Мое второе путешествие, мое третье путешествие, моя жизнь у мавров

 

В течение некоторого времени я пребывал в неуверенности относительно выбора жизненной стези. Воспоминания о пережитых испытаниях постепенно изглаживались из моей памяти, а вместе с ними слабел и без того невнятный голос рассудка, побуждавший меня вернуться домой. Кончилось дело тем, что я отбросил в сторону всякую мысль о возвращении и стал мечтать о новом путешествии.

Та самая злая сила, которая побудила меня бежать из отцовского дома, внушила мне опрометчивое намерение сколотить себе состояние, и до того крепко вбила мне в голову все эти бредовые мысли, что я перестал воспринимать добрые советы. Сев на корабль, я отправился к берегам Африки или, как выражаются наши моряки, в Гвинею.

Мне не повезло в том отношении, что во всех этих плаваниях я не был простым матросом. В противном случае, я мог бы научиться морскому делу и сделаться старшим матросом, а со временем, сдав экзамен, и штурманом, помощником капитана, а то и самим капитаном. Но уж такова была моя судьба – из всех вариантов выбирать наихудший. Так произошло и в этом случае. В кошельке у меня водились деньги, я был прилично одет и всегда являлся на судно заправским джентльменом, поэтому во время плавания я ничего не делал и ничему не научился.

В Лондоне мне сразу посчастливилось попасть в хорошую компанию, что не часто случается с такими беспутными юнцами, бездельниками, каким я тогда был. Я познакомился с одним капитаном, который незадолго до этого ходил к берегам Гвинеи. Так как плавание оказалось очень удачным, он решил отправиться туда еще раз. Узнав, что я мечтаю повидать свет, он предложил мне плыть вместе с ним, сказав, что мне это ничего не будет стоить, что я буду его товарищем и компаньоном, и что у меня есть возможность взять с собой товары, вся прибыль от продажи которых достанется мне.

Я с радостью принял это предложение и завязал самые дружеские отношения с капитаном, человеком честным и прямодушным. Я отправился в плавание на его корабле, захватив с собой небольшой груз, на котором, благодаря полной бескорыстности моего друга капитана, сумел хорошо заработать. Ибо, накупив по его указанию различных побрякушек и безделиц на сорок фунтов стерлингов, собранных с помощью моих родственников, с которыми я состоял в переписке и которые, как я предполагаю, убедили моего отца или, по крайней мере матушку, хотя бы немного помочь мне в этом первом моем предприятии.

Можно сказать, что это путешествие оказалось единственным удачным из всех моих авантюр, чем я, как уже говорил, обязан бескорыстию и честности моего друга капитана. Под его руководством я приобрел изрядные познания в математике и навигации, научился вести корабельный журнал, определять координаты корабля по положению светил и вообще узнал много такого, что необходимо знать моряку. Одним словом, в этом путешествии я сделался и моряком, и купцом, ибо обменял свои товары на пять фунтов девять унций золотого песка, за который по прибытии в Лондон выручил почти три сотни фунтов стерлингов. Эта удача наполнила меня честолюбивыми мечтами, которые впоследствии стали причиной постигшего меня несчастья.

Между тем даже в этом путешествии на мою долю выпало немало невзгод. Я почти все время проболел, подхватив в крайне жарком климате сильнейшую тропическую лихорадку, ибо побережье, где мы в основном торговали, лежит между пятнадцатым градусом северной широты и экватором. Я провел на борту корабля целых шесть полнолуний, и если во время четырех из них я находился в каюте, прикованный к койке жесточайшей лихорадкой, которая победила даже живущего во мне зверя, то во время двух других я притаился в укромном уголке в трюме корабля, заковав себя в железа. На самом деле одного железа было недостаточно, чтобы сдержать зверя, но батюшка показал мне, когда я еще был мальчишкой, как с помощью нескольких серебряных монет можно сделать узлы и замк и   столь прочными, что с ними не совладает даже чудовищная сила зверя.

Итак, я стал купцом, ведущим торговлю с Гвинеей. Поскольку, к глубочайшему сожалению, мой друг капитан скончался вскоре по возвращении на родину, я решил отправиться в Гвинею самостоятельно. Я отбыл из Англии на том же корабле и опять‑таки после окончания полнолуния. Увы! Во время этого путешествия меня постигло ужасное несчастье.

Проходя между Канарскими островами и побережьем Африки, на рассвете наш корабль подвергся внезапному нападению турецкого корсара из Сале, который погнался за нами на всех парусах. Мы тоже подняли все паруса, какие только могли выдержать наши реи и мачты, но, видя, что пират уже близко и неминуемо догонит нас через несколько часов, приготовились к бою.

Пиратский корабль нагнал нас, подойдя с борта. Мы навели на него восемь пушек и дали залп. После этого он отошел немного подальше, предварительно ответив на наш огонь не только пушечным, но и ружейным залпом, данным находившимися на нем примерно двумя сотнями человек. Впрочем, нам это не принесло никакого вреда.

Затем пират приготовился к новому нападению, а мы – к новой обороне. Подойдя к нам на этот раз с другого борта, он взял нас на абордаж: человек шестьдесят разбойников ворвались к нам на палубу и бросились рубить снасти. Мы встретили их ружейной пальбой, пиками и ручными гранатами и дважды очищали от них нашу палубу. Во время этого сражения я сожалел, что не могу превратиться в зверя, как, по рассказам отца, это делал мой дед, но, увы, я все еще был молод и глуп, а до ночей полной луны оставалось еще больше недели.

Тем не менее, чтобы поскорее покончить с этим печальным эпизодом моего повествования, скажу, что корабль наш был приведен в негодность, трое наших матросов погибли, а восемь получили ранения, и мы были вынуждены сдаться в плен. Нас доставили в мавританский порт Сале. Меня не увели, как остальных наших людей, в глубь страны ко двору султана; капитан пиратского корабля оставил меня себе в счет его доли добычи, и я стал его рабом.

Столь резкая перемена в судьбе, в одночасье превратившая меня из купца в несчастного раба, буквально раздавила меня. Мне вспомнились пророческие слова моего отца о том, что придет время, когда некому будет выручить меня из беды и утешить. Провидение покарало меня, и я погиб безвозвратно. Но все это было пока лишь слабым намеком на те тяжкие испытания, через которые мне предстояло пройти в будущем.

Поскольку мой новый господин, точнее хозяин, взял меня к себе в дом, то я надеялся, что, отправляясь в следующее плавание, он захватит меня с собой. Я был уверен, что рано или поздно его поймает какой‑нибудь испанский или португальский военный корабль, и тогда я вновь обрету свободу. Однако надежды мои скоро рассеялись, ибо хозяин, похоже, распознал во мне признаки моей истинной природы и тем самым окончательно поработил меня. В день первого же полнолуния он велел принести мощные колодки, окованные серебром, меня раздели донага и приковали к фонтану. Немало мудрецов и визирей побывали в доме моего хозяина, чтобы посмотреть на меня и изучить мои повадки, ибо им доводилось слыхать об альмустазебе, как они называли такого зверя.

С восходом луны я превратился в зверя. Когда это происходит, моя плоть горит невидимым огнем, и сильнейшая боль терзает мои члены и челюсти. Мир начинает восприниматься как бы через закопченное стекло, а звуки его становятся глуше, словно мою голову оборачивают толстым шерстяным одеялом. И при этом я, как личность, обладаю не большей свободой действий, чем беспомощный пассажир застигнутого бурей судна, ведомого безумным капитаном, и этот капитан – зверь. Я видел мудрецов, обсуждавших мое перевоплощение и представшего перед ними зверя, но их слова были для меня всего лишь шумом, и мой одурманенный мозг воспринимал их так, как голодный воспринимает прекрасное, сочное мясо. Помню даже, как они скормили зверю маленького ягненка, но также они кололи его иглами, вырывали клочья меха с его боков и зарисовывали его в свои свитки.

Минуло три ночи, и все это время я оставался на привязи, но в дневное время обо мне заботились. Мне давали вино, шербет, рыбу и вкусные плоские лепешки, которые они называют питой. Находясь там, я только и думал о том, как бы сбежать и что нужно для этого сделать, но не видел ни малейшего способа осуществить свое намерение.

Наутро после третьей ночи полнолуния меня освободили от серебряных оков, оставивших на моей коже рубцы и потертости, и вернули мне одежду. Затем хозяин велел мне ухаживать за его маленьким садом и выполнять обычную для рабов работу по хозяйству. Когда он вернулся домой из длительного плавания, то приказал мне сидеть в каюте и сторожить корабль.

Так прошло четыре недели до следующего полнолуния. И вновь появились оковы, и вновь я был закован в них нагишом, причем в таком месте, где другие рабы не могли меня видеть. Вновь явились два мудреца, чтобы своими глазами понаблюдать за моими превращениями, а с ними – еще трое ученых и один визирь, которых я прежде не видел.

Вот так и проходили месяцы, проведенные мной в Сале. Мудрецы изучали зверя каждое полнолуние, а я страдал и ярился оттого, что был прикован и не мог вырваться на свободу, как свойственно звериной натуре. Днем ученые беседовали со мной, и многие из них говорили по‑испански, который я знал совсем чуть‑чуть, и на хорошем английском языке, на котором я, естественно, изъяснялся свободно, и они задавали мне множество всяких вопросов, например: с какого времени во мне живет зверь, расспрашивали о моей жизни, о моей семье и о том, обладали ли мои родственники такой же способностью к перевоплощению. Однако отец давным‑давно запретил мне распространяться на эти темы, поэтому все подобные вопросы я оставлял без ответов.

Часто во время этих разговоров упоминалась великая книга или трактат, который они называли Некри Номикан. [7] Я поинтересовался, что это за труд, но в зависимости от того, кому из мудрецов я задавал этот вопрос, всякий раз получал на него новый ответ. Один визирь сказал, что это исторический труд, в котором рассказывается о таких вещах, как альмустазеб, другие описывали его как некое подобие Библии, используемое в культе мрачных языческих идолов. Третий заявил, что это волшебная книга, написанная чародеем, который сошел с ума, пока ее писал.

Так минуло почти два года, а потом случилось нечто, воскресившее в моей душе давнишнюю мысль о побеге, и я вновь решил попытаться вырваться на волю. Мой хозяин имел обыкновение раз или два в неделю, а иногда и чаще, выходить в море на рыбалку. В каждую такую поездку (если она не приходилась на полнолуние) он брал в качестве гребцов меня и молоденького арапчонка. Мы развлекали его, как могли. А так как я, кроме того, оказался весьма искусным рыболовом, то иногда он посылал за рыбой меня под присмотром одного из своих сородичей и этого арапчонка.

После захвата нашего английского корабля он оставил себе наш баркас и приказал своему корабельному плотнику построить в средней его части небольшую рубку, как на барже, такую, чтобы позади нее оставалось место для рулевого. Баркас ходил под треугольным парусом, а кливер нависал над каютой, очень низенькой и тесной, где места хватало только для того, чтобы хозяин мог в ней спать, поставить обеденный стол и несколько рундучков.

Однажды мой хозяин собрался выйти в море с двумя‑тремя важными маврами, заготовив для этой поездки провизии больше обыкновенного и приказав мне взять у него на судне три ружья с необходимым количеством пороха и зарядов, так как они хотели не только порыбачить, но и пострелять птиц.

Я сделал все, как он велел, и на другой день с утра ждал на баркасе, чисто выдраенном и совершенно готовом к приему гостей, с поднятыми вымпелами и флагом. Однако хозяин пришел один и сказал, что гости отложили поездку из‑за какого‑то неожиданно подвернувшегося дела. Затем, как всегда, он приказал мне, своему сородичу и арапчонку отправиться в море за рыбой, так как ждал друзей к ужину, и потому, как только мы наловим рыбы, мы должны были сразу же доставить ее домой.

Вот тут‑то у меня опять возникла давнишняя мысль об освобождении, ибо в моем распоряжении оказалось маленькое судно. Как только хозяин ушел, я стал готовиться в дальнюю дорогу.

Первым делом я постарался внушить мавру, что нам необходимо запастись едой, так как мы не должны пользоваться хозяйскими припасами.

– Верно, – согласился тот.

И вот он притащил на баркас большую корзину с сухарями, заменявшими им галеты, и три кувшина пресной воды. Я знал, где у хозяина находится ящик с винами, и, покуда мавр находился на берегу, я переправил их все на баркас, как будто они были загодя приготовлены для хозяина. Кроме того, я перенес на баркас большой кусок воска, фунтов в пятьдесят весом, и прихватил моток бечевки, топор, пилу и молоток. Имя мавра было Исмаил, но все звали его Моли. Вот я и сказал ему:

– Моли, у нас на баркасе есть хозяйские ружья. Может, ты добудешь немножко пороха и дроби? Тогда мы могли бы подстрелить себе пару альками. Я знаю, что хозяин держит порох и дробь на корабле.

– Хорошо, я принесу, – сказал мавр и принес большой кожаный мешок с порохом, фунта в полтора весом, если не больше, и еще один, с дробью, фунтов в пять или шесть, и сложил их в баркас. Кроме того, в хозяйской каюте на большом корабле нашлось еще немного пороха, который я пересыпал в одну из стоявших в ящике больших бутылок, предварительно перелив из нее остатки вина в другую бутыль. Запасшись таким образом всем необходимым, мы вышли из гавани на рыбалку. В сторожевой башне, что стояла у входа в гавань, знали, кто мы такие, и не обратили на нас внимания.

Отойдя от берега примерно на милю, мы убрали парус и приступили к рыбалке. Дул северный ветер, что не отвечало моим планам, потому что, дуй он с юга, я мог бы наверняка добраться до берегов Испании, по крайней мере до бухты Кадикса; но вне зависимости от ветра, я твердо решил одно: убраться подальше от этого ужасного места, положившись во всем остальном на судьбу.

Порыбачив некоторое время и ничего не поймав, я сказал мавру:

– Тут у нас дело не пойдет. Хозяин не поблагодарит нас за такой улов. Надо отойти подальше.

Не подозревая подвоха с моей стороны, Исмаил согласился и поставил паруса. Я встал к рулю, и когда баркас отошел еще на лигу в открытое море, положил его в дрейф, как будто бы намереваясь приступить к рыбалке. Затем, передав руль мальчику, я подошел к мавру и неожиданно напал на него, обхватил рукой за талию и швырнул за борт.

Он тотчас же вынырнул, потому что плавал как пробка, и стал умолять поднять его на борт. Исмаил так быстро плыл за баркасом, что догнал бы меня очень скоро. Тогда я пошел в каюту, взял ружье, прицелился в него и сказал:

– Ты достаточно хорошо плаваешь, чтобы добраться до берега, а море сегодня спокойное. Плыви, и я не причиню тебе вреда. Но если ты попытаешься приблизиться к баркасу, я мигом прострелю тебе череп, потому что я твердо решил вернуть себе свободу.

Тогда он повернул к берегу, и я уверен, что он без труда добрался до него.

Когда мавр отплыл на достаточно большое расстояние, я повернулся к мальчику, которого звали Ксури, и сказал ему:

– Ксури! Если ты будешь мне верен, я сделаю тебя большим человеком. Но если ты не поклянешься бородой Мухаммада и твоего отца, что не изменишь мне, мне придется сбросить в море и тебя.

Мальчик улыбнулся, глядя мне прямо в глаза, и отвечал так чистосердечно, что я не мог не поверить ему. Он поклялся на верность мне и заявил, что поедет со мной хоть на край света.

До тех пор пока плывущий к берегу Исмаил не скрылся из виду, я направлял баркас прямо в открытое море, лавируя против ветра и делая вид, будто мы идем к Гибралтарскому проливу (как, очевидно, и поступил бы на моем месте любой здравомыслящий человек), ибо кому могло бы прийти в голову, что мы направимся на юг, к берегам, населенным дикарями, где тучи негров на своих пирогах окружили и убили бы нас, либо при первой же попытке сойти на берег нас растерзали бы хищники или еще более безжалостные звери в человеческом обличье?

Однако как только начало смеркаться, я изменил курс и стал править на юг, отклоняясь слегка к востоку, чтобы не слишком удаляться от берега. При довольно сильном ветре и отсутствии волнения на море мы шли таким хорошим ходом, что на другой день, в три часа пополудни, когда впереди впервые показалась земля, мы были уже не менее чем в полутора сотнях миль южнее Сале, далеко за пределами владений марокканского султана, да и всех прочих местных правителей; по крайней мере, мы не заметили ни единого человека.