И труда А. И. Мусина-Пушкина

Исторические издания гражданской печати XVIII в. зачастую имеют не только историографическую, но и прямую источниковедческую значимость. Дело в том, что многие документы, использовавшиеся авторами XVIII столетия, до нас не дошли, и мы можем судить о них лишь по произведениям авторов исторических публикаций.

Однако относиться к оригинальным сведениям, содержащимся в научных произведениях соответствующего периода, следует не только с особым вниманием, но и с особой осторожностью в силу особенностей этих произведений. Подчас сведения, способные показаться с первого взгляда весьма интригующими и повлечь за собой далеко идущие выводы, при ближайшем рассмотрении находят весьма простое объяснение. В то же время, нельзя исключать и действительную научную ценность и уникальность некоторых из них. Мы попытаемся продемонстрировать это на примере одного совпадения сюжетов труда В. Н. Татищева «История Российская» и книги А. И. Мусина-Пушкина «Историческое изследование о местоположении древняго Российского Тмутараканского княжения». Оба историка известны, в том числе, и своим знакомством с недошедшими до нас источниками и поэтому содержащаяся в их произведениях информация заслуживает особого внимания.

Попытаемся разобраться, каково происхождение этих сюжетов, и насколько адекватно они отображают историческую действительность, а также рассмотреть на их примере особенности работы с научными изданиями гражданской печати XVIII в. как с историческими источниками.

     Дело в том, что в обеих книгах встречаем племя «горян», по другим источникам, насколько мы знаем, не известное. В «Иоакимовской летописи», сохранившейся только в пересказе В. Н. Татищева, читаем: «Славяне, живущие по Днепру, называемые поляне и горяне, утесняемы будучи от казар, которые град их Киев и прочие захватив, собирали дани тяжкие и работами изнуряющие, прислали к Рюрику старших мужей просить, чтобы послал к ним сына или иного князя княжить»[937]. В первую очередь напрашивается предположение, что упоминание «горян» в этом документе является поздней вставкой, а само это имя образовано посредством народной этимологии по аналогии с полянами: поляне – жители полей, «горяне» – жители гор. Заметим, что сам автор «Истории Российской» название «Киев» производил от «сарматского» (т. е., в его интерпретации, финно-угорского) «киви» - «горы»[938]. 

В «Чертеже, изображающем часть древней России до нашествия Татар» из упомянутой книги А. И. Мусина-Пушкина, горяне помещены на юг от древлян[939]. Историк прямо не указал на те источники, которыми он пользовался при составлении этой карты, поэтому невнимательный исследователь может сделать далеко идущее предположение, что название «горяне» было почерпнуто им не из труда В. Н. Татищева, тем более что рядом с горянами (ещё южнее) в «Чертеже» были помещены некие «по-росяне», которые не упоминаются в «Иоакимовской летописи». Сравнение данных Татищева с «Чертежом», в таком случае, заставляет усомниться в том, что «горяне» - результат народной этимологии. Их локализация на карте позволяет думать, что племя получило своё название от реки Горынь (правый приток Припяти), по которой, судя по всему, проходила их западная граница. По-росяне же явно получили своё название от р. Рось. При этом едва ли они могут быть неверно локализованными и «ославяненными» пруссами (предположение, напрашивающееся по созвучию этнонимов).

Объяснение имени этого балтского народа, истреблённого крестоносцами, как «по-русы» и приписывание ему славянских корней было обычно на раннем этапе развития европейской и отечественной исторической науки. Так, автор XVII в. Г. Гарткнох в труде «Selektae dissertationes Historicae de variis rebus Prussicis» (1679) упоминал, что этноним традиционно объясняется из славянского языка. Сам он считал, что имя произошло от р. Русы – рукава низовьев Немана[940]. Сходной точки зрения придерживался и М. В. Ломоносов[941]. Но локализация пруссов в Прибалтике не вызывала сомнений ни у летописцев, ни у историков XVII – XVIII вв. Никто из них не пытался увязать этот народ со Средним Поднепровьем и с Росью. Не отличается фантастичностью и карта Мусина-Пушкина. Прочие восточнославянские племена (насколько это позволяло развитие исторической науки конца XVIII в.) добросовестно помещены им там, где указывал и создатель «Повести временных лет». Нет, помимо «горян» и «поросян», никаких других не известных по прочим источникам народов.

Это вроде бы позволяет предположить, что А. И. Мусин-Пушкин пользовался при написании своего труда каким-то не дошедшим до нас источником, возможно, схожим с «Иоакимовской летописью» или даже оригинальным списком самого этого произведения (что весьма интересно, если вспомнить его роль в обнаружении «Слова о полку Игореве»). Кроме того, в свете вышесказанного нельзя исключать, что упоминания в книгах двух историков восточнославянского племени горян (а у Мусина-Пушкина и поросян) имеют под собой какие-то реальные основания.

Однако попытаемся разобраться подробнее.

К «Чертежу» А. И. Мусина-Пушкина прилагается «Описание народов, городов и урочищ, означенных в Чертеже, собранное из Истории г. Татищева, Географического Словаря его, Записок касательно Российской Истории, из Книги древнего Большого Чертежа, Рукописей г. Болтина и некоторых других»[942]. Статей, прямо посвящённых «горянам» и «поросянам», мы в «Описании» не найдём. Перечисление источников, как видим, не полное, тоже оставляет место для предположений. Однако при более внимательном прочтении оба «неизвестных» племени всё-таки обнаруживаются. Так, в статье о хазарах читаем: «Они покорили власти своей все племена славянские и сарматские, обитавшие по берегам оных рек, в том числе полян и горян, населявших Киев и его окрестности»[943]. В статье «Славяне» автор пишет: «Из поселившихся по Днепру, одни назывались поляне, а другие горяне или на сарматском киви для того, что первые на ровных полях, а другие на горном берегу реки места себе избрали…»[944]. Практически то же самое повторяется и в статье «Киев»[945]. Как видим, то, что сообщается о «горянах», полностью согласуется с данными «Иоакимовской летописи». А в случае с этимологизацией названия «Киев» автор и вовсе прямо ссылается на труд В. Н. Татищева[946]. Таким образом, в данном случае автор «Чертежа» всё-таки следует за «Историей Российской».

«Поросян» мы находим в статье А. И. Мусина-Пушкина о «чёрных клобуках»: «Чёрные клобуки, торки и берендеи народы между собой соплеменные, обитавшие по реке Роси, кои все совокупно под названием поросян, порсян и поршан разумелись»[947]. В данном случае следует ссылка на Болтина[948]. Но оказывается, что прозвание поросяне/поршане применительно к кочевым союзникам киевских князей было известно и В. Н. Татищеву: «Берендичи, берендеи, также чёрными клобуками именованные, состояли из трёх народов: торки, или турки, печенеги, которые были сарматами, и славяне происшедшие от казар, из-за того они разные названия имели, а так как жили по реке Рось, то они вообще поросяне, поршане и пороситы названы»[949]. Их же мы находим, например, и у другого известного историка XVIII века – М.М. Щербатова[950]. Восходят же эти сведения к известным летописным сводам, где несколько раз упоминаются и «поршане», и «Поросье»[951].

Таким образом, приходится признать, что сведения «Чертежа» А. И. Мусина-Пушкина не могут быть названы независимыми по отношению к известным нам источникам и более ранним историческим исследованиям. Определённые сомнения на этот счёт, способные возникнуть у историков, могут быть вызваны лишь некоторыми особенностями научного аппарата «Исторического исследования о местоположении древнего Российского Тмутараканского княжения», не вполне соответствующими позднейшим более строгим требованиям. Впрочем, самому А. И. Мусину-Пушкину они, конечно же, не должны быть поставлены в вину. Не вызывает сомнения и бесспорная историографическая ценность его произведения, так как оно явилось первым специальным исследованием, в котором убедительно доказывалась локализация Тмутаракани на Таманском полуострове (вопреки мнению большинства современников А. И. Мусина-Пушкина).

Итак, с источниками «Чертежа» всё более или менее ясно. Однако остаётся вопрос о достоверности сообщения «Иоакимовской летописи» о «горянах». Чтобы попытаться разобраться в нём, нам потребуется затронуть вопрос о достоверности этого источника в целом. 

Так называемая «Иоакимовская летопись», сохранившаяся в пересказе в «Истории Российской» В. Н. Татищева, представляет несомненный интерес для историков Древней Руси[952]. Отношение к этому памятнику в историографии было весьма неоднозначным в разные периоды её развития, как, впрочем, и ко всему труду В. Н. Татищева. Дискуссионности вопроса об «Иоакимовской летописи» способствовало и то, что оригинал документа был утерян. Зачастую у историков речь шла о полной недостоверности всех уникальных сведений Иоакимовской летописи, отличающих её от «Повести временных лет» и других источников, на том основании, что она была создана на заключительном этапе развития русского летописания – в конце XVII в. Такое мнение до сих пор встречается в научной литературе[953]. Между тем, новейшие открытия показали, что В. Н. Татищев, приписавший создание летописи первому новгородскому епископу Иоакиму (конец X – начало XI в.), был, по крайней мере, отчасти, прав. Так, раскопки, проводимые В. Л. Яниным, подтвердили сообщение источника об огромном пожаре 989 г. в Новгороде и именно в тех районах города, которые указаны в Иоакимовской летописи (Софийская сторона и Людин конец)[954]. Так что, постепенно утверждается мнение, что этот источник действительно существовал и мог иметь в основе сочинение Иоакима Корсунянина, скомпилированное с позднейшими легендами и мнениями[955]. Вопрос в основном состоит в соотношении данных изначального источника и позднейших наслоений. В нём необходимо разобраться в контексте темы об исторических публикациях.

Наибольшее сходство с поздним летописанием (XVI – XVII вв.) обнаруживает начальная часть летописи, повествующая о событиях до вокняжения Рюрика на восточнославянском севере, в особенности, - генеалогия княжеского рода. Эта генеалогия ведётся от легендарных братьев Славена и Скифа, которые «ведя многие войны на востоке, идя к западу, многие земли у Чёрного моря и Дуная себе покорили»[956]. После этого «князь Славен, оставив во Фракии и Иллирии около моря по Дунаю сына Бастарна пошёл к полуночи и град великий создал, во своё имя Славенск нарёк. А Скиф остался у Понта и Меотиса в пустынях обитать, питаясь от скота и грабительства, и прозвалась страна та Скифия Великая»[957]. Дальнейшая генеалогия Славена выглядит следующим образом. Ему наследует сын Вандал, подвластными князьями и свойственниками которого были Гардорик и Гунигар. Сыновьями его являлись Избор, Владимир и Столпосвят. Вандалу наследует сначала Избор, а по смерти Избора и Столпосвята – Владимир, женатый на Адвинде из варяжского рода. Имена представителей последующих восьми поколений рода Владимира не известны автору источника. Девятым же он называет Буривоя. Сыном последнего являлся Гостомысл, которому наследовал внук от средней дочери Умилы – Рюрик с двумя братьями.

Внешне эта генеалогия весьма напоминает аналогичные сюжеты из других летописей XVII в. Например, весьма характерен в этом отношении «Мазуринский летописец» конца XVII столетия. В нём, помимо упоминания о Мосохе – «основателе» Москвы, рассказывается о братьях Словене и Русе, их сестре Ирмере и потомках первого – Волхве, Русе и т. д. до Гостомысла и Рюрика, причём последний – «рода суща Августа»[958]. Однако сходство это может оказаться именно только внешним, так как при ближайшем рассмотрении бросаются в глаза и значительные расхождения.

Прежде всего, совершенно очевидно, что легендарные генеалогии «Мазуринского летописца» и других позднейших летописей имеют в основном «оттопонимическое происхождение», обязаны своим появлением наивному желанию объяснить на уровне представлений конца XVII в. происхождение северорусских названий: Ильмень (Ильмер/Ирмер), Волхов, Старая Руса и др. Само по себе составление подобных княжеских родословий именно на новгородском севере, судя по всему, было не случайным, так как именно на близком побережье Балтийского моря традиция составления генеалогий была очень сильна. Но в целом позднее и, несомненно, славянское происхождение преданий об Ирмере, Волхве и Русе из «Мазуринского летописца» не может вызывать сомнений.

Другая картина наблюдается в «Иоакимовской летописи». С известной нам северорусской топонимикой из всех названных персонажей с достаточной степенью надёжности может быть увязан только Избор. При этом Изборск упомянут в «Повести временных лет» уже под 862 г.[959], в отличие от той же Русы, о которой впервые достоверно говорится только с середины XII в.[960] Имена «Вандал» и «Бастарн» явно копируют имена соответствующих позднеантичных и раннесредневековых народов. При этом отождествление вандалов с балтийскими славянами было обычным явлением в средневековой историографии, причём не только славянской и не только поздней, так же как и именование южной части Руси Скифией[961]. Поэтому, на наш взгляд, упоминание в летописи имён Славен, Скиф, Вандал и Бастарн само по себе ещё не является свидетельством позднего происхождения соответствующих сообщений. Заметим, что традиция связывать венедов (с которыми, как правило, вандалы отождествлялись) и бастарнов (певкинов) в известном смысле восходит ещё к Тациту, который признавался: «Отнести ли певкинов, венедов и фенов к германцам или сарматам, право, не знаю, хотя певкины, которых некоторые называют бастарнами, речью, образом жизни, осёдлостью и жилищами повторяют германцев. Неопрятность у всех, праздность и косность среди знати. Из-за смешанных браков их облик становится всё безобразнее, и они приобретают черты сарматов. Венеды переняли многое из их нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и фенами. Однако их скорее можно причислить к германцам…» (Германия, 46)[962].

Весьма интересно наличие в источнике имён и топонимов явно скандинавского, или, шире, германского происхождения. Подвластными Вандалу князьями названы Гардорик и Гунигар. Первого из них В. Н. Татищев, ссылаясь на Стрыйковского, связал с королём гепидов Гордориком – союзником Аттилы, хотя не исключал и оттопонимическое происхождение этого имени[963]. Во втором же узнал Хунигард – географическую область в Прибалтике, упоминаемую у Титмара Мерзебургского и Адама Бременского[964]. Как известно, «Гарды» или «Гардарики» - именование Руси в скандинавских сагах[965]. Хунгардом или Острогардом, по сообщениям Титмара Мерзебургского и Адама Бременского, варвары Дании называли Русь, поскольку там первоначально обитали гунны. А. Г. Кузьмин полагает, что в этих памятниках речь могла идти о Роталии и «Острове русов» восточных источников[966].

Помимо этого, в «Иоакимовской летописи» ещё дважды встречаются несколько искажённые скандинавские топонимы. Это Колмогард (сканд. Хольмгард) и Бярмия (сканд. Бьярмаланд). За Бярмию Буривой вёл войну с варягами, в которой он, в конце концов, проиграл[967]. Чаще всего «Бьярмаланд» скандинавских саг увязывается с современным Пермским краем. Локализуют этот топоним также на Кольском полуострове, в норвежской Лапландии, на Карельском перешейке, в устье Северной Двины, в Ярославском Поволжье и, наконец, – на всей территории Северо-Восточной Европы от Кольского полуострова до Ладожского озера. Однако наиболее убедительна точка зрения А. Л. Никитина, доказавшего, что мнение о пребывании скандинавов на Беломорском побережье до позднего средневековья не только не находит никаких материальных подтверждений, но не согласуется и с содержанием самих саг, упоминающих загадочную область. Зато вполне логично увязывать Бьярмаланд с устьем Западной Двины и Латвийским побережьем Рижского залива[968].

В Колмогард Гостомысл ходил, чтобы узнать волю богов о судьбе наследования: «…пошёл Гостомысл в Колмогард вопросить богов о наследии и, восшедши на высокое место, принёс жертвы многие и вещунов одарил»[969]. Под скандинавским «Хольмгард» («Holmgarda») исследователи, как правило, излишне прямолинейно понимают Новгород[970]. Между тем, А. Г. Кузьмин указывал на неоднозначность этого названия в скандинавских сагах[971]. ПоП1.ло Руси, с. Проблемы и идеи: Концепции, рождённые трёхвековой полемикой в хрестоматийном изложении его мнению, первоначально этот топоним, перешедший в дальнейшем и на Новгород, являлся калькой исландского «Ейсюсла» и современного эстонского «Сааремаа», буквально обозначающих «островная земля»[972]. Именно с балтийским островом Сааремаа связывала сообщения о Хольмгарде из «Саги о фарерцах» и Е. А. Рыдзевская[973]. Таким образом, «Колмогард» «Иоакимовской летописи», судя по всему, не дублирует название «Новгород», впервые упоминаемое в источнике в связи с деятельностью Рюрика: «В четвёртое лето княжения его переселился от старого в Новый град великий ко Ильменю»[974].

Нигде более не встречаются имена «варяжской» жены Владимира – Адвинды (сам Татищев сопоставлял это имя с именем короля Гордорики Енвинда, упоминаемого некоторыми западноевропейскими авторами[975]) и Ефанды – дочери «князя урманского» (т. е. норвежского), жены Рюрика и матери Игоря.

Наконец, говоря о скандинавских чертах в тексте «Иоакимовской летописи», нельзя обойти вниманием фигуру Олега, который назван в ней «князем урманским»[976]. Именно норвежцем был Одд Стрела, сказание о гибели которого аналогично сказанию о смерти Олега от укуса змеи[977]. Судя по всему, образы двух персонажей в конце X – начале XI в. сливались в глазах скандинавских находников, что и находит отражение в приписывании норвежского происхождения Олегу.

Таким образом, уже можно выделить две важные особенности «Иоакимовской летописи»: отсутствие столь характерных для исторических писаний XVII в. анахронизмов в топонимике при рассказах о событиях IX в., и уникальный для русского летописания, как позднего, так и раннего, пласт скандинавских имён и географических названий. Происхождение этого, достаточно значительного пласта можно объяснить, если признать авторство и начальной части летописи, за исключением, может быть, перечисления народов, предшествующего рассказу о Славене и Скифе, которое Татищевым не приведено, и о котором, поэтому, трудно судить, именно за новгородским епископом Иоакимом, занимавшим этот сан в 991 – 1030 гг.[978]

Судя по всему, именно с княжениями Владимира Святославича и Ярослава Мудрого связано проникновение собственно скандинавов на Русь. Именно к этому времени относятся все три признанные антропологами скандинавскими краниологические серии Восточной Европы: из курганов Шестовицы (вторая половина X в.), Старой Ладоги (не ранее XI в.) и Куреванихи-2 (XII – XIII вв.)[979]. Кроме того, в самих скандинавских источниках, помимо отдельных неясных и небесспорных упоминаний, не отражены восточнославянские события и реалии, предшествующие времени правления Владимира[980].

Но даже если предположить скандинавское происхождение Рюрика и последующей династии русских князей, всё-таки очевидно, что следующая значительная скандинавская волна на новгородском севере связана именно с борьбой Владимира, а затем Ярослава, за киевский престол. Поэтому вполне логично предположить влияние на труд новгородского епископа конца X – начала XI вв., в том числе и скандинаво-варяжских представлений о начальной истории Руси и соответствующих имён и топонимики. Тот факт, что в последующих летописях они отсутствуют, на наш взгляд, свидетельствует в пользу аутентичности основной части «Иоакимовской летописи».

Едва ли к признакам позднего происхождения источника следует отнести и упоминания в нём Гостомысла и Буривоя. Первый из них называется в качестве новгородского посадника уже в статьях, предшествующих Новгородской первой летописи младшего извода, (предстоящих Комиссионному списку летописи) и записанных в середине XV в.[981] Сами имена Гостомысла и Буривоя известны у западных славян[982]. Вообще же, как считал А. Г. Кузьмин, генеалогические предания, перешедшие в поздние новгородские летописи, имеют балто-славянское происхождение[983]. Такие подробные предания традиционно бытовали в циркумбалтийском регионе, чего нельзя сказать в целом о восточнославянском раннесредневековом ареале, где издавна господствовала соседская община, и «вопросам крови» не придавалось столь большого значения[984]. Переживание этой генеалогической традиции до позднего средневековья, сопровождавшееся её постепенной деградацией, может быть, объясняет обозначенное сходство начальной части «Иоакимовской летописи» с позднейшим северорусским летописанием.

А. Л. Никитин (с которым солидарен С. Э. Цветков) считает, что события, связанные с началом Руси, которые были приурочены «Повестью временных лет» и «Иоакимовской летописью» к исторической реальности древнерусского Севера, на самом деле произошли на балтийских землях вендов-ободритов[985]. В значительной степени с этим мнением можно согласиться, поскольку топонимика «Иоакимовской летописи» (её начальной части) при ближайшем рассмотрении действительно обнаруживает больше связей со славянским Поморьем, чем с северо-западной Русью. Однако увязывание Рюрика с Рориком Фрисландским кажется нам слишком умозрительным. Кроме того, исследователь мало учитывает явственные следы если не скандинавской обработки, то, по меньшей мере, скандинавского влияния на сказание. «Поморская» топонимика, в какой-то степени, может объясняться и тем, что скандинавы переносили на Русь более привычную им Прибалтийскую номенклатуру.

Подробный разбор всей «Иоакимовской летописи» представляет собой совершенно самостоятельную задачу, лишь косвенно связанную с непосредственной темой нашей работы. Отметим лишь её особый интерес к вопросу становления христианства на Руси. Совершенно очевидно, что отношение какого-либо князя к православию гораздо больше влияет на оценку его автором этого источника, чем мы видим, например, в «Повести временных лет». Так, Аскольд, оставшийся в «Повести» лишь полустёртым воспоминанием, в «Иоакимовской летописи» назван «блаженным»[986], значительно подробнее описываются зверства язычника Святослава и смиренность сочувствовавшего христианам Ярополка[987]. Поэтому не исключено, что первоначальной целью автора летописи было написание своего рода истории становления христианства на Руси. Впрочем, этот вопрос, конечно же, нуждается в специальном изучении.

Сейчас для нас, в первую очередь, важен вывод о том, что, судя по всему, поздних наслоений в основной части источника нет. Это, правда, не исключает, что до самого Татищева он дошёл в позднем пересказе. Вместе с тем, аутентичность и достоверность описываемых событий всё-таки не одно и то же.

Теоретически возможны три варианта появления имени «горяне» в «Иоакимовской летописи». Во-первых, оно могло являться результатом её позднего редактирования и исправления. Как мы видели, это кажется маловероятным: других поздних топонимических наслоений в источнике нет. Во-вторых, его действительно могло носить некое древнее восточнославянское племенное объединение, или, скорее, часть племенного объединения полян или древлян (подобно полочанам внутри кривичей), возможно, на самом деле связанная с названием р. Горынь. В-третьих, оно могло стать результатом ошибки самого древнего автора летописи – Иоакима Корсунянина, который неправильно интерпретировал попавшую к нему информацию. В «Повести временных лет» «по горам» постоянно помещаются поляне: «Поляномъ же жившимъ особѣ по горамъ симъ…»[988]. Нельзя исключать, что подобную фразу неверно понял как указание на проживание сразу двух славянских племён на Среднем Днепре автор рассматриваемого источника. Справедливость такого предположения дала бы немало в плане понимания его происхождения.

Поднятые вопросы, в любом случае, напоминают нам о ценности книг гражданской печати в качестве подчас уникального источника, в том числе и по истории Древней Руси. Они сохраняют для нас следы или даже тексты средневековых памятников, не дошедших по разным обстоятельствам до современных исследователей непосредственно. В этом заключается одна из многих причин необходимости их специального изучения.

В то же время представляется, что использование исторических изданий XVIII в. в качестве уникальных источников о событиях предшествующего времени требует особой внимательности и осторожности в силу специфики самих этих изданий. Оно должно вестись со знанием не только источниковедческих, но и историографических особенностей периода, когда история уже стала в России наукой, но правила научных публикаций ещё не были окончательно отточены. На наш взгляд, такой подход позволит избежать излишне скороспелых выводов и одновременно выявить наиболее ценную для исследователей информацию.

ПРИЛОЖЕНИЕ III