стол, заваленный бумагами, стул, железная койка со сбившимся в блин матрацем и дырявым шерстяным одеялом. Одно окно, сквозь мутные, давно немытые стекла которого с трудом пробиваются лучи солнечного света.

На койке сидит бедно одетый молодой человек с худощавым смуглым лицом, подперев голову руками. Думает. О чем?

О том, что он никому в мире не нужен, что жизнь проходит мимо него.

– Я предложу мою шпагу турецкому султану, – стиснув зубы, бормочет он. – Если будет нужно, я перейду в мусульманство. И тогда посмотрим…

Кто‑то стучится в дверь.

– Войдите! – откликается оторванный от грез молодой человек.

Входит бойкая, красивая молодая девушка с корзинкой, наполненной глаженым бельем.

– Мадам прислала меня к вам, мосье Бонапарт, – щебечет она.

– Хорошо, хорошо, – кусая губы, бормочет «мосье Бонапарт».

– Мадам спрашивает, думаете ли вы заплатить за стирку белья? За вами уже почти сто франков, мосье Бонапарт.

– Убирайтесь к чер…

– Как вы нелюбезны, мосье Бонапарт, – притворно испуганно щебечет девушка, играя красивыми глазами. И потом доверчиво говорит:

– Бедненький! Так вы окончательно погорели! О, как мне жаль вас! Если бы у меня было сто франков, ей Богу, я дала бы вам половину, мосье Бонапарт.

Потом, из этой веселой и игривой толстушки вышла жена одного из лучших генералов Франции, одного из любимых маршалов Наполеона, знаменитая «мадам Сан‑Жен», вечно ссорившаяся с Жозефиной Богарне и сестрами Наполеона…

Тулон осажден. Он занят англичанами, а с суши – французские войска, которые тщетно пытаются отнять у врагов родной город. Осада идет неудачно: армия дезорганизована, настоящих офицеров нет, командуют оборванными и невежественными солдатами генералы из мясников, сапожников, и приказчиков.

И, вот, к стенам Тулона прибывает присланный из Парижа тонкий молодой человек с крутым лбом и упрямым подбородком.

– Не знаю, – говорит презрительно командующий осадным корпусом генерал, – не знаю, на что, собственно, вас прислали ко мне парижские господа. Ну, попробуйте, постреляйте из пушек по англичанам…

И молодой Бонапарт роет новые траншеи, устанавливает свои пушки там, где никто и не подумал их поставить, громит укрепления Тулона. Английские фрегаты, подвергшись обстрелу, торопливо выбираются из порта Тулона. На стенах укреплений осажденного города взвивается белый флаг. Тулон сдается. И в войсках, столько месяцев тщетно осаждавших город, из уст в уста, переходит одно имя, еще вчера никому неведомое.

– Бонапарт! Маленький капрал…

Сидящий на деревянном чурбане пленник Музумбо вздыхает и тревожно шевелится. Грезы роем теснятся в его исстрадавшейся душе. Видения призраками носятся вокруг него…

Вот Аркольский мост. Молодой генерал с французским знаменем в руках бросается к мосту, заваленному уже трупами его солдат.

– Вперед! Вперед! – кричит он.

Благословенный край, красавица Италия! Старый богатый город Милан. Мраморная сказка – великолепный миланский собор. Площадь, вся залитая тысячными толпами граждан Милана. По улицам медленно двигается кортеж: на измученных походом изголодавшихся лошадях едут офицеры в мундирах французской армии, за ними оборванные солдаты. Гордый Милан у ног победителя. Его неисчислимые сокровища, накопленные веками, в распоряжении этих оборвышей и их генерала.

В ратуше этот генерал звонким металлическим голосом диктует свои условия представителям города, высчитывая миллионы контрибуции, отмечая по спискам неоценимые сокровища искусства, подлежащие отправке в Париж в качестве военной добычи…

Опять голодная собака прокрадывается к хижине пленников и снует среди жерновов, не обращая внимания на неподвижно сидящего на чурбане человека с седой бородой.

А тот продолжает грезить, забывая о тяжелых ржавых цепях.

Опять Париж. Революция идет на убыль. Все устали. Всем хочется забыться. Шумно и буйно веселятся парижане, в вихре балов забывая о недавно разыгрывавшихся на улицах и площадях кровавых сценах.

Дворец старых королей Франции. В его залах – совещание чинов военного министерства и членов Академии.

Обсуждается вопрос о походе на Египет. Намечаются участники экспедиции. Молодой Шампольон, стоя у окна, оживленно говорит кому‑то:

– Но иероглифы можно разобрать. Дайте мне только время и средства, и я заставлю камни заговорить, и мир узнает, как жила древняя страна чудес, царство гордых фараонов. Генерал Бонапарт, командующий экспедицией, обещал мне полное содействие. Вы знаете, – у него удивительная голова.

А собирающийся идти походом на Египет, а оттуда на Индию – Бонапарт загадочным взором испытующе смотрит на лежащие на столе карты.

– Так вы говорите, Шампольон, – обращается он внезапно к ученому, – так вы говорите, что пирамиды существуют по меньшей мере сорок веков? Да, да! Солдаты! С вершин пирамид на вас смотрят сорок веков! Солдаты…

Абукир и Ваграм. Трафальгар и Аустерлиц. Тильзитское свидание. Полмира у ног «маленького капрала». Союз с Россией. Мечты о походе русско‑французских войск через пустыни Средней Азии в другую страну чудес, в Индию. Грезы об ее сказочных богатствах. А потом… Потом злополучный поход в Россию. Пылающая Москва. Тающая «великая армия». Бегство во Францию, отчаянные попытки дать отпор гонящимся по пятам союзникам, первое отречение от престола, пребывание на острове Эльба, «Сто дней», Ватерлоо, плен на «Беллерофоне», Святая Елена, томление, побег. И, вот… И, вот, – снова плен. Не плен – рабство у негритянского царька и обезумевшей ирландской горничной, которая гордо именует себя «царицей Музумбо» и дерется со своим чернокожим супругом из‑за бутылки рисовой водки.

– Проклятие! – стиснув зубы, бормочет сидящий на чурбане пленник.

Другой пленник – почти саженного роста великан с гривой белокурых волос, рыжей бородой, космами падающей на грудь, и голубыми глазами, поднимается со своего убогого ложа и видит, что ночь пришла к концу, что небо уже сереет.

И видит согнувшуюся фигуру на чурбане.

– Джон Браун! – обращается к нему, встрепенувшись, Наполеон, – скажите, Джон Браун! Вы имеете представление о том, какой год, какой месяц сейчас? Давно ли мы рабы этого проклятого негра?

Подумав, Джон Браун отвечает:

– Год 1828. Месяц январь или февраль. Мы в плену у «хуши» Рагима – четвертый год…

– Мы скоро будем свободны! – уверенно говорит Наполеон. – Я знаю! Конец нашим страданиям и нашим испытаниям близок! Вы слышите, Браун?

Джон Браун молча пожимает плечами. Он не верит в то, что конец может быть близким.

Разве только ошалевшему от пьянства негритянскому царьку придет в голову приказать своим солдатам отрубить головы всем четырем пленникам.

– Вы не верите? – сердито переспрашивает Брауна Наполеон. – Напрасно! Когда я говорю вам… Стойте! Слышите? Что это?

В центре негритянского поселка раздался пронзительный вопль человека. Вопль прорезал воздух и оборвался.

– Кого‑то зарезали, – прислушавшись, угрюмо вымолвил Джон Браун. И, подумав немного, добавил:

– Но нас это, конечно, не касается.

Но он был неправ: это касалось пленников.

 

XVII

О том, как «Царица Музумбо» снова перешла на сторону Наполеона. К океану. М‑elle Бланш в фактории Джандуйя

 

Вопль и еще вопль. Загремел большой деревянный барабан. Что‑то грохнуло и прокатилось многократным ослабевающим эхом по потревоженным окрестностям. Топот ног бегущих людей. Детский плач.

– Слышите, слышите? – крикнул Наполеон, вскакивая. – Это голоса нашего освобождения! Вставайте, Джонсон! Вставайте, Мак‑Кенна!

Начавшийся шум в центре поселка все разгорался и разгорался.

Черные фигуры мелькали мимо хижины пленников Музумбо. Послышался скрип колес и крик мула. Назойливо и тоскливо выл, надрывая душу, деревянный рог, извещавший жителей столицы о свершившемся этою ночью великом событии; «хуши» Рагим скоропостижно скончался. У людей, увидевших труп Рагима, не оставалось ни малейшего сомнения в том, что смерть черного царька была действительно весьма скоропостижной: его горло было перехвачено ужасной раной от уха до уха, раной, которая почти отделила голову от туловища. И тут же валялся тот нож, которым был зарезан «хуши» Музумбо. Это был один из морских кортиков, завезенных в Музумбо спутниками Наполеона. С ним, с этим кортиком, никогда не расставалась мисс Джесси Куннингем, «царица Музумбо».

Рагим давно тяготился «белой колдуньей» и собирался отделаться от нее. Третьего дня Джесси от одного из близких к Рагиму людей узнала, что ее дни сочтены: Рагим или убьет ее, или продаст в рабство.

«Царица Музумбо» предупредила своего супруга на несколько часов: каким‑то зельем усыпив его, она собственноручно перерезала ему горло; на улицах столицы Музумбо началось избиение сторонников Рагима сторонниками Джесси. И бойней распоряжалась сама Джесси.

Часов около восьми утра у дверей хижины пленников послышались голоса, топот ног и звон оружия.

– Вставайте! – крикнул Наполеон, бледный от волнения. – Это свобода!

– Или смерть! – проворчал, поднимаясь и звеня цепями, Джон Браун.

Но это была не смерть, а свобода…

Расправившись с Рагимом и его приверженцами, «царица Музумбо» сообразила, что дальнейшая игра в этом направлении грозит ей слишком большими опасностями, и вспомнила о Наполеоне и его спутниках. И теперь она пришла диктовать им свои условия.

Условия эти были не сложны и для принятия их препятствий ни с чьей стороны не встречалось: пленники становились свободными. Джесси Куннингем обязывалась предоставить в их распоряжение все потребные средства для того, чтобы они могли добраться на пирогах к морскому берегу. Там была португальская фактория. Немногочисленные живущие в колонии белые, вне всяких сомнений, не узнают Наполеона: ведь весь мир считает его умершим.

Пять дней спустя освобожденные пленники, разместившись в двух плоскодонных пирогах, каждая из которых управлялась десятью неграми гребцами, – отчалили от болотистых берегов столицы Музумбо и поплыли к северо‑востоку, к океану.

 

* * *

 

Вплоть до отправления в путь Наполеон держался бодро, казался помолодевшим и по‑прежнему способным переносить все трудности. Он принял самое деятельное участие в сборах в путь, в организации экспедиции, и оживленно толковал о том, что он предпримет, как только доберется до Европы.

Все время пребывания в Африке он оказывал знаки своего благоволения «английскому бульдогу», Джону Брауну, и несколько раз за день принимался больно щипать его за ухо, приговаривая:

– Помнишь день Ватерлоо, солдат? А? Подожди! Мы еще повоюем!

Но как только пироги отчалили, оставив на берегу собравшихся обитателей «африканской империи», с императором стало твориться что‑то странное: он сделался угрюмо‑равнодушным ко всему, апатичным, сонливым. Взор его потерял былой блеск, на обрюзгших щеках появились странные желтые и фиолетовые полосы.

– Что с ним? – допытывался Джонсон у доктора Мак‑Кенна.

– Почем я знаю?! – сердито отвечал тот. – Может быть, это какая‑нибудь местная горячка, может быть, это болотная лихорадка. А вернее…

– Что же? Говорите!

– Вернее – просто в лампадке выгорело все масло.

– Так значит он… Нет, о, нет, Мак‑Кенна! Этого быть не может! Он не умирает!

В ответ Мак‑Кенна только пожал плечами и отвернулся в сторону. Предательская слеза скатилась с его ресниц на морщинистые смуглые щеки и затерялась в седой щетинистой бороде.

А прикорнувший на корме пироги Наполеон казался погруженным в летаргический сон. Его лицо сделалось прозрачным, как воск, и таким же желтым. Губы почернели. И только по ритмичному движению груди можно было узнать, что он дремлет.

Время от времени его уста шевелились. Как‑то раз Джон Браун, которому показалось, что Наполеон зовет его, наклонился к спящему и услышал отрывистые слова:

– Вперед! Всегда вперед! Знамя, мое знамя! Рустан! Скачи к генералу Груши! Скажи, если он не подоспеет – все потеряно!

Слышишь? Все потеряно! Проклятые пруссаки! Франция…

– Он вспоминает о Ватерлоо! – сообразил Джон Браун.

В начале мая месяца в маленький порт Джандуйя на бенгуэлском берегу вошел парусный бриг под флагом Северо‑Американских Соединенных Штатов. Заход судна, да еще иностранного, в это гиблое место, оторванное от всего цивилизованного мира, вызвал форменную сенсацию. Местные власти в лице инвалидного капитана и полудесятка азартно игравших, спившихся португальских чиновников положительно растерялись, узнав, что экипаж «Независимого» намерен предпринять долговременную экскурсию вглубь края. Еще больше возросло общее удивление, когда узнали, что в экспедиции намеревается принять участие знатная дама, с которой экипаж судна обращался чрезвычайно почтительно, как с королевой. Называли ее «мадам Бланш». С нею был высокий, стройный молодой человек, ее сын. Того звали Люсьеном.

Знатные иностранцы, сойдя на берег, обратились к губернатору Джандуйи, капитану Лас‑Розас ди Монтэ‑Пьятто с просьбой сообщить все имеющиеся в распоряжении капитана сведения о стране Музумбо и о водных путях, ведущих туда.

Капитан дал самый отрицательный отзыв, как о стране Музумбо, так и об ее дорогах. По его словам, единственным заслуживающим внимания путем был водный путь по реке Шури или Чури. Во многих местах эта река теряется в заросших тростниками болотах, и поиск фарватера представляет почти непреодолимые трудности. Вот почему сами португальцы после нескольких неудачных экспедиций вглубь края оставили навсегда надежду проникнуть до столицы Музумбо.

– Опасно ли странствование по водам Чури?

– Очень! Не со стороны людей, нет: негры Бенгуэлы в общем довольно мирные. С белыми уживаются. Но со стороны природы… Гиппопотамы, крокодилы, огромная болотная змея… А, главное – кровопийцы‑москиты и болотная лихорадка. Нет, нет, сеньора не имеет права рисковать своей жизнью. И зачем, собственно?

«Мадам Бланш» продолжала удивлявший капитана допрос:

– Что слышно о жизни Музумбо? Нет ли там белых людей?

Определенного ответа капитан дать не мог.

Да, да! Он вспомнил. Какие‑то темные, но очень, очень темные слухи, в самом деле, носились. Но это было, дай Бог памяти, – три или четыре года тому назад. Что‑то такое о «боге богов» громоносном Килору, который был спящим, а потом проснулся и превратился в «Живого Килору». Этот Килору, по всем признакам, какой‑нибудь беглый белый матрос, сначала показался в стране Матамани, на каком‑то таинственном острове. Потом он увел из города Гуру пять тысяч кафров в поход. Кажется, потом он вынырнул, действительно, в Музумбо еще при жизни старого мошенника Мшогира. Во всяком случае, – кафры, приходившие года три или четыре тому назад из Музумбо сюда, в факторию, упорно отмалчивались на все вопросы по этому делу, но покупали такие предметы, которые не в ходу у негров: веревки, гвозди, плотничные инструменты.

Потом что‑то поговаривали, будто «Живой Килору» исчез, а страной Музумбо правит племянник старого мошенника Мшогира, такой же мошенник, «хуши» или «царь» по имени Рагим. И у Рагима будто бы белая жена. Проверить все эти слухи нет возможности. Может быть…

Бравый капитан был совершенно сбит с толку, узнав, что «мадам Бланш» намерена предпринять отчаянную попытку проникнуть на шлюпках в страну Музумбо.

– Но это невозможно, сеньора, – вопил инвалид, хватаясь за голову. – Как Бог свят, это невозможно…

И, однако, «мадам Бланш» с тремя шлюпками отправилась в опасное плаванье по болотам Чури или Шури.

Как «мадам Бланш» узнала о пребывании Наполеона в стране Музумбо?

Из газет.

В 1827 году в «Times» появилось одно из тех загадочных объявлений, которые Наполеон доверил «бутылочной почте», еще в дни пребывания на острове Мбарха. Это объявление пять лет пространствовало в океане, покуда бутылку не подобрало китоловное судно «Молли»; капитан Вильяме, найдя текст объявления и золотую монету, доставил объявление в редакцию «Times». Остальное понятно.

 

XVIII

Агония Наполеона. О том, как мистер Джон Браун пел «Марсельезу». Наконец‑то! Эпилог

 

Болота реки Чури. Огромное пространство стоячей воды, заросшей тростниками. Тысячи и тысячи больших и малых островков. Лабиринт, – нет, не один лабиринт, а сотни лабиринтов‑проходов между островами. Земной рай для птиц, до убежищ которых тут не может добраться злейший враг животного царства – человек.

И в этом царстве болотной лихорадки и миазмов – небольшой островок с лысой вершинкой.

Заходит в багровом тумане огненный шар солнца. С криками проносятся над болотами стаи краснокрылых фламинго, чибисов и куликов. Шуршат, шепчась о чем‑то, камыши.

В этот вечерний час с юго‑запада к островку подходили две туземные пироги, руководимые неграми лоцманами.

На передней слышались встревоженные голоса белых пассажиров, понукавших чернокожих гребцов:

– Скорее, скорее!

Гребцы выбивались из сил, но дело шло туго, потому что проход к острову почти сплошь зарос тростниками.

На корме, на куче тряпья лежал тучный человек с совершенно желтым лицом и закрытыми глазами. Из его запекшихся уст вырывалось со зловещим свистом затрудненное дыхание, а грудь судорожно вздымалась, восковые руки время от времени вдруг начинали шевелить пальцами. Казалось, что пальцы эти ищут какую‑то невидимую нить, пытаются схватить ее.

– Доктор! Да сделайте же хоть что‑нибудь, – со слезами в голосе обратился Джон Браун к внимательно смотревшему на восковое лицо Наполеона хирургу Мак‑Кенна.

– Мне здесь делать больше нечего, – пожав плечами, отозвался угрюмо доктор. – Он умирает. Это – агония. Самое лучшее – оставить его в покое.

– Доктор, доктор! – шептал Браун, сжимая руку врача.

– Но как же это? Господи Боже! Он умирает! Нет, нет! Этого быть не может…

Пирога, наконец, продралась сквозь заросли и уткнулась носом в прибрежную грязь.

Умирающий император зашевелился, из уст его вырвался слабый стон. Веки дрогнули, но не поднялись.

Джон Браун, Джонсон, Дерикур и Мак‑Кенна бережно подняли Наполеона, на руках вынесли его из пироги. Он был довольно тяжел, так что несшие тело Наполеона люди брели с трудом.

– Положим его здесь, – предложил Мак‑Кенна, указывая на сухое местечко у берега. Но больной, словно понимая, о чем идет речь, застонал, задрожал всем телом и почти закричал:

– Вперед! Ради всего святого, вперед! Выше, выше!

Его носильщики переглянулись и понесли его дальше. Едва они, уставая, замедляли шаги, как слышался опять тот же хриплый, полный муки крик:

– Вперед, вперед!

И они шли, они поднимались.

– Выше! Выше! – стонал, не открывая глаз, умирающий император.

И смолк этот крик только тогда, когда грузное тело Наполеона лежало на самой вершине холма, откуда на огромное пространство видны были болота Чури.

Багровые лучи солнца падали прямо на восковое лицо императора, но когда Мак‑Кенна вздумал защитить его лицо от света, развесив на веслах какую‑то тряпку, Наполеон тревожно завозился, застонал:

– К свету! К свету! – молил он.

И успокоился, когда Джон Браун нетерпеливо сорвал и швырнул в сторону заслонявшую солнце тряпку.

– Трубач! – неожиданно звонким голосом крикнул Наполеон, приподнимаясь и раскрывая широко глаза. – Труби сигнал! Барабанщики! Бейте тревогу! Солдаты! Сомкни ряды! У знамени, у моего знамени! Друзья! Вы слышите? Помощь близка! Надо продержаться еще четверть часа, и мы будем спасены! Трубач! Играй «Марсельезу»!

– Пойте «Марсельезу»! – посоветовал Джону Брауну Мак‑Кенна. – Ведь у вас голос есть… Лишь бы он слышал знакомые звуки.

Тряхнув головой, Джон Браун громким и звучным, но дрожавшим от волнения голосом запел слова великого французского гимна.

При первых же звуках его пения лицо Наполеона прояснилось, на устах показалась улыбка, глаза просветлели, взор стал осмысленным.

– Так, так, мой трубач! – прошептал он. – Громче, громче! Я награжу тебя! Я повешу на твою широкую грудь орден «Почетного Легиона», тот самый орден, с которым я не расставался десять лет… Громче, трубач.

И Джон Браун, напрягая все силы, бросал в пространство слова призыва к бою: «Грядет день славы».

Пронзительный женский крик отозвался на этот голос от подножья холма. Вылетевшая из тростниковых зарослей шлюпка врезалась в берег рядом с пирогой, привезшей Наполеона. Стройная белая женская фигура спрыгнула на островок и стрелой помчалась на вершину холма.

– Наполеон! Мой Наполеон! Я нашла тебя! Я иду к тебе! – кричала полным слез голосом бегущая женщина.

– Еще три минуты, – прошептал совсем слабым голосом Наполеон.

– Еще… две… Еще… одна минута.

– Наполеон!

Добежавшая до вершины холма женщина охватила неподвижное тело кумира и прильнула к его холодеющему лицу.

Еще на миг искра жизни вспыхнула в теле умирающего. Наполеон раскрыл глаза и увидел Бланш и Люсьена.

– Наконец‑то! – вымолвил он с радостной улыбкой.

Потом глаза его сомкнулись навеки. Он умер. В болотах африканской реки Чури, на вершине холма. И когда его уста испустили последний вздох, – багровый шар солнца, послав прощальный привет праху цезаря, тихо опустился за горизонт. Наступила тропическая ночь.

 

* * *

 

Мое повествование кончено, дорогой сын мой. Рукопись перед тобой. Бегло проглядывая то, что я написал, я с тревогой думаю:

– Поймет ли мой сын все то, что здесь рассказано? Поймет ли он чувства своего отца, судьба которого оказалась на много лет связанной с судьбой величайшего воителя всех времен и народов, с судьбой Наполеона?

Не осудит ли сын мой своего отца: я, англичанин и солдат, я, дравшийся против Наполеона, – потом сделался одним из преданнейших ему людей и грудью защищал его.

Почему?

Я сам нахожу только одно объяснение: он был великим человеком, а я – самым обыкновенным. Но и он, и я – мы были солдатами. Вот и все. Постарайся понять это. Не поймешь – тем хуже для тебя…

Мне осталось досказать лишь немногое.

Труп императора Наполеона, говорят, похоронен на острове Святой Елены, близ Лонгвуда, в так называемой «Гераниевой роще», у того ключа, к которому по утрам приходил верный слуга, Наполеона, Аршамбо, чтобы в серебряный кувшин с вензелями императора набрать воды для своего господина.

Неправда!

Там зарыта восковая кукла.

Прах Наполеона лежит в болотах Африки, в глубокой могиле на вершине холма. Эту могилу мы, спутники великого воителя по его последним походам, вырыли своими руками.

На могиле Наполеона нет креста, нет каменной плиты…

У этой могилы не стоят усачи гренадеры в киверах и с ружьями. Ее сторожат краснокрылые фламинго.

На этой могиле не служат панихид священники: могильный сон императора глубок и спокоен. А если спящий великий воитель и слышит звуки, то лишь голоса птиц, стаями носящихся над болотами, да залпы небесной артиллерии, – раскаты грома…

«Мадам Бланш» взяла всех спутников Наполеона с собой и доставила их в Европу. Мне, Джону Брауну, она дала то, что я сам пожелал получить из наследства Наполеона: его Железный Крест Почетного Легиона. Этот крест Наполеон сам обещал мне, когда я пел на вершине холма Чури «Марсельезу»…

С тех пор, как я вернулся в Лондон, аккуратно каждый месяц я получаю от известных банкиров Ротшильдов сумму в двадцать фунтов стерлингов. Я многократно упрашивал мистера Натаниэля Ротшильда сказать мне, кто присылает эти деньги. Но банкир ответил с гордой улыбкой:

– Мистер Браун! Это – коммерческая тайна! Мы умеем исполнять волю наших клиентов.

Надежды Джонсона получить за освобождение Наполеона миллион франков, обещанный Паолиной Боргезе, не осуществились. Но я знаю, что Джонсон все же кое‑что получил. И, должно быть, получил порядочную сумму. По крайней мере, он, – когда я женился на дождавшейся моего возвращения Минни, – сунул мне в церкви пакет, прошептав:

– Спрячь, спрячь, дуралей. А то «дракон в юбке» узнает.

Когда я дома развернул этот пакет, я нашел там три тысячи фунтов стерлингов. Разумеется, я смотрел на эти деньги, как на приданое моей Минни. Они и сейчас лежат в банке, и я не трогаю ни копейки процентов. Вот, вырастешь, сын мой, и эти деньги пригодятся тебе…

Доктор Мак‑Кенна живет в Лондоне, практикует. Славится в качестве одного из выдающихся хирургов и заведует целым госпиталем. Джонсон ужасно постарел и совершенно под башмаком у своей жены. Отводит душу только тогда, когда ему удается вырваться на часок ко мне. И тогда он сидит за моим столом, за кружкой эля, и, подмигивая, говорит:

– А помнишь, Джонни, его, Бони? А помнишь, как он постоянно теребил тебя за ухо? А помнишь, как, умирая, он заставил тебя орать диким голосом «Марсельезу»? Хо‑хо‑хо! Здорово мы с тобой, Джонни, побродили… Как только живыми выползли… Дай‑ка, Джонни, еще кружечку эля. Выпьем в честь его!

Мисс Джессика Куннингем, вернувшись на родину, некоторое время заставляла общество говорить о себе.

Лорд Джеймс Ворчестер уцелел при катастрофе, погубившей и нашу «Ласточку» и его судно.

Он оказался единственным человеком из экипажа «Гефеста», подобранным два дня спустя проходившим в тех водах австрийским крейсером «Мария Терезия». Уже тогда Ворчестер был в таком состоянии, что австрийцы, не имея возможности установить его личность, поместили его в доме умалишенных в Триесте. Через несколько лет у Ворчестера проявились проблески сознания, его выпустили из дома умалишенных, и он вернулся в Англию.

О ком должен я еще упомянуть из знакомых мне лиц?

Ах, да: чуть не позабыл!

Мистер Питер Смит, скромный негоциант…

Как‑то однажды я из любопытства посетил парламент. Шли бурные дебаты из‑за пошлин на привозный хлеб. Настроение было приподнятое. Спикер выбивался из сил, пытаясь заставить почтенных депутатов не кричать и не стучать кулаками.

И вот, когда страсти разыгрались вовсю, когда большая половина парламента принялась вопить, требуя, чтобы ответ на весьма щекотливые вопросы дал первый министр, лорд Голланд, – на трибуну легкой походкой взбежал человек с седыми волосами, орлиным носом и по‑юношески живыми и блестящими черными глазами.

– Голланд! Голланд! – неистовствовали депутаты.

Он оглянул все скамьи с вызывающей улыбкой, стукнул кулаком по пюпитру с такой силой, что гул пошел, и крикнул:

– Ну! Голланд перед вами! Чего вы от Голланда хотите, лорды и джентльмены?

Что он потом говорил – я не знаю. Слышал слова, но не помню; у меня кружилась голова, и сам я шептал про себя, не веря глазам:

– Да ведь это же – мистер Питер Смит…

Может быть, он узнал меня. Во всяком случае, – я готов присягнуть – он ласково улыбнулся мне и дружелюбно кивнул головой.

Дня через два я имел счастье снова увидеть мнимого мистера Смита. Он сам пожаловал ко мне. Мы долго разговаривали с ним о вышеописанных событиях, связанных с именем императора Наполеона. Голланд взял с меня слово, что я ни в коем случае не опубликую своих записок, и я намерен сдержать свято свое обещание.

Если я умру, то и ты, сын мой, должен помнить данное мной обещание.

Ну, вот, мои мемуары кончены. Я кладу перо в сторону, написав последнее слово.

 

 

Евгений Харитонов

Главнейший из всех вопросов…

 

Точно неизвестно, кому из фантастов первому пришла в голову безумная идея изложить реальные исторические события в сослагательном наклонении. Большинство исследователей НФ ищут истоки «альтернативной истории» в англо‑американской литературе. Между тем, элементы жанра обнаруживаются уже в повести Осипа Сенковского «Ученое путешествие на Медвежий остров», появившейся еще в начале XIX века. Впрочем, в данном случае приходится говорить об «эмбриональном» состоянии популярного ныне направления.

Это может показаться странным, но фантасты вообще очень долго не рисковали ставить вопрос ребром: «А что было бы, если?..». Возможно, потому, что туманное Будущее привлекало сочинителей фантазий куда больше, чем не менее туманное Прошлое. Если же фантасты и отправляли своих героев по реке Времени «назад», то, грубо говоря, с крайне ограниченным кругом художественных задач: оправдать использование сочинителем машины времени или доказать, например, что пришельцы из космоса уже когда‑то посещали нашу планету. В ранней фантастике Прошлое нередко оказывалось еще и одним из вариантов Утопии – пассеистической (т. е. устремленной не в будущее, а как раз наоборот); в устоях минувших веков некоторые утописты видели идеальное государство будущего.

Так или иначе, фантасты не стремились серьезно осмыслить (не говоря уже о том, чтобы переосмыслить) события давно минувших дней, дабы обнаружить там истоки актуальных проблем современности. Исторические реалии, хоть и приправленные художественным вымыслом, не подвергались серьезной «препарации».

Как было уже сказано, затруднительно в истории мировой фантастики отыскать пионера «альтернативной истории». Но вот с датой рождения жанра в российской литературе разногласий, вероятно, не будет. Это произошло в 1917 году, когда московский «Журнал приключений» опубликовал повесть Михаила Первухина «Вторая жизнь Наполеона». Что было бы, если бы Наполеону удалось сбежать с острова Святой Елены – места последней его ссылки? По сюжету, ему не только удается покинуть остров, но и существенно повлиять на дальнейшее развитие мировой истории, создав новую могущественную империю в Африке.

Вряд ли случайно «Вторая жизнь Наполеона» появилась на свет именно в 1917 году, когда заново переписывалась история отдельно взятой страны.

Имя писателя и журналиста Михаила Константиновича Первухина (1870–1928) после 1917 года было вычеркнуто из русской литературы. Сегодня оно известно разве что литературоведам и знатокам фантастики. А между тем, это был один из самых одаренных фантастов начала XX века, автор свыше 20 НФ‑произведений.

М. Первухин родился в Харькове, здесь же закончил реальное училище и девять следующих лет отдал службе в Управлении Курско‑Севастопольской железной дороги. Но в 1900 году из‑за осложнений со здоровьем он был вынужден перебраться в Крым.

Здесь и началась его литературная деятельность. Он организовал газету «Крымский курьер», которую возглавлял до 1906 года, и издал первый свой сборник рассказов «У самого берега Синего моря» (1900). В 1906 году он покидает Россию и в поисках лечения уезжает жить в Италию, однако не прекращая активного сотрудничества с российской прессой. В Италии он начинает писатель научно‑фантастические рассказы и повести, которые с 1910 года регулярно появляются (часто под псевдонимами «М. Волохов», «К. Алазанцев», «М. Де‑Мар») на страницах «Вокруг света», «На суше и на море», «Мир приключений», «Природа и люди» – основных изданий, публиковавших в те годы фантастическую и приключенческую прозу.

Тематика ранних рассказов и повестей Первухина вполне традиционна для фантастики той поры: лучи смерти, путешествие на автомобиле к Северному полюсу, загадочные обитатели морских глубин, необычные изобретения. И все‑таки эти произведения резко выделялись на общем фантастическом фоне уже в силу литературной одаренности автора.

«Вторая жизнь Наполеона» по понятным причинам стала последней публикацией Михаила Первухина на Родине. Избранный писателем художественный метод анализа исторических событий (а на деле – анализ современности) противоречил учению марксизма‑ленинизма. Но в 1924 году в Берлине вышла главная книга писателя – историко‑фантастический роман «Пугачев‑победитель». Обращение к одному из самых сложных периодов российской истории не было случайным. «Что было бы, если бы в свое время Пугачев победил? – написано в предисловии к первому изданию книги. – Этот вопрос не однажды приходил в голову нам, русским, судьбой обреченным увидеть нашу Россию побежденной вторым «университетским Пугачевым», который, кроме «свободы» и «власти бедных», этих старых испытанных средств затуманивать разум народный, принес с собой яд много сильней, – учение Карла Маркса, то зелье, каким, по счастью для тогдашней России, еще не располагал Емельян Пугачев».

Время неумолимо. В 1994 году, спустя 70 лет, усилиями уральского знатока и библиографа фантастики И. Г. Халымбаджи, «Пугачев‑победитель» был переиздан. Книга не устарела – ни по языку, ни по тематике. Она и сегодня – образец качественной литературной фантастики. Но роман пионера «альтернативной истории», увы, оказался незамеченным даже вездесущими любителями фантастики. Неизвестные имена их не интересуют…

 

Источниковая библиография

 

Повесть Михаила Первухина «Вторая <