Дрезден, отель Хилтон, суббота, вечер

Малгося,

из окна гостиничного номера видна толпа на площа­ди перед церковью Фрауэнкирхе в Дрездене. Сижу в кресле у окна во всю стену. С бокалом немецкого рис­линга. Слушаю Шумана. Смотрю на величественное здание этой церкви. Фрауэнкирхе, центр Дрездена, Гер­мания...

Для немцев это символическое место. Даже если в подсознательном покаянии они никогда не говорят об этом во весь голос, то во всяком случае думают об этом месте как о символе своих страданий. Я так не думаю, хоть и живу в их стране уже более двадцати лет. Я не могу идентифицировать себя со страданиями немцев. С этим историческим страданием. Современное, акту­альное, из сегодняшних газет я ощущаю так же, как и они, а прошлое — нет. Так это, видимо, и останет­ся. Я читаю и слушаю все, чтобы убедиться, что я оши­баюсь. Несмотря на это, я по-прежнему считаю, что церковь и чуть ли не весь город вокруг нее разруше­ны бомбардировками и сровнены с землей в ходе двух авианалетов в течение одной ночи, с 13 на 14 февра­ля 1945 года, в справедливом акте. Меня не убеждают данные о количестве бомб, которые англичане и аме­риканцы сбросили на этот город. Меня не убеждают утверждения историков и политиков, что, дескать, не было здесь никаких войск, никакой работающей военной промышленности, производящей вооружение для агонизирующей Германии, и что город был всего лишь лазаретом, переполненным беженцами с востока. Офи­циальной целью февральских налетов на Дрезден был железнодорожный вокзал. Но когда утром 15 февраля 1945 года солнце взошло над Дрезденом, здание вокза­ла стояло нетронутым. А город вокруг вокзала перестал существовать. Через несколько дней оказалось, что на кладбищах не хватает мест для всех погибших. И во избежание эпидемии трупы сложили в огромный кос­тер и сожгли на городской рыночной площади. Такой публичный крематорий. Рядом с грудой камней, остав­шихся от Фрауэнкирхе...

Большинство туристов, приезжающих в Дрезден, не думают о том, о чем я размышляю сейчас. Потрясен­ные, смотрят они на черно-белые открытки, снятые со стеллажей перед магазинчиками вокруг площади Ноймаркт, на которой стоит Фрауэнкирхе. Фотографии с руинами 1945 года смотрят с интересом и кладут назад. Им не нужны призраки страшного прошлого. Они при­езжают сюда провести беззаботный уик-энд, посмот­реть на архитектуру города, восстановленного с немец­кой скрупулезностью, сходить на концерт в филармо­нию (одну из самых знаменитых в Германии), посетить Дрезденскую галерею, взглянуть на истинную жемчу­жину итальянского Ренессанса — Сикстинскую Мадон­ну кисти Рафаэля. Эта культовая картина дошла до Дрездена — и осталась там навсегда — во второй поло­вине XVIII века, будучи купленной в Италии... поль­ским королем Августом III Саксонским, которого на­зывали Толстым или Ленивым. Я все ждал, когда же экскурсовод расскажет об этом. Так и не дождался. Для немцев Август III исключительно саксонский кур­фюрст. У немцев есть комплекс по отношению к Поль­ше. Наверняка.

Я остался один перед этой картиной, когда группа немецких экскурсантов пошла за экскурсоводом. Ты наверняка видела эту картину здесь, в Дрездене, не так ли? А если не здесь, то на одной из ее бесчисленных репродукций, которые часто вешают в костелах. А еще выкладывают в Интернете. В виртуальной частной га­лерее Билла Гейтса — того, что от «Майкрософта», — она тоже есть. В нижней части картины находится фрагмент, который в наше время превратился в своего рода икону. Почти полтысячелетия после его создания Рафаэлем (в 1512/1513 году). Это характерные личи­ки двух маленьких задорных крылатых ангелочков, за­думчиво уставившихся на Иисуса, которого держит на руках Мария. Сегодня они везде. Растиражированные на открытках, нанесенные на кружки и чашки, воспро­изведенные с максимальным оптическим разрешением на плакатах, вытатуированные на грудях молодых дев­чат, прикрытых куцыми, не закрывающими живот ма­ечками, на картонных подставках под пивные круж­ки, на игральных картах, на обоях гостиничных номе­ров, на обоях компьютерных мониторов, на трусиках и лифчиках, которые носят на пляж, например, в ок­рестностях Дубая, залитые плексигласом в брелочках, кулончиках и тому подобном. Не доводилось мне ви­деть их пока только на водочных этикетках. На водке их нет даже в Польше! Но это лишь вопрос време­ни. Надеюсь, этим самым я не подбрасываю маркетин­говую идею какому-нибудь из производителей водки. Польша ассоциируется в мире, наверное, больше всего с ангелами и водкой.

Эти два ангелочка для меня — самый человечный элемент аллегорического полотна Рафаэля. Два ребен­ка, которым наскучило патетическое представление, устроенное в связи с рождением другого ребенка. Они не понимают, почему им нельзя поиграть с мальчиком, который сейчас на руках у матери. Такой же, как и они, мальчик. Почти такой же...

Я прилетел в Дрезден, потому что приступаю к на­писанию новой книги. История, которую я в ней из­ложу, начнется именно здесь. В нескольких сотнях метров от Фрауэнкирхе. В ночь с 13 на 14 февраля 1945 года. Я хочу побывать в тех местах, которые бу­ду описывать...

Сердечный привет,

 ЯЛ, Дрезден

Варшава, вечер

Януш,

я должна делать вид, что не знаю, какую книгу ты хочешь написать, но ведь ты рассказал мне о своем замысле по телефону. Так что я знаю и по крайней мере, таким образом, попробую убедить читателей, что наши ежедневные мейлы — никакой не маркетинго­вый ход и уж точно не конфабуляция, приносящая прибыль издателю. А поскольку я поклялась, что не выдам, над чем ты вот-вот начнешь работать, я, как ребенок, говорю: знаю, но не скажу. Нет, я не хотела бы быть маленькой девочкой — на тот случай, если ты захочешь меня спросить, не тоскую ли я по детству. Нет, не тоскую, и, хотя оно было переполнено роди­тельской любовью, я определенно предпочитаю быть взрослой.

Что касается налетов на Дрезден и Гамбург, то в моей польско-немецкой семье тоже случались подоб­ные разговоры. Действительно, немцы особенно эмо­ционально требуют от других признать, что во время тех трагических событий они тоже потеряли родных. Они не могут понять, что настоящие жертвы того вре­мени не смогут этого принять. Это невозможно...

Вчера мы были на ужине у друзей. Среди гостей был девяностотрехлетний мужчина. Полный жизнен­ных сил, энергичный, очень доброжелательный. Бо­лее доброжелательный, чем сидевшие за столом нем­цы. В какой-то момент один из них спросил, были ли долгожителями и его родители. «Нет, они погибли в Освенциме», — ответил старик. И как в такой ситуа­ции должен чувствовать себя немец? Задавший во­прос схватился за голову.

Вот именно.

С уважением,

М.

P. S. Ты заметил, что добро рано или поздно одер­живает верх над злом, как бы банально это ни звуча­ло? «Правда в огне не горит и в воде не тонет!» — восклицали мы в детстве, гуляя во дворе. А потом каждый из нас в порыве солидарности кричал: «Мама, брось мне, пожалуйста, сладкий хлебный мякиш». Ка­ким чудом он оказывался в наших руках, не помню. Почему в нас тогда не возникало желание отличаться от других? Прав Коэльо — надо постараться сохра­нить в себе детскую непосредственность... Понравился бы мне сейчас хлеб, размоченный в подслащенной во­де? И смогла бы я его поймать?