Мое возвращение, старые друзья, перемены в судьбе

 

После долгого морского путешествия 11 июня 1687 года я прибыл в Англию, где не был тридцать пять лет. Я прожил на корабле не менее пяти месяцев, но Бёрк ни разу не проявил любопытство по поводу иногда накатывавшего на меня желания побыть в одиночестве, и никто никогда не сердился на Пятницу, когда в такие периоды он, вооружившись своим огромным деревянным мечом, охранял вход в мою каюту.

По прибытии в Англию я почувствовал себя совершенным чужаком, у которого здесь не было ни единой знакомой души. Через некоторое время я отправился в Йоркшир, но родители мои к тому времени уже умерли, как и другие домочадцы. Я разыскал двух своих сестер и двух племянников по фамилии Марш. Поскольку меня давно сочли погибшим, никакой доли наследства мне не оставили. Одним словом, я остался без средств и без поддержки, а тех денег, которые у меня были, не хватило бы для того, чтобы обустроиться на новом месте.

Впрочем, неожиданно для себя, я получил одну награду. Бёрк, которому я спас жизнь и тем самым – его корабль и находившиеся на нем товары, расхвалил меня их владельцам, рассказав, что моряки и корабль уцелели исключительно благодаря мне. Они и другие заинтересованные купцы пожелали познакомиться со мной, наговорили мне массу приятных вещей и подарили почти 200 фунтов стерлингов.

Однако, взвесив все обстоятельства моей нынешней жизни и понимая, что этих средств недостаточно для того, чтобы обосноваться в Англии, я решил отправиться в Лиссабон и попробовать разузнать, как обстоят дела с моей бразильской плантацией и что сталось с моим компаньоном, который, как я не без оснований предполагал, давным‑давно решил, что я умер.

Приехав в Лиссабон в апреле месяце, я, к своему величайшему удовольствию, разыскал моего друга капитана Амарала, который подобрал меня в море у берегов Африки. Он стал глубоким стариком и больше не выходил в море, передав корабль своему сыну Закари, который тоже был уже далеко не молод, но по‑прежнему занимался торговлей с Бразилией.

Обменявшись горячими дружескими приветствиями с Амаралом, я задал ему вопрос о моей плантации и компаньоне. Амарал сказал, что последний раз был в Бразилии лет девять назад, но он мог с уверенностью сказать, что тогда мой компаньон был еще жив, но оба доверенных лица, которым я поручил присматривать за моей частью, уже умерли. Впрочем, он был уверен, что я получу очень хорошие известия о делах на плантации. Поскольку все считали, что я утонул, мои доверенные лица представляли отчет о состоянии моих дел в казначейство, которое распорядилось, чтобы в случае моего невозвращения треть доходов с плантации поступала в королевскую казну, а две трети – передавалась бы монастырю Св. Августина для бедных и на обращение индейцев в католическую веру.

Я спросил, известно ли ему, насколько возросли доходы от плантации, и стоит ли, по его мнению, заняться ею.

Амарал сказал, что, по его сведениям, мой компаньон сильно разбогател за счет своей части доходов. Что касается моего восстановления в правах на нее, то он не предвидел здесь никаких затруднений, поскольку мой компаньон был жив и мог подтвердить мои права, которые также были зафиксированы в государственном регистре. И еще старый капитан рассказал мне, что наследники моих доверенных лиц – люди очень достойные, честные, а также весьма состоятельные. Он полагал, что я не только получу от них помощь при восстановлении в правах, но и довольно крупную денежную сумму, принадлежащую мне и находящуюся пока в их распоряжении.

Этот рассказ несколько встревожил меня, и я спросил Амарала, как могло случиться, что мои доверенные лица распорядились моей собственностью таким образом, когда, как ему было известно, я составил завещание, в котором назначил его моим единственным наследником. Он объяснил, что мое завещание не могло быть исполнено, так как доказательств моей смерти не было. Кроме того, ему не хотелось заниматься имуществом, находящимся так далеко.

– Но, – сказал старик, – я должен сообщить вам нечто такое, что, возможно, понравится вам меньше, чем все остальное. Считая вас погибшим, ваш компаньон и доверенные лица решили представить мне отчет о доходах в прибылях за первые шесть или восемь лет, и я получил эти деньги. Поскольку в то время необходимо было вкладывать в плантацию большие средства, эта сумма была значительно меньше того, что она стала приносить потом. Впрочем, – добавил он, – я представлю вам полный отчет о том, сколько я получил и как были потрачены эти деньги.

И славный капитан поведал мне о своих несчастьях, о том, как лет через одиннадцать после того, как я отбыл из Бразилии, погиб его корабль, возвращавшийся в Лиссабон. Он был вынужден воспользоваться моими деньгами, чтобы компенсировать свои потери и на паях купить себе новый корабль.

– Однако, мой старый друг, – добавил он, – вы ни в чем не будете нуждаться, а когда вернется мой сын, вы получите все, что вам причитается. – И с этими словами он извлек старинный кошель и отсчитал мне сто шестьдесят португальских моидоров золотом, а также, в счет обеспечения долга, передал документы на право владения кораблем, на котором его сын отправился в Бразилию: ему и его сыну принадлежали по четверти всех паев.

Я был до глубины души тронут честностью и добротой старика и не мог принять такой дар. Помня, чем я ему обязан, как он подобрал меня в море, с каким великодушием он всегда относился ко мне и каким настоящим другом оказался теперь, при этих его словах я с трудом сдержал навернувшиеся на глаза слезы. Я спросил, насколько его обстоятельства позволяют ему такую крупную единовременную трату и не окажется ли он в стесненном положении из‑за нее.

– Я бы так не сказал, – ответил он на первую часть моего вопроса. – Но это ваши деньги, и, вероятно, вы нуждаетесь в них больше, чем я.

– А ваш сын? Не будет ли он расстроен тем, что часть корабля оказалась проданной?

При этих словах Амарал впал в глубокую задумчивость и признался, что его сын и так питает великую ненависть ко мне, что удивило меня до крайности, ибо я никогда не был знаком с этим человеком.

– Со временем страх часто перерастает в ненависть, – сказал капитан, – а в детстве у Закари, как он часто мне говорил, были веские причины бояться вас.

Я по‑прежнему ничего не понимал и начал было беспокоиться, что Амарал принял меня за кого‑то другого, и тогда он рассказал мне, что до принятия христианского имени Закари, в честь Захарии, его приемного сына звали Ксури, и это был тот самый мальчик, которого капитан купил у меня и со временем привязался к нему, как к родному сыну. Когда Ксури научился сносно говорить по‑английски, он рассказал отцу об альму‑стазебе и тех ужасных вещах, свидетелем которых он был во время вашего плавания вдоль африканского побережья, и порой по ночам мальчик просыпался в слезах от собственного крика.

Мне стало стыдно, ибо за эти годы я почти не вспоминал о Ксури, хотя без него я либо по‑прежнему оставался бы рабом в Сале, либо был бы уже мертв, и у меня не было слов, чтобы выразить свое сожаление, что страх перед зверем преследовал его столько лет.

Между тем при этих словах вперед выступил мой слуга Пятница, ибо он в течение всего этого времени находился рядом со мной, и резко высказался в мою защиту:

– Хозяин – хороший человек, – сказал он, – лучший из человеков. Зверь сохранить его жизнь на остров, защищать его и спасать много жизней. – Даже облаченный в европейскую одежду, Пятница сохранил грозный вид, тем более, что по‑прежнему носил на боку огромный деревянный меч.

От этого заявления Амарал на мгновение опешил, но потом сделал вид, что не придал значения его словам и заверил нас в том, что не собирался никого обвинять, равно как и выдавать мою тайну. Он был счастлив, любил сына и лишь хотел отблагодарить своего старого друга за то, что они нашли друг друга. Зная о потаенной стороне моей натуры, он не видел ничего плохого в том, что благодаря ей обрел сына, и ко мне он не питал ничего, кроме приязни.

В каждом слове этого славного человека было столько любви ко мне, что, слушая его, я с трудом сдерживал слезы. Я взял у него сто моидоров и вернул ему остальные, сказав, что отдам ему и эти деньги, если мне удастся получить обратно плантацию. Что касается переуступки мне его прав на корабль, совладельцем которого был его сын, то я категорически отверг это предложение. Если я получу то, что мне, по его словам, причитается, я не возьму с него ни единого лишнего пенни. Я также пообещал написать его сыну Закари, бывшему Ксури, и попросить у него, взрослого мужчины, прощения за страх, который невольно нагнал на него, когда он был ребенком.

После этого Амарал спросил меня, что я собираюсь делать, чтобы вернуть себе плантацию. Я объяснил ему, что предполагаю отправиться туда собственной персоной. Он согласился, что я, разумеется, могу так поступить, если мне хочется, но сказал, что есть еще несколько способов восстановить мои права и получить возможность пользоваться доходами с плантации. Так как в Лиссабоне на реке стояли корабли, готовые к отплытию в Бразилию, он посоветовал мне внести мое имя в государственный реестр, представив подписанную им бумагу о том, что он, капитан Амарал, свидетельствует под присягой, что я жив и являюсь тем человеком, который первым приобрел участок земли, где в настоящее время находится вышеупомянутая плантация.

Все, кто имели отношение к этому делу, проявили в нем исключительную добросовестность. Не прошло и семи месяцев, как я получил большой пакет от наследников моих доверенных лиц, в который были вложены следующие письма и документы:

Во‑первых, там был отчет о доходах с продажи урожаев, собранных на моей плантации за шесть лет, начиная с того года, когда их отцы рассчитались с капитаном Амаралом. Мой чистый доход составил 1147 моидоров.

Во‑вторых, отчет еще за четыре года, то есть до того времени, как государство взяло управление плантацией на себя, ибо она принадлежала человеку, пропавшему без вести, то есть тому, кого постигла гражданская смерть. По этому отчету мой доход составил 19 446 крузадо, что составляло около 3241 моидора.

В‑третьих, отчет настоятеля августинского монастыря, получавшего доходы на протяжении четырнадцати с лишним лет. Не имея возможности возвратить деньги, потраченные на нужды больницы, он сообщал, что у него осталось 872 моидора, которые являются моей собственностью.

Было там и письмо от моего компаньона, в котором он поздравлял меня с тем, что я остался жив, сообщал о том, как расцвела наша плантация, и горячо убеждал меня приехать и заняться управлением своей собственностью. Завершалось это послание сердечными дружескими излияниями и приветами от его семьи. И еще он прислал мне в подарок семь превосходных леопардовых шкур, пять ящиков сладостей и сотню монет нечеканного золота, не таких крупных, как моидоры. На том же корабле мои доверенные лица отправили мне 1200 мешков сахара, 800 тюков табака и остальную часть дохода золотом.

Так, нежданно‑негаданно, в моем распоряжении оказалось свыше пяти тысяч фунтов стерлингов и, так сказать, поместье в Бразилии, приносившее свыше тысячи фунтов годового дохода, столь же верного, как тот, который приносят английские поместья. Одним словом, я оказался в положении, с которым никак не мог освоиться, не зная, с чего начать.

Прежде всего, я отблагодарил моего главного благодетеля, славного старика капитана Амарала, первого, кто пришел мне на помощь, кто был добр ко мне с самого начала и честен со мной до конца. Теперь у меня появилась возможность вознаградить его сторицей. Прежде всего, я вернул ему полученную от него сотню моидоров. Затем я послал за нотариусом и оформил доверенность на его имя, по которой он ежегодно должен был получать доходы с моей плантации, поручая ему вести расчеты с моим компаньоном, и с припиской в конце, согласно которой ему назначалась пожизненная выплата в 100 моидоров годовых, а его сыну Закари – пожизненная выплата в 50 моидоров годовых. Так я отблагодарил моего старого друга и спасителя.

Затем мне предстояло решить, как жить дальше и как распорядиться состоянием, ниспосланным мне самим Провидением. Разумеется, забот у меня теперь прибавилось по сравнению с тем временем, когда я вел одинокую жизнь на острове, где я довольствовался тем, что было в моем распоряжении, то есть самым необходимым. Теперь же на меня легло тяжкое бремя ответственности за свое богатство. Но у меня больше не было пещеры, куда можно спрятать деньги, или места, где их не нужно хранить под замком и где они могли бы спокойно лежать до тех пор, пока не потускнеют и не покроются патиной. Напротив, я не знал, где их хранить и кому их можно доверить. Мой старый друг капитан Амарал, человек абсолютно честный, был единственным, на кого я мог положиться.

Одно время я думал уехать в Бразилию и осесть в этой стране, ибо я был привычен к тамошнему климату. Однако теперь я не мог даже помыслить об отъезде, пока не разберусь со всеми своими делами и не смогу оставить свое состояние в надежных руках. На решение этой проблемы ушло несколько месяцев. В конце концов, я решил отвезти деньги в Англию и найти там знакомых или родственников, которым можно было бы довериться. Поэтому я принялся готовиться к отъезду в Англию со всем моим богатством.

 

Мои путешествия, Loup garou, [20]  ужасное проклятие

 

Уладив свои дела, продав товары и вложив деньги в надежные векселя, я принялся размышлять, как мне добраться до Англии. Я прекрасно переносил морские путешествия, но в тот раз мне почему‑то претила одна мысль о том, чтобы отправиться в Англию на корабле. Зверь разделял мои чувства, и его отвращение к перспективе выйти в море напоминало то чувство, которое он испытывал к жуткому капищу, и даже Пятница был явно удручен предстоящим. Мы с ним обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что если над островом властвовала какая‑то сила, то она могла проявляться в любое время и в любом другом месте.

Капитан Амарал убеждал меня отказаться от морского путешествия, коль скоро мысль о выходе в море вызывала во мне отвращение, предлагая добраться до берега Бискайского залива по суше, затем переправиться в Рошель, далее спокойно доехать до Парижа, потом до Кале и, наконец, добраться до Дувра. Или доехать до Мадрида, а затем пересечь всю Францию. Одним словом, я испытывал столь сильное предубеждение против какого бы то ни было морского путешествия, за исключением перехода из Кале в Дувр, что решение проделать всю дорогу по суше пришлось мне по душе. Поскольку торопиться мне было некуда, а расходы не имели значения, этот вариант казался намного более привлекательным. Чтобы путешествие стало еще более приятным, мой старый капитан познакомил меня с английским джентльменом, сыном лиссабонского купца, который хотел бы составить мне компанию. К нам присоединились еще двое английских купцов и два молодых португальских джентльмена, которые намеревались доехать с нами до Парижа. Всего нас оказалось шестеро, и с нами ехали пятеро слуг. Два купца и два португальца из экономии взяли по одному слуге на двоих. Что до меня, то, кроме Пятницы, который совершенно не имел понятия об европейских обычаях и поэтому не годился в качестве слуги во время путешествия, а также постоянно привлекал к себе внимание из‑за темного цвета кожи, то я взял в услужение одного английского моряка.

Так я выехал из Лиссабона. У нас были хорошие кони, мы были изрядно снаряжены и вооружены, составляя маленькое войско, и спутники почтили меня званием капитана, потому что я был среди них старшим, имел двух слуг и, разумеется, являлся инициатором путешествия.

Как я не обременял вас своими корабельными дневниками, так не стану обременять вас и подробным отчетом и об этом сухопутном путешествии. Вместе с тем я не могу не рассказать о некоторых зловещих и страшных событиях, которые произошли с нами за время пути.

По приезде в Мадрид все мы, ранее не бывавшие в Испании, пожелали задержаться в городе на некоторое время. Увы, приближалось полнолуние, а мой верный Пятница и так уже успел привлечь к себе слишком большое внимание. Не решившись оставаться в городе Инквизиции в то время, когда я принимал обличье зверя, мы выехали из Мадрида примерно в середине октября. Когда мы достигли границы Наварры, нас встревожило известие о том, что на французских склонах гор выпал глубокий снег и нескольким путешественникам, рискнувшим было перейти через горы, пришлось вернуться в Памплону.

Когда мы добрались до самой Памплоны, слухи подтвердились. Привыкнув к жаркому климату и странам, где можно было обходиться почти без одежды, я невыносимо страдал от холода. Страдания были тяжкими и неожиданными, потому что всего десять дней назад мы ехали по дорогам Старой Кастилии, а теперь нас мучил безжалостный ледяной ветер.

Несчастный Пятница испугался, увидев горы, сплошь покрытые снегом, но еще больше его страшило неведомое прежде ощущение холода. Меня очень позабавило, что он, такой отважный, перепугался при виде снега; через некоторое время он тоже начал смеяться над своими страхами, но я знал, что холод все же серьезно повлиял на одну из сторон его натуры.

Когда мы добрались до Памплоны, ко всему прочему начался сильный снегопад, и люди заговорили о том, что в этом году зима настала слишком рано. Дороги, опасные и в более благоприятные времена года, стали непроходимыми. Одним словом, в некоторых местах снег лег толстым слоем и покрылся ледяным настом, как бывает только в северных странах, и ехать дальше было невозможно, ибо при малейшем неверном шаге мы могли провалиться и оказаться заживо погребенными под снегом.

В Памплоне мы задержались, как минимум, дней на двадцать. К своему большому неудовольствию, Пятнице пришлось провести три ночи полнолуния в сарае, где была только маленькая жаровня, у которой он отогревал окоченевшие руки и ноги. В эти ночи я тоже находился в сарае, накрепко привязанный к балке, ибо я обучил моего слугу искусству вязать особые узлы и использовать серебряные монеты, переданному мне отцом в незапамятные времена. Мы оба были очень довольны, когда ночи полнолуния миновали и мы смогли вернуться в гостиницу к нашим спутникам, однако было ясно, что зверю такая погода пришлась по душе.

Убедившись, что настала зима и что улучшения погоды ждать не приходится, я предложил своим спутникам направиться в Фонтарабию, откуда по морю рукой подать до Бордо.

Однако пока я обдумывал этот план, в Памплону прибыли четверо французов, застигнутых непогодой на французской стороне гор и нашедших проводника, который перевел их через горы по незанесенным снегом тропам, где если и были участки, покрытые снегом, то лежал он на них плотно и по нему могли пройти и люди, и лошади.

Мы послали за этим проводником, которого звали Этьен, и он сказал, что берется провести нас по тому же маршруту, где нам не будет страшен снег, но при условии, что мы захватим с собой достаточно оружия для защиты от диких зверей.

– Ибо, – сказал он, – в такой снегопад у подножья гор часто собираются голодные волки.

Мы сказали ему, что вполне готовы к встрече с подобными тварями. Потом один из молодых португальских джентльменов по имени Дакоста, спросил, может ли проводник дать гарантию, что мы не встретим двуногих волков, которые, как ему говорили, представляют собой наибольшую опасность в этих краях, в особенности на французской стороне гор, обращенной к Лангедоку. При этом я заметил, как глаза Пятницы сузились от охватившей его тревоги. Мой слуга стиснул рукоятку деревянного меча, но я ободряюще взглянул на португальца и, покачав головой, заметил, что все это сказки, поэтому нам ничего не угрожает.

Этьен успокоил нас, заверив, что на той дороге, по которой мы отправимся, подобная опасность нам не грозит. Итак, мы, равно как и другие двенадцать джентльменов со своими слугами, согласились последовать за ним.

И вот, 15 ноября в сопровождении проводника мы выехали из Памплоны. Я удивился, когда, вместо того, чтобы поехать вперед, мы проделали миль двадцать в противоположном направлении, по той самой дороге, по которой мы приехали из Мадрида. Переправившись через две речки, мы выехали на равнину и вновь оказались в теплом климате. Местность здесь была очень приятной, а снега не было и в помине. Свернув влево, Этьен привел нас к горам другой дорогой. Горы и пропасти казались ужасными, но он так лавировал, ведя нас такими извилистыми тропами, что мы перевалили через горы, не столкнувшись с особыми проблемами из‑за снега. И внезапно перед нами открылся вид на прелестные плодородные провинции Лангедок и Гасконь, зеленые и цветущие, но до них было еще далеко, и нам предстояло проделать немалый путь по горным склонам.

Впрочем, мы сильно встревожились, когда на целые сутки зарядил снегопад, настолько сильный, что мы не смогли продолжать свой путь. Этьен уговаривал нас не волноваться. Скоро все испытания будут позади. И действительно, мы стали замечать, что с каждым днем спускаемся все ниже, уверенно продвигаясь на север.

Часа за два до наступления темноты, когда ехавший немного впереди нас Этьен скрылся из виду, со стороны густого леса выскочили три волка и понеслись в нашу сторону. Двое волков нацелились на нашего проводника, и если бы не наше вмешательство, они бы его растерзали. Один из хищников вцепился в его коня, а второй напал на человека, да с такой яростью, что у Этьена не хватило времени выхватить пистолет, и он мог лишь кричать, призывая нас на помощь. Я велел находившемуся рядом со мной Пятнице поехать вперед и посмотреть, что случилось. Как только Пятница увидел, что происходит, он ничуть не менее громко завопил: «О хозяин! О хозяин!» – но, будучи храбрым малым, поскакал на помощь несчастному проводнику.

Этьену повезло, что это был мой слуга, потому что за многие годы Пятница привык к зверю и не боялся его. Пятница помчался прямо к проводнику и из пистолета выстрелил точно в голову напавшему на него волку. Любой другой из нас стрелял бы с расстояния и при этом промахнулся бы или же мог попасть в Этьена.

Однако и этого было вполне достаточно, чтобы испугать и более смелого человека, чем я. И вся наша компания тоже была не на шутку встревожена, когда одновременно с грохотом выстрела Пятницы до нас с обеих сторон донесся зловещий волчий вой. Горное эхо подхватило и усилило его, и нам казалось, что мы окружены огромной стаей волков. Между тем, после того, как Пятница убил одного из волков, тот, который напал на лошадь, обратился в бегство, не причинив ей никакого вреда; хотя он и попытался вцепиться ей в голову, его клыки лишь лязгнули по металлической бляхе на уздечке. А вот Этьен сильно пострадал, ибо разъяренный зверь дважды укусил его, один раз в руку, а другой раз – в ногу чуть выше колена. Когда Пятница подоспел к нему на помощь, Этьен, искусанный волком, с трудом удерживался на испуганной лошади.

Услышав выстрел, все мы пришпорили коней и поехали как можно быстрее, насколько позволяла тропа, чтобы узнать, что случилось. Как только мы выбрались из‑под деревьев, заслонявших нам обзор, мы увидели, что произошло, и поняли, каким образом Пятница спас несчастного Этьена, но до них было еще достаточно далеко, поэтому мы не могли разглядеть убитого зверя.

Пятница спас нашего проводника, и, когда мы подъехали к нему, помогал ему сойти с лошади, ибо Этьен был и ранен, и испуган одновременно.

Мы все еще находились в безлюдном месте, наш проводник сильно пострадал, и мы не знали, что предпринять. У меня в ушах стоял волчий вой, и от этого я испытывал странный прилив сил, как это однажды уже было в моей жизни, когда я услышал этот звук на побережье Африки.

Эти события и приближение темноты заставляли нас торопиться. Нам предстояло преодолеть еще около трех лиг, и Этьен поторапливал нас, чтобы мы скорее спустились с гор и оказались в Лангедоке.

Земля по‑прежнему была покрыта снегом, хотя и не таким глубоким и опасным, как в горах. Как мы узнали впоследствии, голодные хищники в поисках пищи спустились в леса и долины и натворили немало безобразий в окрестных деревнях. Они зарезали много овец и лошадей. Были и человеческие жертвы.

Нам предстояло миновать еще одно опасное место. Как сказал Этьен, если здесь водятся другие волки, то они непременно должны быть там. Речь шла о небольшой прогалине, со всех сторон окруженной лесом. Потом нам надо было проехать по узкой просеке, и тогда мы добрались бы до деревни, где планировали остановиться на ночлег.

Вскоре после захода солнца мы выехали на равнину. Первый лес мы миновали благополучно, и лишь на небольшой прогалине, длина которой не превышала двух фарлонгов,[21] увидели, как один за другим дорогу стремительно перебежали пять здоровенных волков. Казалось, они преследуют какую‑то жертву. Они не обратили на нас никакого внимания и через несколько мгновений скрылись в лесу. Тогда Этьен велел нам быть настороже, ибо он считал, что вскоре сюда заявятся и другие волки.

Мы держали ружья наготове и постоянно оглядывались по сторонам, но в течение всего времени, что мы ехали по лесу, волки больше не появлялись. Когда же мы выехали на прогалину и стали осматривать окрестности, то первым делом заметили останки задранной волками лошади, над которыми трудилось около двенадцати хищников. Они уже сожрали все мясо и теперь обгладывали кости.

Наступила ночь, и в темноте наше положение стало еще более скверным. Вой этих дьявольских отродий становился все громче и пронзительнее. Внезапно мы заметили трех волков, одного слева, другого впереди и третьего позади нас. Таким образом, мы оказались в окружении. Впрочем, поскольку они не нападали на нас, мы продолжали свой путь, стараясь ехать как можно быстрее, но в этих условиях лошади были способны бежать лишь крупной рысью. Так мы добрались до места, где эта прогалина заканчивалась и вновь начинался лес.

Вдруг в лесу раздался выстрел, и мы увидели, как из‑за деревьев на прогалину вылетел конь, под седлом и с уздечкой. Он несся, как ветер, а за ним во всю прыть гналось штук шестнадцать или семнадцать волков.

Зрелище было ужасное. Подъехав к тому месту на опушке, откуда выскочил конь, мы нашли обглоданные останки второго коня и двух человек, зарезанных этими хищными тварями. Один из погибших был, по всей видимости, тем человеком, чей выстрел мы только что слышали, ибо рядом с ним валялось ружье. Его голова и верхняя часть туловища были полностью съедены.

Нас обуял ужас, и мы не знали, что предпринять. Впрочем, вскоре волки заставили нас принять решение, ибо они окружили нас, надеясь поживиться очередной добычей. Мне кажется, их было не менее трехсот. На наше счастье, у самой кромки леса лежали стволы срубленных летом и подготовленных к вывозу деревьев. Я подвел наш маленький отряд к этим деревьям и велел всем спешиться и встать треугольником, спрятавшись за поваленными деревьями, как за брустверами, а лошадей поставить в середину. Так мы и сделали, и слава Богу, ибо трудно представить себе более яростную атаку, чем та, которой мы подверглись. Звери наступали на нас с глухим рычанием и, одержимые жаждой добычи, легко вскакивали на поваленные деревья, за которыми мы прятались.

Какой же яростной была эта битва! Мой слуга Пятница в одной руке сжимал пистолет, а другой орудовал огромным деревянным мечом, действуя им, как крестьянин серпом во время жатвы, и подсекая волков, словно колосья. Этьен мастерски стрелял по ним из пистолетов, но он ослабел от ран, его движения были медленными, и волки одолели его. Молодой португалец Дакоста и его спутник были утащены волками в лес, и через несколько минут их отчаянные вопли стихли.

Даже в самый разгар схватки я четко сознавал, что ни один волк не атаковал лично меня. Даже эти голодные хищники не смели приблизиться к зверю. Я решил воспользоваться эти обстоятельством, однако, пока я размышлял на эту тему, дело приняло еще более скверный оборот.

Ночь пронзил жуткий вой, громкий, как пушечный выстрел или удар грома. При этом звуке все волки отпрянули назад, даже те, которые пировали, поедая наших погибших товарищей. Стая расступилась, и из леса вышел ужасный зверь. При его приближении волки начали сердито ворчать, поджимать хвосты и пригибаться к земле, и я понял, что перед нами – вожак стаи.

Воистину, это был матерый клыкастый волчище, высотой в холке больше половины человеческого роста. Нижняя челюсть его была приоткрыта и немного сдвинута в сторону, а клыки и когти были размером с мой большой палец. У него был густой серый мех, отливавший белым и серебром, очевидно, что он многие годы правил своим небольшим королевством.

Он остановился в нескольких ярдах от нашего бруствера и осмотрел всех нас так, как повар на рынке осматривает свежие продукты. Из двенадцати человек нас осталось всего семеро, считая меня и Пятницу, и если бы волки во главе со своим огромным вожаком напали на нас вновь, наши шансы уцелеть были бы равны нулю.

Вдруг вожак стаи уставился на меня и заворчал. Один или два волка негромко завыли, и вскоре воздух задрожал от их хорового воя. Огромный волк продолжал ворчать и скалиться, не спуская с меня глаз, и его страшные клыки громко лязгали. Это была угроза всем нам. Или мне одному?

– Хозяин, он не хотеть драться с твоя, – сказал Пятница, по‑прежнему не отходивший от меня ни на шаг. – Он хотеть драться со зверь. Ты здесь, зверь здесь, вызов здесь.

Я взглянул на ночное небо, на полумесяц над нашими головами и спросил Пятницу, как он считает, не позволит ли этот огромный волк нам вернуться сюда через пару недель, но в ответ мой слуга даже не улыбнулся.

Волк вновь завыл, и тут случилось самое страшное. Глубоко внутри меня зашевелился и пробудился зверь. Я вновь посмотрел на лунный серп и попытался утихомирить эту темную сторону моей натуры, но все усилия были тщетными. Волк каким‑то образом видел скрывающегося во мне зверя и желал сразиться с ним, а зверь видел его моими глазами и принимал брошенный ему вызов. Однажды, перед тем как покинуть остров, я выпустил его не в ночь полнолуния. Теперь он с силой рвался наружу, преодолевая мое сопротивление, как корабль, идущий против течения.

Я сорвал с себя перчатки, а Пятница помог мне избавиться от плаща и одежды, ибо он заметил, что на меня находит обличье зверя. Когда я принялся раздеваться, мои спутники начали задавать мне недоуменные вопросы, но, увидев, как появляется зверь, потеряли дар речи. Лишь слуга одного из купцов слабо вскрикнул, затем послышались и другие возгласы, но Пятница решительно заставил их замолчать.

Пока я срывал с себя ненавистную одежду, огромный волк поднялся на задние лапы, как человек, и там, где у него должны были быть лапы, я увидел костяшки пальцев. Мои чувства притупились, и я успел лишь подумать о том, что знаю, кто послал вызов зверю.

Схватка была ужасной, и я наблюдал за ней через закопченные линзы сознания. Loup garou, как по‑французски называют оборотня, оказался сильным и коварным противником. Он наносил зверю такие раны, какие тот не получал ни разу в жизни, и от этого зверь приходил в еще большую ярость. На мгновение я увидел, как мой слуга Пятница пытается достать loup garou своим деревянным мечом, но зверь набросился на него, заставив отступить. Это была его битва, и никто другой не мог украсть у него победу! Это была его битва, ужасная битва, и вскоре я перестал различать что‑либо, кроме боли и крови, зубов и когтей, плоти и воя.

Я очнулся, чувствуя во рту привкус чужой крови, и этот привкус одновременно был и резким, и теплым, и сладостным. Я выплюнул ее, как выплевывают кусок отвратительной пищи.

Стая исчезла. Последние несколько волков остались посмотреть, как я поднимаюсь с земли, и жалобно поскуливали, когда мой взгляд падал на них, а затем поджали хвосты и потрусили к лесу.

Все мои спутники были либо мертвы, либо бежали. Больше я никогда не слышал о них и даже не знаю, удалось ли им выбраться из леса. Да меня это и не волновало.

На снегу передо мной валялось обнаженное тело старика с перегрызенным горлом. Лицо у него было вытянутое и грязное, борода – густая и спутанная. Это было лицо, которым в последний раз пользовались давным‑давно, незадолго до того, как я впервые вышел в море. Я смотрел на него и видел высокие скулы и крупный нос моего отца, а его потускневшие глаза были круглыми, похожими на глаза моей матери, какими я их запомнил.

Пятница погиб.

Мой слуга лежал на снегу, уставившись в небо широко распахнутыми глазами, а рядом с ним лежал его огромный деревянный меч. Живот у него был распорот, и хотя я всеми силами пытался убедить себя в том, что это работа loup garou, я не мог забыть, с какой лютой яростью накинулся на него зверь, когда Пятница посмел вмешаться в его битву.

И, обнимая моего слугу на этой лангедокской равнине, я чувствовал, как по моим щекам катятся слезы, и сознавал, до какой степени я гнусен, и нет мне прощения за то, что в одну ночь я убил самого верного слугу и друга, какого только можно представить, и родного брата, с которым не виделся много долгих лет.