Мой новый слуга, множество уроков, два чудовища

Проспав полчаса, дикарь проснулся и вышел из грота ко мне, когда я доил коз, которых держал в построенном рядом загоне. Увидев меня, он подбежал и вновь распростерся передо мной на земле, всем своим видом выражая смирение и признательность. Затем он прижался головой к земле у самой моей ноги и так же, как делал это ранее, поставил другую мою ногу себе на голову. А потом принялся всеми доступными ему способами выражать свою безграничную преданность и готовность служить мне. Многое я понял и знаками показал ему, что очень им доволен.

Через некоторое время я начал беседовать с ним и учить его разговаривать. Первым делом я дал ему понять, что буду звать его ПЯТНИЦЕЙ, так как именно в пятницу спас ему жизнь. Затем я научил его говорить «Хозяин» и дал понять, что это мое имя. Затем я научил его говорить «да» и «нет», объяснив смысл этих слов. Я дал ему молока в глиняной миске, предварительно отхлебнув и показав, как макать в него хлеб. Затем я дал ему лепешку, чтобы он тоже макал ее в молоко. Дикарь последовал моему примеру и знаками показал мне, что такая еда очень ему нравится.

Я просидел с ним всю ночь. Когда рассвело, я сделал ему знак следовать за мной и жестами показал, что хочу его одеть, чему дикарь, по всей видимости, очень обрадовался, так как был совершенно голый. Когда мы проходили мимо того места, где были погребены те двое дикарей, он указал мне на вешки, которыми он обозначил могилы, и принялся показывать мне, что нам следует откопать и съесть мертвецов. В ответ я изобразил, будто страшно рассержен, чтобы показать, до какой степени мне отвратительно подобное предложение, и сделал вид, что меня рвет от одной мысли об этом, после чего знаком велел ему отойти от вешек. Дикарь мой кротко повиновался.

Затем мы с ним поднялись на вершину холма, чтобы узнать, уехали ли его враги. Раздвинув подзорную трубу, я навел ее на то место, где они обосновались вчера, но не увидел ни их, ни пирог. Было ясно, что они уехали, не попытавшись разыскать двух своих соплеменников.

Впрочем, я не удовлетворился установлением этого факта. Осмелев и, следовательно, став любопытнее, я взял с собой моего слугу Пятницу. Мы направились к месту, где останавливались эти твари. Я был намерен получить более полное представление о них. Выйдя на то место, я почувствовал, как кровь стынет в жилах при виде открывшегося мне жуткого зрелища. В самом деле, картина была ужасная, по крайней мере, с моей точки зрения. Пятница взирал на нее с полным спокойствием. Вся земля была сплошь покрыта человеческими костями и окрасилась кровью тех, кому они принадлежали. Там и сям валялись куски человеческой плоти, полусъеденные, истерзанные, подгоревшие на огне. Я увидел три черепа, пять рук и кости трех или четырех ног, не говоря уж о множестве других человеческих костей. На деревьях и камнях повсюду виднелись знакомые знаки.

По ним Пятница понял и показал мне, что сюда привезли на съедение четырех пленников. Троих съели, а он – тут Пятница ткнул себя в грудь – был четвертым. Между людоедами и соседним царьком, подданным которого являлся Пятница, состоялось великое сражение, и они взяли в плен множество людей, чтобы отметить победу великим пиршеством.

Я стал вырубать топором метки, оставленные на стволах деревьев дикарями, а Пятнице велел собрать все черепа, кости, куски плоти, одним словом, все останки, сложить их в кучу, развести костер и сжечь все дотла. Я заметил, что он равнодушно относится к уничтожению меток, а также что человеческое мясо по‑прежнему кажется ему весьма соблазнительным, ибо по своей сути мой дикарь еще оставался людоедом. При одной мысли об этом меня охватило сильнейшее отвращение, и я каким‑то образом ухитрился втолковать этому дикарю, что убью его, если он попытается съесть хотя бы кусок человечины.

Когда мы вернулись в крепость, я занялся слугой моим Пятницей. Прежде всего, я подарил ему пару полотняных штанов до колен, которые обнаружил в сундучке несчастного канонира на разбившемся корабле. Затем, в меру своих способностей, я соорудил Пятнице короткую куртку из козлиной шкуры, ибо к этому времени я вполне сносно овладел портновским искусством. Я дал ему шапку из заячьей шкурки. Таким образом, он оказался вполне прилично одетым. Разумеется, на первых порах одежда очень стесняла дикаря. Он не привык носить штаны, проймы рукавов натирали ему плечи и подмышки, где у него было множество тонких складок кожи, напоминавших рыбьи чешуйки. Я подумал, что в одежде Пятница чувствует себя так же, как зверь, она ему непривычна, чужда и, как бы это сказать, он не создан для ее ношения. Однако постепенно, расставляя ее там, где одежда, как он жаловался, натирала ему кожу, я приучил дикаря ходить одетым, и в конце концов он примирился с этой необходимостью.

На следующий день после того, как я привел Пятницу к себе в дом, я задумался о том, где мне его поселить. Желая сделать так, чтобы ему было хорошо, и при этом не чувствовать себя стесненным, я соорудил для него палатку на свободном пространстве между двумя моими оборонительными валами, внутренним и внешним. Так как здесь находился вход в погреб, я закрыл его настоящей дверью из толстых досок, в прочном наличнике, и приладил ее таким образом, чтобы она находилась внутри хода. На ночь я запирал ее на засов. Лестницу я тоже втаскивал к себе, поэтому Пятница никак не мог проникнуть ко мне во внутреннюю ограду, а если бы и попытался, то я непременно услышал бы шум и проснулся.

Между тем все эти предосторожности были совершенно излишними. Ни у кого еще не было такого преданного, любящего, верного слуги, как мой Пятница. Он был привязан ко мне, как к родному отцу. Уверен, что в случае необходимости он пожертвовал бы ради меня собственной жизнью. Он не раз доказал мне свою преданность, и вскоре я убедился, что могу полностью доверять ему.

Я был рад Пятнице и принялся обучать его всему, что позволило бы ему стать полезным, а главное – чтобы он мог разговаривать со мной и понимать, что я ему говорю. Дикарь оказался невероятно способным учеником, жизнерадостным и прилежным. И он бывал до того счастлив, когда понимал меня, или когда ему удавалось сказать что‑то так, чтобы я его понял, что для меня было истинным удовольствием учить Пятницу говорить по‑английски.

Дня через два или три после возвращения в крепость я подумал, что если я хочу отучить его от ужасной привычки питаться человеческим мясом и отбить у него всякую тягу к нему, то нужно приучить его к другой пище. Однажды утром, отправляясь в лес, я взял Пятницу с собой. Я собирался зарезать козленка из моего стада, принести его домой и приготовить, но по дороге увидел отдыхавшую в тени дикую козу с парой козлят.

– Стой на месте! – сказал я Пятнице и сделал знак, чтобы он не шевелился.

Я взял ружье, выстрелил и убил одного из козлят. Бедняга, который уже видел, как я убил его врага‑дикаря, не понимал, как это произошло. Он был страшно удивлен, дрожал и до того перепугался, что я забеспокоился, как бы он не лишился чувств. Он не видел ни козленка, в которого я целился, ни того, что я его убил, но распахнул на себе куртку, чтобы посмотреть, не ранен ли он сам. Подойдя ко мне, он упал на колени и что‑то долго лопотал, но я ничего не понял из его речей, догадавшись, впрочем, что он молит не убивать его.

Я засмеялся и, указав Пятнице на убитого козленка, велел сбегать за ним. Он повиновался. Я принес козленка домой, в то же утро освежевал его и старательно разрезал на куски. Взяв подходящий горшок, я отварил часть мяса и приготовил прекрасный бульон. Затем я начал есть и предложил Пятнице отведать бульон, чему он, по всей видимости, очень обрадовался. Варево пришелся ему по вкусу. На следующий день мы поджарили кусок козлятины. Когда Пятница ел мясо, он всевозможными способами постарался показать мне, как оно ему нравится, и я его понял. Наконец, он, как мог, объяснил мне, что больше никогда не станет есть человечину, и я был очень рад услышать такие слова.

На следующий день я поручил Пятнице молотить и веять ячмень, показав, как это делается. Он быстро смекнул, что от него требуется, и принялся молотить и веять не хуже меня, особенно когда узнал, для чего это нужно. Затем я показал ему, как месить тесто и выпекать хлеб. Вскоре Пятница научился выполнять все эти работы не хуже меня.

Затем я понял, что, поскольку нас стало двое, теперь нужно отвести больше земли под выращивание зерна и сеять его в большем количестве, чем раньше. Я выбрал большой участок земли и, как всегда, начал обносить его плетнем. Пятница трудился не только с большим рвением и прилежанием, но и с удовольствием. Я объяснил ему, что это будет новое поле, потому что теперь, когда он со мной, нам требуется больше зерна. Дикарь мой все понял и объяснил, что понимает, насколько мне прибавилось хлопот из‑за того, что теперь он со мной, и что он хочет работать на меня с еще большим усердием и мне надо лишь указывать ему, что делать.

Так прошли три недели, и я понял, что есть одна вещь, о которой я не подумал, а именно, что за долгие годы, прожитые на острове, я свыкся с природой моего зверя. Я привык к нему, как привык печь хлеб, вялить виноград или доить коз. Теперь же наступила первая ночь полнолуния, а Пятница, со всей присущей ему жизнерадостностью, неотвязно ходил за мной по пятам целыми днями и был готов следовать за мной и в ночное время. Поэтому я с великим трудом объяснил ему, что эту ночь он должен провести в крепости, а сам я спущусь с холма и уйду подальше от нее. Он сильно огорчился и показал, что хотел бы пойти со мной и оберегать меня от опасностей. С большим трудом Пятница объяснил мне, что люди его племени очень боятся ходить по острову по ночам, ибо их бог наслал на эту землю чудовище, которое свободно бродит по нему и убивает всех подряд.

При этих словах я рассмеялся, ибо мне стало ясно, что это самое чудовище и есть зверь, и выходило, что мое положение на острове вовсе не столь опасно, как я предполагал. Я сказал Пятнице, что не боюсь этого чудовища и в течение большей части дней месяца держу его в плену посаженным на цепь (это была небольшая ложь, которую я себе позволил), выпуская на свободу только в течение трех ночей, чтобы оно не бунтовало и повиновалось мне. Впрочем, если вдуматься, то я вовсе не лгал, и это меня радует. Я вновь повторил Пятнице, что ему нельзя идти со мной, и, поднявшись по лестнице, перелез через стену. Он плакал и просил, чтобы я вернулся, и его стенания напомнили мне о маленьком Ксури, мальчике, который когда‑то бежал вместе со мной от мавров из Сале. И тогда мне подумалось, что теперь Ксури, наверное, стал совсем взрослым мужчиной и теперь старше, чем я, когда оказался на этом острове.

Я отошел на довольно приличное расстояние от крепости, чтобы Пятница не мог меня видеть. Затем я разделся и повесил одежду на дерево, точно так же, как делал это на африканском побережье и в первые ночи на острове. Глядя на то, как восходит луна, я решил, что надо будет соорудить шкаф для одежды за пределами крепости, а может, даже три или четыре шкафа в разных концах моей территории, чтобы утром я всегда мог обнаружить свой гардероб.

Затем на меня нашло обличье зверя, и зверь долго и протяжно завыл. Он выл так, как выл, охотясь и намереваясь совершить убийство, и с лаем носился по холмам, и даже существуя глубоко внутри него, я знал, что он желал как следует напугать Пятницу. Он чувствовал, что тот связан с дикарями, их зловещим капищем и огромным идолом, и хотел, чтобы Пятница почувствовал ужас и понял, что ему нельзя идти против меня. Думаю, что если бы моя крепость была менее надежной, то зверь зарезал бы Пятницу первой же ночью.

Поэтому, проснувшись на следующий день, я не вернулся в крепость, а отправился в свою летнюю резиденцию, как я ее называл, и провел много часов в размышлениях. Я старался убедить и себя, и зверя в том, что Пятница – верный слуга, что он отказался от людоедских привычек, привитых ему с детства. Он больше не будет есть человеческое мясо и никогда не покусится на мою жизнь. Я долго размышлял на эту тему, чтобы мои доводы дошли и до зверя. Когда наступила вторая ночь полной луны, зверь повел себя более спокойно, но все же продолжал с воем носиться по холмам, хотя я и понимал, что теперь он ведет себя, как это свойственно всем волкам, и просто желает утвердить свое первенство над Пятницей и никому не уступать главенства в нашей маленькой компании, кроме меня.

На следующий день я вернулся в крепость. Увидев меня, Пятница вздохнул с облегчением и принялся кланяться и всячески выражать свою благодарность. С тех пор, как я ушел, он почти все время просидел на одном месте и ничего не ел, чтобы случайно не огорчить меня. Я дал ему молока с хлебом, а потом мы пошли на берег и нашли черепаху, мясо которой очень ему понравилось. Я показал ему, как варить так называемые яйца в мешочке, а затем предупредил, что мне придется провести еще одну ночь за пределами крепости, поэтому, если он проголодается, ему придется сварить себе черепашьи яйца и поужинать ими и хлебом, то есть лепешками. Я был удивлен, что на сей раз обошлось без жалобных криков, Пятница просто важно кивнул и улыбнулся в ответ. Я поинтересовался, не рыдал ли он в прошлый раз из страха остаться голодным. Дикарь замотал головой и дал понять, что боялся, как бы я не ушел насовсем и не оставил его одного.

Когда я спросил, почему же теперь он не боится оставаться в одиночестве, он вновь улыбнулся, обнажив ровные белые зубы, и указал на темнеющее небо, в котором уже восходила последняя полная луна месяца. Он откинул голову назад и издал громкий вой. Затем он многозначительно посмотрел на меня большими, темными глазами и, растопырив длинные пальцы, чтобы были видны крохотные перепонки между ними, прижал руку к моей груди. Прежде чем я успел что‑то сказать, он отнял руку и вновь прижал ее, теперь уже к своей груди, потом – опять к моей, а затем произнес несколько известных ему английских слов. Сказал он мало, но я понял все, что он хотел выразить.

Он не боялся, потому что мы оба были чудовищами.