Слои «Влесовой книги» и её историческая концепция

Прежде всего, необходимо разобраться в жанре ВК. Попытки выдать её за «языческую летопись» Древней Руси не выдерживают критики. На это указывал ещё Миролюбов, признававшийся: «Я ждал не того! Я ждал более или менее точной хронологии, описания точных событий, имён, совпадающих со смежной эпохой других народов, описания династий, князей и всякого такого материала исторического, какого в них (дощечках, – Д. Л.) не оказалось»[316]. Чтение текста заставляет согласиться с О. Скурлатовой, утверждавшей, что «это не летопись, не хроника в нашем понимании, а сборник языческих проповедей…»[317]. Близкого мнения придерживается и Н. В. Слатин. Он считает, что «тексты производят впечатление… рефератов или конспектов, по которым их читающий – волхв ли или кто-то другой, но по-настоящему грамотный человек, хорошо знающий предание, легенды, свою веру – мог, прочитав одну-две фразы, далее импровизировать, по ходу дела проясняя и приводя уже и свои, может быть, более знакомые окружающим его соплеменникам примеры, воочию показывающие реальную жизненную важность почитания Богов, взаимоподдержки, патриотизма, говоря, что и Праотцы переживали подобные события, и так, по их примеру, только и следует поступать»[318]. Изучение текста ВК действительно позволяет предполагать компилятивный характер некоторых дощечек, едва ли возможный при непосредственной записи самих проповедей. Но большая часть документа создаёт впечатление именно публичных выступлений, приуроченных к конкретным событиям жизни общества или скорее жреческих посланий. Таким образом, говоря языком современных понятий, можно сказать, что ВК – произведение публицистическое и как таковое обладает очень сильной тенденциозностью.

Чему посвящены составляющие её проповеди? При всей незавершённости разделения ВК на слои, очевидно, что основных тем три. Первая – борьба с византийскими греками. Вторая – борьба с варяжскими пришельцами. Третья – необходимость сохранения обычаев предков. Из этого нужно, на наш взгляд, во многом исходить при определении достоверности содержащейся в документе информации. Действительно, цель публицистического произведения – не столько показать правдивое положение вещей, сколько убедить читателя (или слушателя) в правильности, справедливости и необходимости чего-либо. Это вовсе не значит, что древний оратор сознательно лгал своей аудитории, более того, заведомая неправда вообще нехарактерна для раннесредневековых произведений. Но он вполне мог подбирать и трактовать известные ему факты и предания в нужном ему ключе.

Вспомним, что рассказывают иностранные (в первую очередь, греческие) источники о делах русов в IX в. н. э. Это почти всегда повествования о набегах на земли Византии и греческие города в Крыму, причём весьма разрушительных и масштабных. Таковы рассказы из житий Стефана Сурожского и Георгия Амастиридского, а также посланий патриарха Фотия. Согласно Житию святого Стефана Сурожского, на рубеже VIII – IX вв. русы во главе с новгородским князем Бравлином «повоевали» греческие владения в Крыму от Херсонеса до Керчи, а затем взяли Сурож. Достоверность этого эпизода в современной историографии часто оспаривается, и, например, в коллективном труде «Древняя Русь в свете зарубежных источников» (М., 1999) он даже не упоминается. Дело в том, что в Византии житие не пользовалось популярностью, и потому в греческих рукописях сохранилась только краткая его редакция, где поход русов на Сурож отсутствует. Он есть только в русском переводе (XV в.). Однако В. Г. Васильевский установил, что упоминание о русах было и в греческом тексте, а составление источника датируется первой половиной IX в.[319] Этой точки зрения придерживаются многие современные авторы (О. Н. Трубачёв, А. Г. Кузьмин, Е. С. Галкина и др.[320]). А. Г. Кузьмин, в частности, замечает, что само имя «Брав(а)лин» трудно было выдумать русскому автору, поскольку оно ничего не значит в славянских языках (как и в германских). По его мнению, оно имеет объяснение на дальнем северо-западе Европы, и может означать либо выходца из Браваллы (видимо, область на южном побережье Швеции), либо участника Бравалльской битвы, произошедшей около 770 или 786 г. Таким образом, Бравлин оказывается выходцем с северо-запада[321]. В указанном сражении встретились войска датского короля Харальда Хильдетанда с одной стороны и его племянника Сигурда Ринга, правившего в Швеции, – с другой. На стороне первого соласно источникам («Деяниям данов» Саксона Грамматика и т. н. «Фрагменту саги») выступали даны, фризы, славяне-венды (видимо, балтийские славяне), саксы с южного берега Эльбы, британские кельты, юты, а также эсты, курши, ливы и некоторые другие народы Восточной Прибалтики. В армии Сигурда Ринга помимо шведов были норвежцы, саксы-нордальбинги (то есть живущие к северу от Эльбы), курши, эсты, а также некие русы во главе с вождём по имени Регнальд. Победу одержал Сигурд[322].  

В житии Георгия Амастридского, дошедшем в списке X в., упоминается эпизод нападения руси на Амастриду (область Пафлагонии в Малой Азии). В. Г. Васильевский пришёл к выводу, что автором памятника был известный агиограф диакон Игнатий (770/780 – после 845 гг.). Это позволило датировать памятник и тем самым упоминание в нём о нашествии росов периодом иконоборческой деятельности Игнатия, т. е. временем до 842 г.[323] Скорее всего, описанное в источнике происшествие могло иметь место между 806 и 830-ми гг. – после кончины святого, но минимум за несколько лет до написания жития[324]. Его достоверность после В. Г. Васильевского также подвергалась сомнению рядом исследователей[325]. Однако, по мнению А. Г. Кузьмина, попытки оспорить датировку историка «остаются совершенно неубедительными»[326].

Подлинность сведений, сообщаемых в посланиях патриарха Фотия (860 и 867 гг.), никем не оспаривается. Согласно первому из них, в 860 г. огромное войско русов осадило Константинополь, и столица Византийской империи устояла только чудом. В «Окружном послании» 867 г. рассказывается о крещении неких «россов»[327].

Видимо, о походе 860 г. упоминает и Никита Пафлагон (р. ок. 885 г.) в «Житии патриарха Игнатия»[328]. Некоторые исследователи, принимающие тезис о существовании т. н. Черноморской Руси, связывают сообщения о нападениях русов на византийские владения до Олега именно с ней, никоим образом не соотнося этих русов со Средним Поднепровьем и прочими землями, вошедшими позднее в состав Древнерусского государства. Родной для Бравлина Новгород в таком случае отождествляется с Неаполисом Скифским. Однако большинство этих нападений совершались на кораблях. А между тем, как замечает историк-любитель Ю. Лазарев, в Восточном Крыму и на Азовском побережье нет и не было условий для судостроения. Даже в лесной части Крыма очень мало пригодного для судостроения материала. Свои корабли русы могли строить не южнее Среднего Поднепровья и современного Воронежа[329]. Следовательно, логично предполагать определённую консолидацию военных усилий гипотетической Черноморской Руси и восточнославянских земель, по крайней мере, с рубежа VIII – IX вв. н. э.

Как считают многие историки, в IX в. восточные славяне находились на пороге складывания собственной государственности. Уже существовали князья и дружины, готовые поживиться за счёт более развитых и богатых соседей. Экономическую выгоду от внешних походов должно было иметь и жречество, пользовавшееся на Руси, видимо, немалым влиянием (Ибн-Руста писал: «Есть у них знахари, из которых иные повелевают царём, как будто бы они их [русов] начальники»[330]).

Однако для больших походов нужны были и соответствующие армии. Собственных сил дружин для этого явно недоставало. «…Самые задачи, разрешаемые Древнерусским раннефеодальным государством были настолько велики, что выполнить их без участия народных масс было совершенно невозможно», - считал Б. Д. Греков[331]. Возникала необходимость привлечения к военным действиям народного ополчения. В то же время институт княжеской власти едва ли был в IX в. развит настолько, чтобы правитель мог просто принудить широкие людские массы сражаться в его интересах (подробнее о взглядах историков на социально-политические и социально-экономические процессы у восточных славян в IX в. см. в следующем параграфе). Для народа нужен был стимул, в том числе и идеологический. Здесь-то и могли сыграть свою роль жреческие проповеди. Волхвы вполне способны были использовать для этих целей подборку и интерпретацию различных легенд, существовавших в полиэтничном Северном Причерноморье, воспоминания о деяниях предков (подробнее см. в следующем параграфе). Так могло родиться утверждение ВК об основании Сурожи и Херсонеса русами и т. д. Помимо собственно славянских сказаний, возможно, использовались и сказания ассимилированных ими народов (например, ираноязычных). Отсюда происходят противоречия между данными разных слоёв ВК, их явная неоднородность.

Примерно с 50 – 60-х гг. IX в., видимо, происходит переход княжеской власти в крупнейших центрах Древней Руси в руки варягов. Этот процесс волхвы вряд ли могли приветствовать. Пришельцы являлись носителями других традиций, в частности, и религиозных. Волхвы имели все основания опасаться за своё положение. Поэтому они снова призывают народ к борьбе, рассказывая о былом единстве и могуществе Руси, традициях вечевого управления и выборности князей, победах над многочисленными врагами и т. д.

Наконец, нельзя забывать ещё об одном процессе, происходившем в IX в. – начале христианизации восточных славян. Христианство, в условиях бурного государствообразования являлось опаснейшим конкурентом язычества, и авторы ВК ведут с ним ожесточённую полемику. В одном случае грекам приписываются даже человеческие жертвоприношения, что могло быть рассчитано только на полную непосвящённость читателя: «Се, Боги Русские не берут жертвы человеческие, и ни животные – единственно плоды, фрукты, цветы и зерна, молоко, суру-питьё, на травах сбраженную, и мёды – но никогда живую птицу, и не рыбу. А вот варяги и Эланцы богам дают жертву иную и страшную, человеческую» («се бзе русы не брящешуть жртвы людьскеа н i ж i е ж i вотн i а ед i н i е плод i а овощте кв i етыа зрна млеко суре п i тноу о трав i ех озбрадженоу i меды н i кол i жде ж i в i у птыц i у ане ренбы i се врязе i еланште бозм даяшуть жртве i н i у i страшноу чолов i ещноу») (24б). Правда, следует заметить, что данный отрывок может иметь и другие истолкования. Дело в том, что в ВК эллины и греки в некоторых случаях противопоставляются (подробнее см. в следующем параграфе). В то же время, «эллин» в греческой богословской традиции значит «язычник»[332]. Если ВК употребляет здесь это слово в том же смысле, то это, напротив, свидетельствует о достаточно близком знакомстве её автора со средневековой православной традицией.

На дощечке 22 греки обвинены в идолопоклонстве: «Грецколане ведь не Богов почитают. И как бы человеки они из камня сделаны, подобия мужам. А наши Боги суть Проявления» («грьцколане соуте небъз i е потщуть i недо чълов i ецы оны соуте искамен i е избрящены подоб i есе менж i ем анашебз i е соуте во i разе»). Эту цитату можно сравнить с мнением Б. Д. Грекова, писавшего: «Дохристианскому быту известна была и какая-то живопись. О её наличии говорит позднейшая запись о том, что русь языческая “молятся пишущее в человеческ образ тварь”»[333]. Возможно, что следует согласиться с Д. М. Дудко, считающим, что здесь имеется в виду не отсутствие у славян идолов (они упомянуты в д. 21) или антропоморфных представлений о богах, а то, что боги славян – зримые образы почитаемых светил и самого верховного Бога (Сварога)[334]. И. Н. Данилевский отмечал, что выражение «по образу» (во i разе в ВК) в православной русской культуре рассматривается как точное перенесение всех – по крайней мере, основных – черт прообраза на новый объект[335]. Нельзя также исключать, что отрывок каким-то образом отражает период иконоборчества в Византийской империи. Иконоборцами были, в частности, императоры Лев V (813 – 820), Михаил II (820 – 829) и Феофил (829 – 842), в период правления которых иконопочитатели в массовом порядке переселялись в Крымскую Готию и Херсонес[336]. К этому можно также добавить, что слово «кап», производным от которого является «капище» означает «истукан», «статуя» и вообще образ, imago[337]. Как бы то ни было, враждебное в целом настроение «Книги» по отношению к христианству достаточно очевидно.

Почему-то приведённые выше несложные соображения до сих пор не учитывались большинством исследователей. Это можно объяснить только предвзятым отношением к источнику. Нарушались самые основы источниковедения: документ рассматривался в отрыве от той эпохи, в которую он, пусть даже чисто гипотетически, был создан, т. е. не соблюдался принцип историзма (причём это в равной мере относится как к «критикам», так и к «защитникам» ВК).

По нашему мнению, содержание «Книги», её тенденциозность соответствуют той ситуации, которая существовала на территории будущей Киевской Руси в IX в., отражают интересы жреческой среды, в которой, по мнению сторонников подлинности источника, он был создан. При этом каждый слой имеет свою специфику, свой оттенок тенденциозности. Попытка отнести ВК к IX в., таким образом, непротиворечива, чего нельзя сказать о версии о её позднем происхождении.

Заметим вместе с тем, что в этом параграфе процессы, происходившие в восточнославянском обществе накануне образования Древнерусского государства, намечены лишь в самых общих чертах. Как будет показано ниже, социально-политические и социально-экономические процессы, связанные с формированием государственности, видимо, были далеко не единственными факторами, обусловившими противостояние с Византийской империей и греческими колониями на Чёрном море в IX – X вв. Весьма сложную проблему представляют собой и взаимоотношения собственно восточных славян в соответствующий период с русью и варягами. Посмотрим, насколько содержание ВК соответствует данным науки об исторических судьбах славянства и Восточной Европы в целом.