Моя новая пещера, мрачные знаки, моя решимость

В таком настроении я прожил около года. В течение всего этого времени я воздерживался от мысли расправиться с дикарями и ни разу не поднимался на холм посмотреть, не видно ли их и не оставили ли они каких‑либо следов своего недавнего пребывания на острове, стремясь не допустить, чтобы во мне вновь проснулось желание перебить их. Я старался быть еще более незаметным, чем прежде, и редко покидал свое убежище. Совершенно точно можно сказать, что дикари, иногда появлявшиеся на острове, даже не подозревали о том, что здесь находится не только их великий идол, и поэтому никогда не заглядывали в глубь острова. Не сомневаюсь, что они неоднократно бывали на острове после того, как я узнал об их приездах и начал предпринимать меры предосторожности. Оглядываясь в прошлое, я не без ужаса думал о том, какова была бы моя участь, если бы я случайно наткнулся на них или был бы обнаружен ими в то время, когда, раздетый и вооруженный одним лишь ружьем, да и то заряженным мелкой дробью, свободно расхаживал по всему острову в поисках добычи. Что было бы со мной, если бы вместо отпечатка человеческой ноги я внезапно увидел человек пятнадцать‑двадцать дикарей?

Полагаю, читатель не станет удивляться, если я признаюсь ему в том, что сознание вечно грозящей опасности и никогда не подкидавшая меня тревога убили во мне всякую изобретательность и положили конец всем планам относительно дальнейшего улучшения условий моей жизни. Я старался не стучать ни молотком, ни топором, опасаясь привлечь внимание дикарей. По той же причине я боялся стрелять из ружья. Но еще больший страх я испытывал, когда мне приходилось разводить костер, так как дым, заметный с большого расстояния, мог выдать мое местонахождение. Поэтому я занимался делами, требовавшими применения огня, в моем новом лесном жилище. Через некоторое время мне посчастливилось найти естественную пещеру, весьма просторную и глубокую, куда, как я был уверен, не посмел бы заглянуть ни один дикарь, даже если бы он оказался у самого входа в нее, и куда залез бы только человек, который, как я, остро нуждался в надежном убежище.

Это был замечательный, хотя и совершенно темный грот с сухим и ровным дном, покрытым мелкой галькой, и в нем не было никаких омерзительных или ядовитых существ, а на стенах и своде отсутствовали признаки сырости. Единственным неудобством являлся вход. Впрочем, это было надежное убежище, а с этой точки зрения, неудобный вход – преимущество. Я был очень обрадован такой находкой и решил перенести в этот грот самые ценные из своих вещей. Прежде всего, я намеревался спрятать здесь запас пороха и все свободное оружие. Я оставил в крепости все семь мушкетов, установленные на подставках, точно пушки, за внешним валом; их можно было унести при первом удобном случае. Итак, я перенес в грот весь свой арсенал и, опасаясь каких‑нибудь неприятных неожиданностей, никогда не держал в крепости более двух‑трех фунтов пороха. Также я перенес в грот весь имевшийся в моем распоряжении свинец, предназначенный для отливки пуль.

Теперь я казался себе одним из древних великанов, которые, согласно легендам, жили в пещерах, куда к ним никто не мог проникнуть. Ибо я убедил себя в том, что, пока я нахожусь в гроте, меня невозможно обнаружить, даже если за мной будут охотиться одновременно пятьсот дикарей. Они не посмели бы напасть на меня в этом месте.

Шел двадцать второй год нашего со зверем пребывания на острове, и мы так привыкли к этому месту, к этому образу жизни, что мне оставалось лишь радоваться уверенности в том, что здесь меня не потревожит ни один дикарь, и полагать, что мы могли бы прожить здесь до конца наших дней. До того самого времени, как пробьет мой час.

Между тем судьба судила иначе, и пусть все, кому доведется познакомиться с моей историей, обратят внимание на то, как часто на протяжении нашей жизни зло, которого мы всего более страшимся и стараемся избежать, становится единственным способом избавиться от преследующих нас несчастий. Я мог бы привести много подобных примеров из собственной жизни. Однако особенно замечательными в этом отношении были события последних лет моего пребывания на острове.

Как я уже говорил, наступил декабрь двадцать второго года моего пребывания на острове, время южного солнцестояния (я не могу назвать его зимним), а для меня – время уборки хлеба, благодаря чему я подолгу находился в полях. Выйдя из дома ранним утром, когда еще не рассвело, я был поражен, увидев, что на берегу, милях в двух от моего жилища по направлению к оконечности острова, где, как я обнаружил, появлялись дикари, горит костер. И, к моему ужасу, горел он не где‑нибудь, а на той стороне острова, где жил я.

Я был совершенно ошеломлен этим зрелищем и притаился в своей роще, не осмеливаясь идти дальше из страха наткнуться на нежданных гостей. Но и в роще я не чувствовал себя спокойно, боясь, что если дикари разбредутся по острову и обнаружат мои частично сжатые нивы, то они сразу же поймут, что здесь живут люди, и не успокоятся до тех пор, пока не отыщут меня. Подгоняемый страхом, я вернулся в свою крепость, затащил внутрь лестницу и постарался всячески замести следы.

Затем я стал готовиться к обороне. Я зарядил все пушки – так я именовал мушкеты, установленные на моем новом оборонительном валу, – и все пистолеты, приняв решение сражаться до последнего вздоха. В таком положении я пробыл около двух часов, отчаянно желая знать, что происходит снаружи, но не имея возможности удовлетворить это желание ввиду отсутствия помощников, которых можно было бы отправить на разведку.

Просидев так еще некоторое время в размышлениях о том, как мне быть, я не смог больше мириться с неизвестностью. Приставив лестницу к отвесной части холма, я вскарабкался на его вершину. Вынув из кармана прихваченную с собой подзорную трубу, я распластался на животе и начал осматривать окрестности.

Вокруг небольшого костра я насчитал не менее девяти голых дикарей, темноглазых, с кожей цвета серой глины. Костер был разведен не для обогрева, потому что погода и так стояла очень жаркая, а для того, чтобы, как я решил, зажарить мясо привезенной с собой жертвы. Я не знал, был ли этот человек еще жив или нет.

Они прибыли на двух пирогах, которые вытащили на берег, а поскольку было время отлива, то дикари, по всей видимости, дожидались прилива, чтобы пуститься в обратный путь. Трудно представить, в какое смятение повергло меня это зрелище, и особенно то, что они высадились на моей стороне острова, так близко от меня. Однако потом я сообразил, что они могут появляться здесь только во время отлива, и поэтому во время прилива я могу свободно передвигаться по острову, если только они не прибыли сюда до его начала. Придя к этому заключению, я немного успокоился и продолжил уборку урожая.

Все вышло так, как я думал. Едва начался прилив, как дикари сели в пироги и уплыли. Мне пришлось наблюдать, как перед отъездом в течение часа или даже полутора часов они плясали на берегу; в подзорную трубу я отчетливо видел их странные телодвижения и ужимки, в которых было нечто, вселявшее в меня тревогу. И я точно разглядел, что все они совершенно голые.

Как только я увидел, что дикари сели в пироги и уплыли, я взвалил на плечи два ружья, сунул за пояс два пистолета, прицепил к боку мой огромный тесак и со всей возможной поспешностью устремился к тому холму, откуда впервые обнаружил их присутствие. Добравшись туда, на что ушло не менее двух часов, ибо я нес на себе тяжелое оружие, я понял, что здесь побывали еще три пироги. Взглянув на море, я увидел, что все они удаляются от острова в сторону материка.

Зрелище это подействовало на меня удручающим образом, особенно когда, спустившись к берегу, я увидел остатки недавнего жуткого пира: кровь, кости и куски человеческих тел, пожранных дикарями в минуты великой радости и веселья. А их непонятные символы появились даже на деревьях и камнях.

Меня охватило сильное негодование, и я вновь принялся строить план, как уничтожить первую же партию дикарей, которую я увижу в этом месте, какой бы многочисленной она ни была. Взяв топор, я стесал нанесенные на кору деревьев знаки и, покончив с ними, почувствовал, что сидящий во мне зверь очень этим обрадован. Прилив смыл с берега человеческие останки, а я драил камни так, как матросы драят палубу, до тех пор, пока мрачные символы не были полностью стерты и камни не стали чистыми вновь.

Мне было ясно, что дикари посещают мой остров не слишком часто, ибо следующий раз они заявились на остров только месяцев через пятнадцать. До этого я не видел ни их самих, ни отпечатков ног, ни каких бы то ни было следов их пребывания на острове. В дождливые сезоны они едва ли пускались в далекие путешествия, по крайней мере, до острова не добирались. Однако все это время меня не покидало ощущение тревоги, потому что я постоянно ждал их внезапного появления. Думаю, что ожидание беды хуже, чем сама беда, особенно когда этому ожиданию и страху не видно конца.

Все это время я лелеял мысль о том, как бы мне перебить этих каннибалов, и частенько размышлял о том, как бы мне напасть на них, едва они появятся на острове, особенно в том случае, если они, как в прошлый раз, разделятся на две группы.

Теперь я жил в постоянной тревоге и душевном смятении, уверенный, что рано или поздно стану добычей этих жестоких тварей. И если мне все же приходилось покидать свое убежище, то я постоянно озирался по сторонам и был начеку, принимая все меры предосторожности. Вот когда я по‑настоящему порадовался тому, что у меня есть стадо коз. Ни при каких обстоятельствах я не осмелился бы стрелять из ружья, особенно в той части острова, куда дикари имели обыкновение приезжать, ибо я не хотел, чтобы они переполошились. Если бы туземцы один раз спаслись от меня бегством, то можно было ожидать, что они непременно вернутся уже на двухстах‑трехстах пирогах, и тогда участь моя будет предрешена.

Впрочем, прошел еще год и три месяца, прежде чем я вновь увидел дикарей. Вполне возможно, что в течение этого времени они один или два раза побывали на острове, но либо не задерживались на нем, либо я их попросту не заметил. И зверь тоже никак не напоминал о них, хотя у него вновь наступил период, когда ему надо было помечать свою территорию, и в каждое полнолуние он свободно расхаживал по побережью, лугам и лесам. Все эти пятнадцать‑шестнадцать месяцев мы с ним прожили в величайшем душевном смятении. Днем я думал о подстерегавшей меня суровой опасности, а по ночам часто мечтал о том, как бы мне перебить дикарей, и подыскивал причины, которыми можно было оправдать подобный поступок.

Между тем, в мае месяце, на двадцать четвертом году моего пребывания на острове, если верить моим подсчетам, в моей жизни произошло одно весьма примечательное событие.