Глава X первые труды русских историков по новому времени

Начало изучения в России новой истории. Серьезное и систематическое изучение новой истории - истории революций и революционных движений по преимуществу — встречало в русских университетах первой половины XIX в. почти непреодолимые препятствия, лишь в результате подъема демократического движения в период революционной ситуации конца 50-х — начала 60-х годов и вынужденных уступок со стороны самодержавно-крепостнического правительства цензурный гнет над высшей школой и печатью был несколько ослаблен. Это привело к тому, что и в практику университетского преподавания стали включаться — первоначально робко и непоследовательно — темы нового времени. Ранее относящиеся сюда проблемы смело и широко ставились почти исключительно революционно-демократической исторической мыслью, но лишь в общей форме, без конкретной их разработки. Тем не менее, факт этот оказывал в дальнейшем несомненное прямое и косвенное влияние и на либеральных историков из рядов профессуры.

По принятой тогда периодизации новую историю начинали обычно с конца XV — начала XVI в. Именно этому этапу еще лишь намечавшегося перехода от средних веков к новому времени уделяли на первых порах основное внимание русские «всеобщие историки», которые выступали пионерами преподавания новой истории и стремились связать с ее проблематикой изучавшийся ими переходный период. Лишь медленно и постепенно расширялись хронологические рамки академи­ческого ее изучения. Только с 70-х годов более или менее систематиче­скому рассмотрению стала подвергаться и крупнейшая из западноевро­пейских революций —Французская революция XVIII в., уже давно при­влекавшая к себе жгучий интерес в России в связи со встававшими перед нею задачами ее собственных революционных преобразований.

Крестьянская война в освещении М.Н. Петрова. Одним из первых профессиональных историков главным образом нового времени был М.Н Петров (1826—1887), воспитанник, а затем профессор Харьковского университета.

После двухгодичной научной командировки за границу Петров выступил в 1861 г. с докторской диссертацией «Новейшая национальная историография в Германии, Англии и Франции». Считая, что «дух, творящий историю и объясняющий ею созданные явления, — один тот же», Петров в своем анализе современного ему состояния западноевропейской исторической науки пытался уже ставить ее развитие связь с развитием общественной мысли.

В напечатанном одновременно с диссертацией кратком отчете командировке Петров дважды касался того отдела «историко-экономической литературы, который имеет предметом исследование судеб низших сословий во Франции и который в последнее время произвел несколько весьма замечательных ученых явлений».

Особого внимания заслуживает собственный этюд Петрова о «судьбах, низших сословий» — «Томас Мюнцер. Великая крестьянская война». Этот небольшой этюд интересен общей постановкой проблемы крестьянского антифеодального движения в связи с проблемой революции — постановкой, навеянной, несомненно, русской действительностью и передовой русской общественной мыслью.

«Нас когда-то учили, что крестьянская война была плодом ложно понятого учения Лютера об евангельской свободе и равенстве. Этому теперь никто не верит... Массы никогда не подымаются из-за одних идей, и книги, какие бы они ни были, редко производят революции. Только тяжкая материальная нужда, голод, мор, невыносимые притеснения, словом, экономические условия и причины в состоянии вызвать народный мятеж. Так случилось и здесь», — писал Петров, формулируя основную мысль своей статьи.

Подходя с таких позиций к Великой крестьянской войне и роли в ней Мюнцера, Петров вносил существенные коррективы в понимание ее Циммерманом, которого относил к числу «лучших из нынешних представителей» школы Шлоссера. Заслугу Циммермана Петров видел в том, что он, понял Крестьянскую войну как опыт европейской революции, «бывшей сигналом всех последующих социальных переворотов», как «явление, совершенно родственное революциям английской и особенно французской». Будучи «первым опытом еще слишком незрелого общества» и не добившись поэтому успеха, «немецкое демократическо-революционное движение» имело общую с ними цель «в ниспровержении средневековых порядков и учреждений» и руководствовалось во многом одними и теми же идеями. В этом смысле «и передовые люди германского движения были, так сказать, предтечами героев и вождей революций во Франции и Англии».

Петров решительно противопоставлял две тенденции реформационного движения. Одну олицетворял в его глазах Лютер, восставший против векового авторитета римской курии, но стремившийся лишь «к умеренным преобразованиям церковных учреждений в пределах существующего общественного порядка». Вторую — Мюнцер и другие «смелые новаторы» с их попытками выйти за пределы чисто богословской контраверзы, коснуться вопросов социальных и политических, увлечь массы «к радикальным переменам в церкви, государстве и целой жизни». «Проповедь их нашла живое и понятное сочувствие, потому что ближе стояла к насущным интересам народа, — подчеркивал Петров. — Августинское учение о благодати и оправдании верой, около которого вращалась вся ученая протестантская полемика эпохи, для простого человека было далеко и мало доступно, но вопрос — нести ли ему барщину и платить ли произвольные подати, был для него делом первой важности, ибо касался самых существенных условий его жизни. Народ жадно прислушивался к таким речам... На религиозной почве начиналось социальное брожение. Реформа готова была перейти в ре­волюцию».              

Под влиянием этого в идеях Лютера «обнаружился вдруг поворот к старине». Из страха перед революцией он впал в противоречие с самим собой, доказывая необходимость и законность рабства, и не гнушался в борьбе с представителями «радикальных ветвей возбужденного движения» преследовать их «не только литературным путем, но и посредством полиции». «Потеряв опору в народе, глава реформы примкнул к князьям и дворянству», — так заканчивал Петров свою меткую характеристику Лютера.

Исходя из признания «непримиримой вражды между двумя течениями эпохи», Петров, говоря о центральной фигуре своего очерка, подчеркивал, что именно «на почве этого антагонизма воспитался и действовал Мюнцер». Такое понимание роли Томаса Мюнцера в революционном движении XVI в. означало крупный шаг вперед по сравнению Циммерманом, склонным объяснять ее юношеской незрелостью идей Мюнцера, несбыточностью его мечтаний.

Интересная по замыслу статья Петрова не до конца выдержана, однако, на высоком уровне своих исходных положений. Когда дело до­ходит до рассказа о непосредственно революционных событиях, изложение как бы надламывается, обнаруживая всю непоследовательность автора, его либеральную ограниченность. Вопреки своему общему подходу к Томасу Мюнцеру, вопреки отмечаемым им широкой популярности и влияния на массы этого «самого оригинального и даровитого из вождей немецкой революции XVI в.», Петров утверждает здесь, «характер революционного движения 20-х годов далеко не соот­ветствовал стремлениям крайних реформаторов», что «огромное большинство народа хотело преобразований умеренных и возможных...». Во всем виноват народ, Мюнцер «горько в нем ошибся», «никто не властен сделать свободным того, у кого в душе рабские чувства и помыслы», — таков заключительный аккорд статьи Петрова о «самом замечательном» из тех вождей немецкого народа, которые некогда повели его в бой против старых угнетателей — князей, дворянства и иерархии».

Прогрессивная, демократическая струя статьи Петрова не получи дальнейшего развития в его научной деятельности, так как впоследствии он резко поправел. Эволюция Петрова вправо отразилась, в частности, на его «Лекциях по всемирной истории», которые читались им еще в 70-х годах, но изданы были впервые лишь посмертно, в 1888— к 1894 гг. В этом первом в нашей литературе университетском пособии подобного рода наиболее подробно излагалась «История новых веков» (XVI—XVIII вв.) — вплоть до созыва в 1792т. Конвента. Но именно здесь особенно сказалась свойственная Петрову в период работы над курсом уже не только антиреволюционная, но и антидемократическая тенденция. Это, разумеется, снижало научный уровень его курса.

Концепция Реформации и Крестьянской войны В.В. Бауера. В Петербургском университете начало планомерного преподавания и изучения новой истории было связано было с именем В. В. Бауера (1833—1884), ученика М. С. Куторги, оказавшего на него несомненное идейное влияние.

«Лекции по новой истории» Бауера, над которыми он работал еще в 60—70-х годах, изданы были также лишь посмертно. Они представляют несомненный интерес как пример относительно раннего общего подхода нашей академической историографии к новой истории в тогдашнем понимании этого термина.

Бауер настойчиво подчеркивал свое стремление заниматься «не одними фактами», но «вникнуть в значение этих фактов... уяснить себе законы, по которым развивалось общество». Так именно подходил он и к новой истории, которая интересовала его преимущественно «с философской стороны, для выводов общих законов развития человечества»». Тем самым он, в отличие от большинства тогдашних русских историков, выступал против широко распространенного в то время противопоставления Западной Европы — России, которая развивается якобы по другим законам и не имеет ничего общего со «всеми этими революциями да реформациями, чуждыми русской жизни», — по выражению коллеги Бауера по университету крупного византиниста В. Г. Васильевского.

Другой положительной особенностью исторической методологии Бауера было унаследованное им от Куторги понимание диалектического характера исторического развития. «Таков уже неизбежный исторический закон, что новое начало, как бы оно ни было слабо, все-таки рано или поздно должно восторжествовать над отживающим старым началом», — неоднократно повторял он. Стоя на почве диалектики, Бауер признавал в принципе и революционную форму перехода как от древности к средним векам, так и от средних веков к новому времени.    Самой яркой, цельной и самостоятельной частью научного наследства Бауера, как и Петрова, была его концепция немецкой Реформации и Великой крестьянской войны. Свое выражение она нашла в его основном и любимом курсе «История германо-романского мира в XV и XVI столетиях. Реформационная эпоха» и в примыкающей к нему небольшой монографии «Так называемая «Реформация императора Фридриха III». Политический памфлет конца XV столетия».

Признавая заслуги немецких ученых последних десятилетий в освещении истории XVI в., Бауер в то же время упрекал их в том, что они «не удержались от патриотического увлечения и видят в Реформации... проявление истинного германского национального характера и превосходства германской расы над славянской и романской...».

В своем понимании Реформации Бауер исходил из того, что «весь германо-романский мир переживал со второй половины XV столетия период кризиса, в котором постепенно разлагалось все средневековое мировоззрение с его верованиями, учреждениями, понятиями и медленно развивались новые стремления, новые идеи, искавшие себе соответствующие формы в практической жизни». И если при этом «столкновение старого, отживающего мировоззрения с новым, нарождавшимся ранее и сильнее всего произошло в Германии и произвело там революцию, пересоздавшую всю Западную Европу, то причина этого явления таится не в превосходстве германского национального характера над романским, а единственно в том обстоятельстве, что в Германии вследствие разных исторических условий плод созрел ранее, чем в других государствах».

Условия эти Бауер сводил в основном к тому, что Германия в начале XVI в. была именно той страной, «где сильнее, чем в других Странах Западной Европы, проявлялась в то время вся несостоятель­ность средневекового порядка вещей, где сильнее было брожение умов, где политическое положение было гораздо более ненормально и где потому и революция началась ранее». Формулируя в связи с этим об­дую идею закономерности и неизбежности революции, он со всей определенностью подчеркивал, что в тех случаях, «когда несостоятель­ность существующего порядка вещей достигает высших размеров, тогда переворот становится неминуемым и естественным, как естественно радение с дерева вполне созревшего плода».

Бауер критиковал представителей католической исторической традиции, изображавших Эразма Роттердамского и Лютера «главнейшими виновниками не только религиозного движения, но и всех народных волнений XVI столетия в Германии, угрожавших поколебать существовавший политический и социальный строй империи». Возражая им, Бауер указывал, что «развитие человеческого общества идет своими непреложными путями, законы которых пытается определить человеческий ум», что «отдельная личность бессильна изменить естественный ход развития». А потому вся «вина» или «заслуга» Эразма Роттердамского и Лютера состояла лишь в том, что «они обладали энергией, волею, умом настолько, что уяснили себе смутно сознаваемые идеалы современников, умели дать им полное выражение, отыскать путь к их осуществлению».

С другой стороны, Бауер критиковал также протестантских писа­телей, у которых вплоть до 30-х годов XIX в. повествование о событиях первой половины XVI столетия получало характер по преимущест­ву богословский. «Писатели этого богословского направления упустили совершено из виду, что массу народа трудно было бы возбудить на ожесточенное сопротивление из-за одних отвлеченных догматов о свободе воли, о греховности человеческой природы, о божественной благодати, что тысячи необразованного народа не покидали бы своих жилищ, не оставляли бы семьи свои на произвол судьбы, не променивали бы заступ на оружие с единственною целью способствовать торжеству того или другого отвлеченного положения, для них вполне непонятного, — писал Бауер, выражая ту же смелую для своего времени мысль, кото­рую мы встречали уже у Петрова. — Не вдаваясь даже в глубокое изумление современных источников, можно было бы по одному здравому смыслу вывести заключение, что тут действовали иные мотивы и побу­дительные мотивы более положительного свойства и что под оболочкою догматическою скрывались интересы политического и социального характера».

Политической и особенно социальной оппозиции Бауер отводил значительное место в своем курсе. В основе нарастания наиболее глубокой социальной оппозиции лежал, по его мнению, происходивший в рассматриваемое им время «социальный переворот на Западе», под которым он понимал «изменение во взаимных отношениях сословий собою и изменение в самом положении и значении сословий». Бауер утверждал, что уже «к XV столетию рядом с феодальною иерархиею выдвигается новая единица, организованная на новых нача­лах и принципах, несовместимая с феодальным строем, приводящая его полному разложению и распадению». Этим «новым элементом» он считал «города, городское сословие, так называемое среднее или третье сословие». К этому он и сводил в основном тот «социальный переворот», который обусловил в его глазах Реформацию.

Как бы интересна ни была для своего времени попытка Бауера вскрыть социальные предпосылки реформационного движения, его решение этой задачи носило на себе печать буржуазной ограниченности. Отвлекаясь от внутренних классовых противоречий городской общины, Бауер противопоставлял город как некое нерасчлененное единство феодализму в качестве его прямой противоположности, его полно­го отрицания. Главной, а фактически и единственной, движущей силой предшествовавшего Реформации «социального переворота», он призна­вал горожан, в которых видел не только отдаленных предков, но и прямой прототип западноевропейской либеральной буржуазии XIX в. Вслед за западноевропейскими и прежде всего французскими буржуаз­ными историками-либералами он таким образом крайне модернизиро­вал и столь же неумеренно идеализировал процесс развития городов» городского патрициата и бюргерства, приписывая городам и только им все прогрессивное и положительное, что дала изучавшаяся им эпоха.

Из антифеодальной по своему духу, но буржуазно ограниченной концепции немецкой Реформации Бауера вытекало его пронизанное двойственностью отношение к народу, к трудящимся. В той мере, в какой «низшее сословие» подвергалось феодальной эксплуатации со стороны помещиков, церкви, городов, страдало от нее и выступало против «высшего сословия» совместно со «средним» и под его руковод­ством, Бауер испытывал к нему несомненное сочувствие и живой ин­терес.

Так, говоря о Реформации в общей форме, Бауер подчеркивал, что она вышла не только за свои богословские рамки, но и за сравнительно узкие пределы того «социального переворота», который он склонен был ограничивать аристократией и городами, сопровождалась мощным со­циальным движением низов, главным образом крестьянства, и приоб­рела в силу этого размахи черты не только народной Реформации, но и народной революции. Народное движение «реформационной эпохи» Бауер связывал с предшествующей традицией крестьянских «возмуще­ний» и «восстаний», начиная с первых этапов закрепощения свободных ранее земледельцев. С другой стороны, он связывал его и с далекой перспективой его последующего развития и нарастания вплоть до «1789 г., когда все феодальные особенности были уничтожены». Прида­вая большое значение «брожению, господствовавшему с половины XV века в Германии», Бауер стремился в своем исследовании об апок­рифической «Реформации императора Фридриха III» нащупать то, что считал «народной оппозицией», чем данная работа главным образом и интересна. Он подчеркивал здесь, что оппозиция эта высказывалась «против современного строя не только одним путем насмешек и сатиры», но «проявлялась и в более положительной форме в проповедях» политических сочинениях, пропагандировавших необходимость насиль­ственного переворота, необходимость порвать со старым, исторически сложившимся строем и создать новый на более рациональных нача­лах». Все это составляло сильную сторону подхода Бауера к «рефор­мационной эпохе» и вносило в него своеобразную демократическую струю — весьма, впрочем, непоследовательную.

Отношение Бауера к народу в корне менялось, как только народные массы вступали на путь восстания, выходили из-под руководства умеренных элементов», начинали вести борьбу самостоятельно, и при­ем не только против феодальной, но и против только еще возникавшей капиталистической эксплуатации. Он упрекал их в том, что они следовали за теми, кого он называл «политическими мечтателями», и прояв­ляли при этом тенденции, которые он квалифицировал как «коммунистические» и «социалистические». Из вдумчивого историка, сочувствовавшего народу, чутко прислушивавшегося к его голосу, к его чаяниям, он превращался здесь в дюжинного защитника «установленного порядка» даже в том далеком прошлом, которое изучал.

Стремлением Бауера доказать историческую неизбежность и необ­ходимость реформ и его отвращением к подлинно народной революции объясняется и самая слабая черта бауеровской концепции немецкой Реформации. Задачу назревших уже к XVI в. преобразований общест­венных отношений призвана была решить в Германии «реформационной эпохи» императорская власть, убеждал Бауер своих слушателей и читателей. Опираясь на сочувствие «среднего сословия» и «мелкого дворянства», император должен был, утверждал Бауер, сломить само­стоятельность князей и установить свою абсолютную власть над всей объединенной таким путем Германией.

В реальной исторической действительности начертанная Бауером для Германии программа оказалась, по его признанию, не по плечу Карлу V, как, с другой стороны, не по плечу Лютеру была возлагавшая­ся на него Бауером задача возглавить и обуздать вышедшие из-под контроля властей народные массы. Это служило в глазах Бауера достаточным объяснением крайне ограниченных достижений немецкой Ре-формаций в церковной, религиозной, идеологической областях и ее пол­ной безрезультатности в политическом и социальном отношениях.

Помимо курса по истории XV—XVI вв. Бауер читал также и курсы по истории XVII и XVIII вв. Внимания заслуживает здесь, в частности, изложение Бауером причин Английской революции середины XVII в., его подход к этой революции в Плане «сословной борьбы», «сословной драмы». Интересны также общая постановка и освещение Бауером проблемы невозможности «мирного переворота» во Фракции, неизбеж­ности «ужасного», «рокового кризиса» как «прямого следствия ложной системы Людовика XIV» и констатация в связи с этим исторической обреченности реформаторских попыток Тюрго. Характерно далее при­знание Бауером исторического значения Французской революции и про­возглашенных ею «великих принципов», но лишь первого акта «этой революции 1789—1791 гг.», при резко отрицательном отношении к «со­бытиям террора 1793 года». Показательна, наконец, и явная симпатия Бауера к «отпадению североамериканских колоний от их метрополии — Англии и провозглашению их независимости», а также к «героям осво­бождения американских колоний Вашингтону и Франклину».

Уже и в относительно смелом для своего времени подходе Бауера к перечисленным проблемам сказалась и присущая ему вообще либе­ральная ограниченность. Но еще более сильным ее проявлением была идеализация им не только так называемой «славной революции» 1688г. в Англии и последовавшего за ней развития английского конституционализма, но и политики Пруссии начиная с XVII в. и особенно Фридри­ха II («Великого»). Политика эта изображалась Бауером в духе и под прямым влиянием немецких национал-либералов как политика «национального объединения» Германии и «постепенного подготовления германского народа к самостоятельной политической жизни, к политической зрелости, к представительной форме правления».

Труды И.В. Лучицкого о религиозных войнах во Франции. В Киевском университете с 70-х годов преподавал И.В. Лучицкий (1845—1918), ставший позднее одним из видных русских историков нового времени.

Сильное влияние оказал на Лучицкого еще в студенческие годы О. Конт, позитивистско-эволюционистские теории которого начали вытеснять тогда идеи диалектического развития общества, активно разрабатывавшиеся русской исторической мыслью предшествовавших десятилетий. С либерально-позитивистских позиций подходил Лучицкий и к большой исследовательской работе по истории реформационного движения и религиозных войн XVI в. во Франции, к которой приступил вскоре после окончания в 1866 г. то го же Киевского университета.

Оставшаяся, по существу, незавершенной, ранняя серия исследований Лучицкого на эту тему включала монографию «Гугенотская аристократия и буржуазия на юге после Варфоломеевской ночи» (1870), магистерскую диссертацию «Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции» (1871), докторскую диссертацию «Католическая лига и кальвинисты во Франции» (1877), несколько статей и документальных публикаций.

Использовав уже в своих первых трудах ценные рукописи из соб­рания петербургской Публичной библиотеки, Лучицкий опирался а дальнейшем в своей докторской диссертации на богатый материал неизданных источников, обнаруженных им в результате тщательных и упорных изысканий во французских, преимущественно провинциальных,архивах.

Вслед за Контом Лучицкий первоначально считал решающим фак­тором исторического развития умственный и нравственный прогресс человечества. Одно из основных условий этого прогресса в изучаемую им эпоху он видел в принципе религиозной терпимости. Подходя с таким сугубо «идеалистическим критерием к Реформации, Лучицкий давал крайне одностороннюю, чисто негативную оценку не только французскому, гугенотскому ее варианту, но и всему реформационному движению в целом.

В реальной исторической действительности основой широкого и бурного реформационного движения XVI—XVII вв. было резкое обострение всех противоречий тогдашнего феодального общества, кризис всей старой феодальной системы в Европе. В этих условиях Реформация служила знаменем массовых антифеодальных выступлений, первых буржуазных революций. Она сопровождалась вместе с тем внутренними столкновениями в рядах господствующего феодального класса, меж­дународными конфликтами и войнами. Таков был сложный и противо­речивый процесс прогрессивного в конечном счете развития Европы на исходе средних веков, на грани нового времени, в период подъема реформационного движения.

Не только прогрессивный, но и революционный по своим основным тенденциям характер этого процесса так или иначе учитывали, при всей свойственной им либеральной ограниченности, старшие современники Лучицкого Петров и Бауер, исходя из еще не окончательно утраченного ими диалектического понимания истории. В отличие от них, Лучицкий отвергал с позиций позитивистского эволюционизма диалектический характер развития. И это накладывало глубокий отпечаток на его общий подход к проблеме Реформации.

Действительному, реальному ходу вещей, сложной и противоречивой диалектике истории реформационного движения Лучицкий пытался противопоставить либерально-эволюционистскую утопию мирного и спокойного развития идеи веротерпимости и свободы мысли, ярким представителем которой считал канцлера французской монархии накануне Варфоломеевской ночи, главу абсолютистской бюрократии Лопиталя. Лучицкий стремился доказать, что таким именно и было по существу историческое развитие Франции вплоть до ее революции XVIII в. поэтому все, что этому противоречило, что, не укладывалось в эту схему, изображалось им как досадное отклонение от прямого пути прогрессивного развития Франции, как временная задержка ее движения вперед, как проявление реакции в различных ее видах.

В своем изображении реформационного движения во Франции Лучицкий не отрицал его народных истоков, но одновременно с этим он явно недоучитывал заложенного в основе его социального протеста народных масс против феодальной эксплуатации. Он упорно настаивал на том, что на раннем этапе это было «движение исключительно религиоз­ное», что тогда еще оно «не было связано с какими-либо политическими или социальными интересами». Лишь на следующем этапе — на этапе религиозных войн, в основном уже после Варфоломеевской ночи 1572г., когда преобладающую роль в рядах гугенотов захватила аристократия, «формационное движение во Франции приобрело, по признанию Лучицкого, ярко выраженный политический характер.

В дальнейшем Лучицкий рассматривал уже религиозные войны в разрезе сословной, а отчасти и классовой борьбы между знатью и Средним сословием» — «военно-феодальным» и «индустриальным» элементами, по терминологии Конта. Но при этом он отрывал монархию от ее феодальной базы, приписывал ей уже частично буржуазные тен­денции и изображал ее в целом независимой, самодовлеющей величиной — наряду с аристократией, городами и в той или иной мере народными массами.

Превращая аристократию в главную «противогосударственную силу», Лучицкий отождествлял борьбу королевской власти и стоявших за нею феодальных элементов за централизованную форму господства феодалов с борьбой против феодализма вообще, а аристократическую оппозицию подобной централизации — с «феодальной реакцией».

Позиция «городов», «среднего сословия», «буржуазии», уровень развития которой Лучицкий в то время крайне преувеличивал, стави­лась им в зависимость от хода борьбы между монархией и аристокра­тией и расценивалась как двойственная и противоречивая.

«Простой народ» Лучицкий считал на первом этапе занятий религиозными войнами всего лишь орудием в руках королевской власти, знати и «среднего сословия» (в состав которого включал как «бюргерсие», так и патрицианские элементы) в их взаимной борьбе. В докторскй диссертации, в обстановке нараставшего в России к концу 70-х годов демократического подъема, Лучицкий уделял уже, впрочем, значительно больше внимания народным массам, придавал их выступлениям более самостоятельное значение и попытался, в частности, показ­ать это на конкретном архивном материале в заключительной главе своего труда «Католическая лига и кальвинисты во Франции».

Проблема Великой французской революции в развитии русской исторической мысли Характерная черта общественно-политической жизни России XIX в., особенно со средних его десятилетий, - острый, напряженный интерес к Великой французской революции в связи с перспективами собственного дальнейшего развития по тому или другому пути — революции или реформы. Историческая мысль интенсивно работает в этом направлении. Четко определились различные варианты подхода к первой Французской революции, самой крупной из революций прошлого, с позиций основных общественных классов сначала доре­форменной, а затем пореформенной России. А между тем до 70-х годов в нашей литературе нет ни одного достойного упоминания конкретно-исторического труда по революции. Единственным объяснением этого глубокого несоответствия был тот почти безусловный запрет, который наложен был царской цензурой на темы, связанные с революцией.

Ведущая роль в освоении и истолковании исторического опыта революционной Франции принадлежала наиболее передовым направле­ниям общественно-политической мысли России, сначала революционно-демократическому ее крылу, а с конца XIX в. — марксизму.

Хорошо сознавая антагонистичность русских общественных клас­сов, революционные демократы во главе с Н. Г. Чернышевским ставили и проблему Французской революции прямо, резко и определенно как проблему острого взрыва классовых 'противоречий, классовой борьбы, как еще не превзойденной по своему размаху массовой народной рево­люции. Французская революция была в их глазах одним из решающих аргументов в пользу того, что и Россия может, а, следовательно, и долж­на вступить на путь крутой ломки крепостнических отношений, револю­ционной ликвидации всего самодержавно-крепостнического строя «сни­зу» — на путь действительно народной революции.

Этот вывод революционно-демократической общественно-историче­ской мысли самым решительным образом отвергали не только охрани­тели, но и либералы, представители государственной исторической шко­лы— К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин. Они всячески огра­ничивали идею исторической закономерности, а тем более неизбеж­ности революции «снизу», народной революции. Чичерин склонен был даже отрицать ее вовсе заодно с открытыми реакционерами, которые стремились низвести разразившуюся во Франции в XVIII в. револю­цию, вместе со всеми другими революциями в истории человечества, до уровня «слепой случайности».

Иначе подходил к проблеме революции в ее отношении к русскому прошлому и современной ему русской действительности самый крупный историк господствующих классов России середины XIX в. Соловьев. Скрытым стержнем всего построения его «Истории России с древней­ших времен», направленного своим острием в тех, кто «вооружается во­обще против преобразований, идущих сверху», было стремление Соловь­ева, признававшего в принципе идею исторической закономерности, оп­ровергнуть вместе с тем революционно-демократическое ее понимание как единой в основе своей закономерности развития Запада и России. Соловьев пытался во что бы то ни стало доказать, что в противополож­ность Франции естественным и закономерным ходом своего развития обреченной на революционный путь, неизбежным, необходимым и столь же закономерным следствием тысячелетней истории России являются якобы «преобразования, идущие сверху», — по образу и подобию воз­главленной Петром I «революции».

Предписанное правительством воздержание историков-охранителей и историков-либералов от конкретного освещения революционных тем — при наличии смелой и глубокой общей постановки этих вопросов революционно-демократической исторической мыслью — лишь еще более способствовало вызывавшемуся всеми условиями русской действи­тельности широкому распространению в демократической среде того, то реакционеры называли «культом революции», а либералы — «догматической верой в революцию». Либералы, а в конце концов, и правит­ельство, не могли не учесть этого.

В.И. Герье как историк Французской революции Х VIII в. Став в 1870 г. профессором Московского университета, В.И. Герье (1837—1919) первым из русских академических историков приступил к конкретному изучению революции Великой французской революции, стремясь обосновать на французском материале противопоставление Соловьевым и другими русскими либералами революционному пути Франции свойственного якобы России пути преобразований «свер­ху». Борясь тем самым против революционной и демократической постановки вопроса об учете исторического опыта Франции, Герье по­следовательно занимал все более реакционные позиции. При этом он опирался сначала преимущественно на Токвиля, а позднее — в посте­пенно возраставшей степени также и на другого представителя фран­цузского контрреволюционного либерализма — И. Тзна.

Первая печатная работа Герье по Французской революции — «Рес­публика или монархия установится во Франции?», написана в 1873 г., опубликована лишь в 1877 г. Рассматривая, вслед за Соловьевым, рево­люцию как естественное, неизбежное следствие французского прошло­го, всего предшествовавшего хода французской истории, Герье дал здесь краткий очерк политического и частично социального развития Фран­ции, завершившегося революцией. Герье упрекал французскую монар­хию в том, что она оказалась бессильной выполнить свою историческую задачу и довести до конца начатое ею дело политического объедине­ния страны, «остановилась в своей исторической жизни», как бы «уста­ла» в своей борьбе с феодализмом в политической области, допустила дальнейшее его существование в социальной сфере в худшем его про­явлении, и превратилась не в «просвещенный абсолютизм» (мнимые «благодеяния», которого Герье упорно противопоставлял революции), а в «вялое послабление привилегированным».

Герье исходил из правильного, по существу, положения, что «старая Франция достигла в конце XVIII века того момента, когда под феодаль­ным покровом незаметно созрел совершенно новый организм». Этот но­вый организм он сравнивал «с колоколом, который уже совершенно от­лит, но которого еще не видно из-за глиняной формы». В ночь на 4 авгу­ста 1789 г. форма эта была разбита. Феодальный покров, отделявший новую Францию от старой, был сорван Национальным собранием. Объ­единение французского государства и французской нации было тем са­мым завершено, но уже не во имя королевской власти, а «во имя вер­ховной власти народа, во имя народовластия, т. е. республиканского принципа».

Возникновению, развитию и победе в революционные годы демо­кратической идеи — «идеи народовластия», которую он отвергал с тече­нием времени все резче и решительнее, Герье посвятил большую часть своих очерков по революции, объединенных им позднее, в 1904 г., сборнике «Идея народовластия и французская революция 1789 года» Следующий этап эволюции взглядов Герье на Французскую революцию связан был с реакцией, последовавшей за революционной ситуацией 1879—1880 гг. в России. К этому времени относится актовая речь произнесенная Герье в 1884 г. в Московском университете и тогда значительно дополненная и переработанная им в небольшую монографию — «Понятия о власти и о народе в наказах 1789 года».

При сравнении «речи» Герье с первой его статьей о революции не может не броситься в глаза, что акцент ее иной. Главная задача «речи»— осуждение и дискредитация передовых для своего времени идей французских просветителей, революционных и демократических идей вообще и даже ряда положений либерального конституционализма. Составлявшая же основное содержание ранней статьи Герье критика социального и политического строя дореволюционной Франции, естественным следствием которого признавалась революция, отодвинута в «речи» на второй план. Дальнейший сдвиг вправо в подходе Герье к Французской рево<