Снова мрачное капище, мои военные распоряжения, Пятница воссоединяется с отцом

 

Шел двадцать шестой год моего одиночества на острове. Хотя из них следовало бы вычесть те последние два года, когда со мной находился слуга, потому что с его появлением жизнь моя совершенно изменилась. Я отметил эту годовщину своего появления на острове, так же преисполненный чувства благодарности Господу, как и тогда, когда отмечал первую. Я свято верил, что скоро моей жизни на острове наступит конец и что через год я буду совсем в другом месте. Впрочем, несмотря на это, я продолжал вскапывать землю, сеять хлеб, строить ограды вокруг полей и по‑прежнему делал все, что было необходимо.

Тем временем наступил сезон дождей, и я проводил дома больше времени, чем обычно. Мы надежно закрепили нашу лодку, заведя ее в устье речки, куда я, как уже рассказывал в самом начале, заводил плот, когда перевозил вещи с корабля. Вытянув ее на берег во время прилива, я поручил моему слуге Пятнице выкопать маленький док, ровно такой, чтобы в нем помещалась лодка, и достаточно глубокий, чтобы она могла войти в него по воде. Затем, когда прилив закончился, мы перекрыли вход в док надежной дамбой, чтобы в него не затекала вода. Таким образом, лодка оставалась сухой даже во время приливов. Чтобы защитить от дождя, мы накрыли ее множеством веток, причем так густо, что она оказалась как бы в шалаше. Итак, мы пережидали, когда закончатся ноябрь и декабрь, и все это время я строил планы, как покинуть мой остров.

С наступлением ясной погоды, в начале сухого сезона, я еще больше укрепился в своем намерении и все дни посвящал подготовке к морскому переходу. Прежде всего, я сделал необходимый запас провизии. Через неделю‑другую я предполагал открыть док и спустить лодку на воду. Однажды, занимаясь подготовкой к путешествию, я позвал Пятницу и отправил его на побережье, чтобы он поймал черепаху, как мы обычно поступали раз в неделю, чтобы иметь яйца и мясо. Не успел Пятница уйти, как сейчас же бегом вернулся назад и, словно у него были крылья, буквально перелетел через вал и, не дожидаясь, пока я спрошу, что случилось, заголосил:

– О хозяин! О хозяин! О, беда! О, плохо!

– Что случилось, Пятница? – спросил я.

– О! О! – восклицал он. – Там одна, два, три пирога. Одна, два, три!

– Ладно, Пятница, не бойся, – сказал я.

Однако я видел, что бедняга был до смерти перепуган, решив, что дикари приехали за ним, чтобы разрубить его на куски и съесть.

Несчастный так дрожал, что я просто не знал, что с ним делать. Я успокаивал его, как мог, объясняя, что мне грозит не меньшая опасность, так как меня съедят точно так же, как его.

– Но, Пятница, мы должны дать им отпор, – добавил я. – Ты умеешь сражаться?

– Моя стрелять, – заявил он. – Но они много, очень‑очень много.

– Ничего страшного, – сказал я, – те, кого мы не убьем, испугаются выстрелов.

Тогда Пятница попросил разрешения находиться рядом со мной и сказал, что будет делать все, что я ему велю.

– Если ты приказать мне умереть, я умру, – сказал он.

Я сходил за ромом и дал ему выпить. Затем я велел ему взять два охотничьих ружья, стрелявших дробью, которые мы всегда носили с собой. Сам я взял четыре мушкета. Оба своих пистолета я зарядил двумя пулями каждый. На боку у меня висел мой огромный тесак, а Пятнице я дал топор и его деревянный меч. Когда все было готово, я вооружился подзорной трубой и поднялся на вершину холма, чтобы осмотреться по сторонам.

В подзорную трубу я увидел, что к юго‑западному побережью острова, к тому месту, которое я назвал мрачным храмом, подходят три пироги. На них прибыло не менее двух дюжин дикарей, хотя, возможно, в это число входили и пленники. Пироги подошли к берегу, и я потерял их из виду, хотя точно знал, что дикари высадились у мрачного храма, и поэтому их прибытие было связано либо с желанием устроить ужасный пир, либо с проведением еще каких‑то жутких обрядов, а может быть, и с тем, и с другим.

То, как эти дикари попирали всякое представление о человечности, наполнило меня таким негодованием, что я вновь спустился к Пятнице и сказал, что намерен пойти и перебить их всех до одного. Я еще раз спросил, будет ли он сражаться вместе со мной. Он вновь повторил, что умрет, если я прикажу ему умереть.

Охваченный яростью, я по‑новому распределил между нами подготовленное оружие. Пятнице я дал один из пистолетов, который он заткнул себе за пояс, и три ружья, которые он повесил на плечо. Сам я взял один пистолет и остальные три ружья. В кармане у меня была маленькая бутылка с ромом, а Пятница нес большой мешок с порохом и пулями. Я велел ему не отставать от меня, не шуметь, не стрелять, не делать ничего без моего приказа. А еще я запретил ему разговаривать. Так мы стремительно вошли в лес и пошли по нему. За многие годы жизни на острове я знал на нем каждый камень, каждое дерево, каждый пень, поэтому мы могли передвигаться быстро и тихо. Одним словом, такая пробежка произвела бы впечатление на самого зверя, если только ему были бы доступны подобные ощущения, но я чувствовал, что внутри меня он наслаждается моим стремительным бегом не меньше, чем обычно наслаждался своим собственным.

Пятница, у которого были большие ступни, да еще перепонки между пальцами, не мог передвигаться бесшумно, но он изо всех сил старался не шуметь и не отставать от меня.

Пока мы бежали по лесу, на меня нахлынули прежние мысли, и я начал сомневаться в правильности принятого решения. Не то чтобы меня испугала многочисленность дикарей. Поскольку они были нагими и безоружными, перевес был на моей стороне. Но я задумался о том, с какой такой стати, во имя чего я намеревался обагрить руки кровью. Для Пятницы можно было найти оправдание в том, что это его заклятые враги, они воюют с его народом, поэтому он имеет право нападать на них, но ко мне это не имело ни малейшего отношения. Эти мысли до такой степени истерзали мне душу, что я решил только приблизиться к дикарям и понаблюдать за их варварским пиром, а там уж Бог подскажет, как мне поступить.

Я как раз принял это решение, когда Пятница тихо присвистнул и указал наверх, и мы увидели, как из‑за деревьев поднимается струйка черного дыма, ибо дикари уже развели костер у подножия своего огромного идола. Мы пробежали еще час, прежде чем вышли на опушку леса неподалеку от них, так что лишь тонкая полоска леса отделяла нас от того места, которое я называл мрачным храмом.

Там находились двадцать один серокожий дикарь, три пленника и три пироги. Было похоже, что они прибыли сюда исключительно для торжественного каннибальского пиршества. Конечно, это был варварский пир, но для них подобные вещи были обычным делом. И теперь они, по своему обыкновению, кривлялись и завывали, отплясывая вокруг костра и идола, и я видел, что некоторые из них были настоящими чудовищами, более зверьми даже по дикарским меркам, чем людьми.

Я тихо подозвал к себе Пятницу и велел ему залезть на дерево и посмотреть, что там происходит. Он выполнил мое приказание и, спустившись, рассказал мне, что за ними можно наблюдать сверху. Они все сгрудились вокруг костра, поедая мясо одного из пленников, а другой лежал связанным на песке у основания идола, и Пятница сказал, что его убьют следующим. Он объяснил, что это был человек не из его племени, но один из тех бородачей, о которых он мне рассказывал. Я ужаснулся и, вскарабкавшись на дерево, разглядел в подзорную трубу белого мужчину, лежавшего на песке рядом с деревянным идолом. Его руки и ноги были связаны лианами. Это был европеец, и на нем была одежда.

Это зрелище заставило меня отбросить все терзавшие меня сомнения, и я решил уничтожить всех этих дикарей. Неподалеку, ярдов на пятьдесят ближе к ним от того места, где я находился, росло другое дерево, сплошь окруженное кустарником, благодаря чему я мог подойти к нему, оставаясь незамеченным, и оказаться на расстоянии половины выстрела от них. Сдерживая бушевавшую во мне ярость, ибо меня действительно переполнял гнев, я отступил шагов на двадцать назад, оказавшись под прикрытием кустов, а затем поднялся на маленький пригорок ярдах в восьмидесяти от них, откуда мне было видно все, как на ладони.

Нельзя было терять ни минуты, ибо девятнадцать отвратительных мерзавцев остались сидеть у костра, а двое направились к несчастному христианину, намереваясь прикончить его и, разделав на куски, зажарить их на костре. Они склонились над ним, чтобы снять с него путы, а остальные тем временем топали ногами, словно стучали в огромный барабан, да так, что кровь стыла в жилах, и распевали свои ужасные песни.

Я повернулся к Пятнице.

– Ну, Пятница, – сказал я ему, – теперь делай то, что я тебе скажу.

Он кивнул головой.

– Делай, как я. Внимательно следи за мной.

Я положил на землю охотничье ружье и один из мушкетов, и Пятница сделал то же самое. Из другого мушкета я прицелился в дикарей, велев Пятнице следовать моему примеру.

– Ты готов? – спросил я.

– Да.

– Тогда стреляй в них, – сказал я и выстрелил.

Пятница стрелял более метко, чем я. Он убил двоих и ранил троих. Я же убил одного, но он был самым отвратительным из всех, и ранил двоих.

Нетрудно представить, как они переполошились. Все, кто уцелели, повскакали со своих мест, не зная, куда им бежать и в какую сторону смотреть.

Пятница внимательно следил за мной, чтобы не пропустить ни одного моего движения. Сразу после первого выстрела я бросил мушкет на землю и взялся за дробовик, и то же самое сделал Пятница.

– Ты готов, Пятница?

– Да.

– Так стреляй же, ради Бога!

Мы вновь выстрелили в ошеломленных негодяев. Поскольку теперь наши ружья были заряжены крупной дробью или маленькими пистолетными пулями, мы увидели, что на землю упали только двое, но раненых было очень много, и они с воплями и визгом носились по берегу, точно безумные. Все они были в крови, а потом еще трое рухнули на землю, хотя были только ранены, а не убиты.

– А теперь, Пятница, следуй за мной, – сказал я, опуская разряженные ружья на землю и беря мушкет, который еще оставался заряженным.

Я выбежал из леса. Пятница следовал за мной по пятам. Видя, что дикари заметили мое появление, я закричал во всю глотку и велел Пятнице сделать то же самое. Я бежал, что было сил, направляясь к несчастной жертве. Оба мясника бросили ее при звуках первого выстрела, в ужасе рванули к берегу и забрались в пирогу. Трое других поступили точно таким же образом. Я повернулся к Пятнице и приказал ему стрелять в них. Он понял приказ и, пробежав ярдов сорок, чтобы быть ближе к беглецам, выстрелил. Я думал, что он убил всех, так как видел, что они дружно повалились на дно пироги, хотя вскоре двое из них появились вновь.

Пока мой слуга Пятница вел огонь по дикарям, я вытащил нож и перерезал лианы, которыми была опутана несчастная жертва. Освободив бедняге руки и ноги, я помог ему встать и спросил по‑португальски, кто он такой. Он попробовал ответить на латыни, но был до того слаб, на грани обморока, что не мог ни стоять, ни говорить. Я вынул из кармана бутылку и протянул ему, показывая знаками, что он должен отпить из нее, что он и сделал. Я дал ему кусок лепешки, который он съел. Затем я спросил, из какой он страны, и он сказал, что он Espagniole. Немного придя в себя, он с помощью всевозможных жестов показал, скольким обязан мне за освобождение.

– Сеньор, – сказал я, с трудом подбирая известные мне испанские слова, – мы поговорим позже, а сейчас нам надо сражаться. Если у вас еще остались силы, возьмите этот пистолет и меч и положите рядом с собой.

Он принял их с величайшей благодарностью. Казалось, силы вернулись к нему, как только в его руках оказалось оружие, и он вихрем налетел на своих убийц и в мгновение ока изрубил двоих на куски.

Я продолжал сжимать в руках ружье, не стреляя, желая попридержать заряд до поры до времени, потому что отдал испанцу пистолет и меч. Я окликнул Пятницу и велел ему сбегать к дереву, от которого мы начали стрелять, и принести оставленное там разряженное оружие, что он выполнил с великим проворством. Затем, передав ему мой мушкет, я принялся заряжать ружья по новой и предложил дикарям подойти ко мне, если они того желают. Пока я заряжал ружья, между испанцем и одним из серокожих дикарей, напавшим на него с туземным деревянным мечом, тем самым, которым, если бы не я, он был бы убит, завязался яростный бой. Испанец, невероятно отважный и мужественный, долго боролся с этой тварью и дважды тяжело ранил его в голову. Однако дикарь был крепким и сильным малым, поэтому он повалил ослабевшего испанца на землю и пытался отобрать у него мой меч. Испанец поступил мудро: расставшись с мечом, он выхватил из‑за пояса пистолет и разрядил его в дикаря. Пуля прошила его насквозь, и он был убит на месте.

Оказавшись предоставленным самому себе, Пятница погнался за бегущими дикарями, сжимая в руке свой деревянный меч. Им он прикончил сначала тех троих, которые были ранены и упали на землю, а потом и всех остальных, кого смог догнать. Испанец преследовал двух дикарей и ранил обоих, но из‑за того, что он не мог бежать, тем удалось скрыться. Пятница ринулся за ними и уложил одного, обезглавив его одним сильным ударом. Однако второй дикарь оказался слишком проворным. Несмотря на ранение, он бросился в море и изо всех сил поплыл в сторону тех двух, что остались в пироге. Я вновь убедился в том, что некоторые из дикарей – превосходные пловцы, как убедился в этом в тот день, когда наблюдал за моим слугой Пятницей и его преследователями в день, когда он спасся от грозившей ему ужасной участи, о чем было рассказано выше.

Те, кто сидели в пироге, принялись отчаянно грести, чтобы оказаться вне пределов досягаемости для наших пуль, и хотя Пятница выпалил по ним два или три раза, я не заметил, чтоб хотя бы один выстрел попал в цель. Пятница пытался уговорить меня сесть в одну из пирог и погнаться за ними. Я и в самом деле был серьезно обеспокоен тем, что дикарям удалось уйти, поскольку они могли рассказать соплеменникам о том, что здесь произошло, и те вполне могли явиться сюда на двух‑трех сотнях пирог и задавить нас численным превосходством. Поэтому я согласился продолжить преследование на море. Подбежав к одной из их пирог, я вскочил в нее и велел Пятнице следовать за мной.

Однако, оказавшись в пироге, я с удивлением обнаружил в ней еще одного несчастного, связанного по рукам и ногам и предназначенного на заклание. Он был полуживым от страха, не понимая, что происходит, поскольку не мог выглянуть из пироги. Он был крепко связан и так долго пролежал неподвижно, что жизнь едва теплилась в нем.

Я перерезал скрученные лианы, которыми он был связан, и хотел помочь бедняге встать, но он не держался на ногах, не мог говорить и лишь жалобно постанывал, очевидно, полагая, что его развязали только для того, чтобы убить.

Когда к нему подошел Пятница, я велел ему поговорить с несчастным и объяснить, что его спасли. Однако надо было видеть, как возликовал Пятница, как он бросился целовать и обнимать этого бедолагу, как он заплакал и одновременно засмеялся, услышав его голос и увидев его лицо. Довольно долго мне пришлось добиваться, чтобы он объяснил мне, в чем дело. Немного успокоившись, Пятница сказал, что спасенный, которого он называл Уолла‑Кэем, – его отец.

Пятница так суетился вокруг отца, что у меня не хватило духа оторвать его от него. Но через некоторое время, когда старик пришел в себя, я подозвал своего слугу, и он подбежал ко мне, подскакивая и смеясь от радости, буквально переполненный счастьем. Я спросил, накормил ли он отца хлебом. Он отрицательно помотал головой и сказал:

– Нет хлеб, плохой лягушка весь съел.

Тогда я протянул ему лепешку из небольшого мешочка, который на всякий случай носил при себе. Я также предложил ему выпить глоток рома, но он отказался от своей порции и отнес ее отцу. У меня с собой было несколько кисточек изюма, и я дал Пятнице целую пригоршню, чтобы он накормил отца.

Едва он принялся угощать отца изюмом, как я увидел, что он опять выскочил из лодки и бросился бежать так, словно за ним гнались черти. Несмотря на неуклюжую походку, дикарь мой был исключительно быстроногим и в мгновение ока скрылся из виду. Я кричал ему, чтобы он остановился, но тщетно.

Этот поступок Пятницы не позволил нам преследовать пирогу с остальными дикарями, теперь едва заметную на горизонте. И хорошо, что мы этого не сделали, так как часа через два, когда они преодолели примерно четверть расстояния до материка, поднялся сильный ветер, который дул на протяжении всей ночи, и я решил, что их пирогу обязательно перевернет и что они никогда не доберутся до родных берегов.

Однако тогда я не знал, что события примут такой оборот. Пока я томился дурными предчувствиями, отец Пятницы с трудом поднял руку и указал на огромного идола мрачного капища, каракатицеобразную фигуру, которая привиделась мне во сне. Он выкрикивал какие‑то слова, которые пробудили во мне ужасные воспоминания, и я понял, что много лет назад именно их произносил перед смертью мой попугай Попка. Хотя теперь одно из этих слов было мне понятно, потому что я много раз пользовался им в разговорах с моим слугой Пятницей, и это слово было Катхулу. Я сильно встревожился, и зверь завыл во мне, и я обрадовался, когда старик уронил руку и умолк.

Пятница вернулся примерно через четверть часа, но двигался он уже гораздо медленнее. Когда он приблизился, я заметил, что он старается ступать более аккуратно, держа в руках какой‑то предмет. Оказалось, что он сбегал в летнюю резиденцию, которая находилась ближе к мрачному храму, чем крепость, и принес отцу глиняный кувшин с пресной водой и пару лепешек. Хлеб он отдал мне, а воду отнес старику, и она оживила того лучше всякого рома, которым я его потчевал, ибо тот просто погибал от жажды.

Когда старик напился, я подозвал Пятницу к себе, чтобы узнать, не осталось ли в кувшине воды. Он сказал, что осталось, и я попросил отдать ее несчастному испанцу, действительно очень ослабевшему и лежавшему под деревом, кора которого была изрезана древними символами, на том месте, где земля была не такой красной от крови. Когда я увидел, что испанец сел, напился, взял хлеб и начал его есть, я подошел к нему и угостил пригоршней изюма. Он поднял голову и посмотрел на меня с безграничной благодарностью. Однако он был до того слаб и обессилен недавним сражением, что не мог стоять на ногах. Чертя пальцем на песке, испанец объяснил, что его зовут Олегарио, а я в ответ назвал ему мое имя, услышав которое он с облегчением улыбнулся.

Наконец, Пятница вернулся ко мне, и мы с ним отошли подальше от огромного идола. Было очевидно, что он ему не нравился, ибо он приближался к нему с большой неохотой.

– Пятница, – спросил я, – ты знаешь этого… человека?

Он замотал головой, и поначалу я воспринял это как отрицательный ответ, но потом догадался, что Пятница просто не захотел называть каракатицеобразного идола человеком.

– Что это такое? – спросил я.

Пятница поднял на меня огромные темные глаза и задрожал.

– Это великий Катхулу, – сказал он, – который спать и видеть сны под море.

Я ожидал подобного ответа, но, услышав его, затрепетал сам и повторил вопрос в надежде, что неправильно понял моего слугу или что он оговорился. Пятница вновь повторил это имя, и мне показалось, что он боится гнева своего прежнего божества. Через несколько минут он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Всё говорить ему О.

До меня донесся какой‑то шум, и я увидел, что отец Пятницы, Уолла‑Кэй, вновь указывает рукой на идола и повторяет прежние слова, хотя теперь складывалось впечатление, что они звучат как молитва кающегося грешника.

Я обратился к испанцу Олегарио, предлагая, чтобы Пятница помог ему подняться на ноги. Но Пятница был сильным малым и, взвалив испанца себе на спину, перенес его к берегу и усадил в пирогу. Затем, слегка подтянув его, придвинул его вплотную к Уолла‑Кэю и, столкнув пирогу на глубину, сам забрался в нее, налег на весла и быстро повел вдоль берега. На веслах эта пирога шла быстрее, чем моя лодка, когда я был в ней один. Через час мы благополучно доставили спасенных в устье нашей речки. Пятница помог нашим гостям выбраться на берег, но оба они не могли идти самостоятельно, и мой бедный слуга не знал, как ему поступить.

Я принялся раздумывать, как решить эту проблему. Отдав Пятнице распоряжение устроить их на берегу речки, я занялся сооружением носилок, на которые мы их уложили и вдвоем понесли к крепости.

Однако, добравшись до внешнего вала, мы столкнулись с еще большей проблемой, ибо они были не в состоянии перебраться через стену, а я ни за что не хотел пробивать в ней брешь. Потому я вновь засучил рукава. За два часа мы с Пятницей соорудили отличный шатер из старых парусов, поставив его между внешним валом и посаженной мной рощицей и накрыв сверху ветками. В этом шатре мы постелили им постели из тех материалов, которые были в моем распоряжении.

Удобно устроив вызволенных нами пленников и обеспечив им кров, я подумал о том, что их надо накормить. Прежде всего я велел Пятнице зарезать годовалого козленка из моего стада. Я отделил заднюю часть туши и разрубил ее на маленькие куски, велев Пятнице зажарить их и сварить из них бульон, добавив в него рис и ячмень. Все это я отнес в новый шатер и, накрыв стол, отобедал с бывшими пленниками. Пятница выступал в роли толмача, причем и тогда, когда я говорил с его отцом, и тогда, когда я говорил с испанцем, потому что Олегарио неплохо объяснялся на языке дикарей.