Мое четвертое путешествие, незапертая дверь, кораблекрушение

На нашем судне вместимостью около ста двадцати тонн было шесть пушек и четырнадцать человек экипажа, не считая капитана, юнги и меня. Крупногабаритный груз мы не брали, весь он состоял из разных мелких вещиц, какие обыкновенно употребляются для торговли с неграми: бусинок, стекляшек, раковин, всевозможных безделушек, маленьких зеркалец, ножей, ножниц, топоров и прочей ерунды. В самых деликатных выражениях я объяснил капитану, что у меня периодически бывают «приступы», и в это время мне необходимо в течение ряда ночей побыть, запершись в своей каюте, и что мне будет приятно, если он и члены экипажа не будут обращать внимания на звуки, кои, возможно, будут доноситься из них в такие периоды, так как я очень смущаюсь того состояния, в котором пребываю во время этих «припадков». Это, разумеется, показалось капитану странным, но он не стал подвергать меня расспросам.

В тот же день, когда я сел на корабль, мы направились к берегам Африки. Выйдя в открытое море, мы потеряли из виду землю и держали курс приблизительно на остров Фернандо де Норонха. Следуя этим курсом, на двенадцатый день плавания мы пересекли экватор и находились в Северном полушарии, когда на нас неожиданно налетел сильнейший ураган, сбивший нас с курса. Ветер дул с такой чудовищной силой, что в течение двенадцати дней мы могли лишь нестись, отдавшись на волю судьбы, в ту сторону, куда нас гнала ярость стихии. Не приходится говорить, что на протяжении всех этих двенадцати дней я постоянно был готов к тому, что в любую минуту мы пойдем ко дну.

Впрочем, наши беды не ограничились страшной бурей: один из наших матросов умер от тропической лихорадки, а двоих – матроса и юнгу – смыло волной за борт. На двенадцатый день буря начала стихать, и капитан произвел по возможности точное вычисление наших координат, установив, что мы очутились приблизительно на одиннадцатом градусе северной широты, но что нас отнесло на двадцать два градуса к западу от мыса Сан‑Аугустино. Мы находились теперь недалеко от северной части Бразилии, за рекой Амазонкой и ближе к реке Ориноко, обыкновенно именуемой Великой Рекой. Капитан спросил моего совета, куда нам взять курс, поскольку судно дало течь и было порядком потрепано бурей, и он полагал, что нужно повернуть обратно, к берегам Бразилии.

Я решительно восстал против этого. Изучив карты морского побережья Америки, мы с ним пришли к заключению, что до самых Карибских островов не встретим ни одной обитаемой территории, где нам могли бы оказать помощь. Поэтому мы решили держать курс на Барбадос. О том же, чтобы плыть к берегам Африки, не могло быть и речи: наше судно нуждалось в ремонте, а экипаж – в пополнении.

Придя к такому решению, мы изменили курс и пошли в противоположную от побережья сторону, рассчитывая добраться до одного из островов, принадлежавших Англии, где можно было рассчитывать на помощь. Однако судьба рассудила иначе, ибо мы вторично попали в шторм, который отнес нас еще дальше на запад, и мы очутились далеко от торговых путей. Если бы даже мы не погибли от ярости волн, у нас почти не было надежды вернуться на родину, и мы, вероятнее всего, были бы съедены дикарями.

Однажды во время этого бедствия – ветер так все еще и не стих, – перед самым наступлением вечера один из матросов крикнул: «Земля!», но не успели мы выскочить на палубу, чтобы понять, где мы находимся, как судно село на мель. В тот же миг от внезапной остановки вода хлынула на палубу с такой силой, что мы уже сочли себя погибшими. Мы со всех ног бросились в закрытые помещения, где и укрылись от брызг и пены.

Тому, кто не оказывался в подобном положении, трудно объяснить всю глубину нашего отчаяния. Одним словом, мы сидели, глядя друг на друга и ежеминутно ожидая смерти, и каждый готовился к переходу в иной мир, ибо нашим утешением, и притом единственным, служило то, что, вопреки всем ожиданиям, судно не развалилось на части, а капитан сказал, что ветер начинает стихать.

Однако хотя нам и показалось, что ветер немного стих, все же корабль наш так основательно сел на мель, что нечего было и думать сдвинуть его с места, и в этом отчаянном положении нам оставалось только как можно лучше позаботиться о спасении нашей жизни. До бури за кормой у нас была подвешена шлюпка, но во время шторма ее разбило о руль, а потом сорвало и потопило или унесло в море. На борту оставалась еще одна шлюпка, но так как солнце уже опустилось за горизонт, спустить ее на воду казалось почти невозможным.

Увы, среди всей этой сумятицы и неразберихи я вдруг почувствовал, что зверь рвется на свободу, ибо в тот первый день полной луны он спал во мне очень спокойно, и я был принужден попросить капитана запереть меня в моей каюте, прежде чем у меня начнутся «припадки». Капитан спросил, в своем ли я уме, поскольку мы полагали, что в любую минуту корабль может разбить в щепы, а некоторые уже говорили, что он разваливается. Он считал, что запереть меня в каюте означает обречь на верную смерть. Однако времени на споры не оставалось, и капитан приказал своему помощнику запереть меня, как я просил, и тем самым наша общая участь была решена, ибо добросердечный моряк вместе с помощником решил втайне спасти меня, действуя вопреки моей воле. Помощнику было велено не запирать дверь каюты, чтобы, когда вторая лодка будет спущена на воду, они могли бы войти туда и связать меня, какими бы сильными ни были мои «припадки», и спасти, затащив в шлюпку.

Я ни о чем этом не подозревал, зная только, что до пробуждения зверя остаются какие‑то мгновения. Я стащил с себя сапоги и разделся до пояса, и тут, к своему ужасу, увидел, что дверь по‑прежнему не заперта. Я крикнул помощнику капитана, чтобы он задвинул засов, но тот уже ушел и занялся шлюпкой. Общими усилиями им удалось спустить ее на воду, так что они приготовились покинуть корабль.

В те последние мгновения, пока сознание еще не покинуло меня, я подумал, не броситься ли мне за борт, отдавшись на милость Бога и бушующих волн, чтобы не выпустить на свободу зверя там, где находятся эти славные люди, поэтому я выбежал из каюты на палубу, залитую лунным светом. Зрение мое затуманилось, плоть запекло огнем, потому что я начал принимать обличье зверя; я почувствовал только, как руки мои вцепились в перила, и все. По милосердию Господню, память моя почти не сохранила воспоминаний о том, что произошло далее, но, как и во всех прочих случаях, в ней запечатлелись отдельные сцены и звуки, виденные и слышанные зверем.

Зверь был сильно взбешен мешавшей ему одеждой, он выл и с рыком бросался на перила. Помощник капитана и один из матросов бросились к нему, думая, что со мной случился «припадок» и пытаясь словами успокоить меня, пока не увидели морду зверя. Их ужас перед den wild zee, как называют бурное море голландцы, сменился еще большим ужасом при виде зверя.

В страхе они бежали прочь, но зверь в мгновение ока убил помощника капитана, набросившись на него так, как волки набрасываются на ягнят, и терзая его тело до тех пор, пока вся палуба вокруг не стала багровой от крови. И тогда экипаж оказался в поистине отчаянной ситуации, ибо всем стало ясно, что людям придется либо бороться со зверем, либо рискнуть, сев в шлюпку и пустившись в ней по бурному морю к маячившей в отдалении земле. Все моряки были наделены здравым смыслом и посему, предпочтя второй вариант, перебрались в шлюпку.

Яростная волна высотой с гору накатила на корму судна и обрушилась на палубу, принудив зверя отвлечься от его жертв. Он заскользил по накренившейся палубе, оторвался от нее и тут же целиком был накрыт водой, хотя я припоминаю, как эта волна обрушилась на шлюпку, так же отчетливо, как и то, что зверь напал на помощника капитана.

Невозможно описать то смятение, которое овладело зверем, когда его поглотила вода, равно как нелегко разобраться и в тех многочисленных образах, которые впитывал мой задурманенный мозг сквозь закопченные стекла звериного восприятия. Зверь хорошо плавал, но воду не любил и не мог вынырнуть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Он не мог утонуть, потому что зверь бессмертен и может погибнуть только от чистого серебра, но при этом ничто не мешало волнам трепать и швырять его во все стороны. Был миг, когда его лапы коснулись дна, но тут на него вновь накатил гигантский вал, затащивший его обратно на глубину.

Зверь долго сражался со стихией. Он пытался добраться до берега и выл, когда его относило в море или швыряло на скалы, и так повторялось до бесконечности. Был момент, когда я оказался на волосок от гибели, ибо море, подхватив зверя, с такой силой швырнуло его на скалу, что он лишился чувств. Однако он успел прийти в себя до того, как накатил следующий вал, и, крепко вцепившись в скалу, продержался до тех пор, пока волны не стали поменьше. Тогда зверь рванул на берег, и хотя следующая волна окатила его с головой, она не смогла затащить его обратно в море.

В изнеможении зверь повалился на траву в таком месте, где ему ничего не угрожало и где его не могли достать волны. Его сердце бешено колотилось, он тяжко дышал, по‑собачьи вывалив язык. А затем, впервые за время моей жизни, зверь заснул при лунном свете и, совершенно обессиленный, провел отведенное ему время в глубоком сне, поэтому больше я ничего не помню.