А. А. Громыко и В. М. Суходрев в работе

1960-е годы

 

Писал он неизменно синим карандашом фабрики «Сакко и Ванцетти». О, этот синий карандаш! Во всех случаях Громыко пользовался исключительно им. Резолюции на документах, всевозможные правки и заметки — все пестрело синим цветом. Карандаши всегда стояли в специальном стаканчике у него на письменном столе. За тем, чтобы они были постоянно хорошо заточены, следили помощники.

Почерк, надо сказать, у Андрея Андреевича был ужасный: корявый, трудночитаемый. Ясно, что в школе успехами в чистописании похвастаться он не мог. Вновь принятые на работу помощники неделями изучали этот почерк. Нацарапанные синим карандашом каракули они поначалу просто не могли разобрать. Мало того, карандаши быстро затуплялись, и тогда Громыко продолжал писать стертым грифелем, приводя помощников в полнейшее отчаяние. Когда я расшифровывал его правку моих записей, это тоже было пыткой.

Характерно, что Громыко никогда не писал на требующих его решения документах традиционных резолюций типа «Согласен» или «Отказать». Если он с чем-то не соглашался, то просто перекладывал соответствующий документ в нетронутом виде в папку отработанных бумаг. А если одобрял, то своим синим карандашом писал две буквы: «АГ», что означало — «Подлежит немедленному исполнению».

Однажды это «АГ» решило и мои личные вопросы. Как-то Петр Младенов, в ту пору министр иностранных дел Болгарии, а в 1990-м ее президент, пригласил меня в свою страну (Младенова я хорошо знал еще в бытность его первым секретарем болгарского комсомола, точнее Дмитровского коммунистического союза молодежи). Он написал Громыко письмо, в котором содержалась просьба о разрешении проведения мной нескольких бесед с переводчиками, работавшими в болгарском МИДе, и, как бы между прочим, о предоставлении мне возможности одновременно провести отпуск в Болгарии.

Старший помощник Громыко, прежде чем передать министру, показал письмо мне и напомнил, что в принципе вопрос о всех поездках, связанных с отдыхом в социалистических странах, решается в ЦК партии. Впрочем, предложил он, бери письмо и сам иди к министру.

Я зашел к Громыко и вручил ему письмо, заметив, что не представляю, как быть. Андрей Андреевич, прочитав его, сказал: насколько он знает, такого рода вопросы решаются в наших партийных органах. Я ответил, что помню об этом, но в данном случае министру необходимо как-то отреагировать на письмо коллеги, даже если это будет отказ под каким-либо благовидным предлогом.

После некоторых раздумий Громыко взял свой синий карандаш и вывел в левом углу письма: «АГ». Протянул его мне:

— Ну вот, Суходрев, понимайте как хотите.

Я поблагодарил, взял письмо, а потом передал его помощнику. Тот посмотрел и сказал:

— Все ясно.

И тут же, прикрепив к письму «уголок», на котором было напечатано «К исполнению», отправил его в управление кадров. Машина закрутилась.

Поскольку любые выезды за границу все равно регулировались ЦК, то туда попал и мой вопрос о выезде в Болгарию. Паспорт дипломатический у меня уже был, визы в Болгарию не требовались, нужно было лишь решение ЦК о выезде из страны. Ближе к моменту отъезда мне стали звонить из соответствующего отдела ЦК и предлагать свои услуги: выписать паспорт, достать билеты, прислать автомашину для доставки в аэропорт… Я вежливо благодарил, но заверял, что мы с женой ни в чем не нуждаемся: паспорт уже есть, дела, связанные с оформлением, решаются у нас, в министерстве, машина тоже в наличии. В итоге я почувствовал на том конце провода растерянность: как же так — от них отказываются!

Вот так я и попал в Болгарию, где, надо сказать, провел плодотворные беседы с моими коллегами, и к тому же мы с женой прекрасно отдохнули на Золотых Песках.

Мы жили в правительственном доме отдыха, где каждую неделю сменяли одна другую советские, так называемые партийные, обменные группы отдыха, состоящие, конечно же, в основном из деятелей партийного аппарата. Партаппаратчики спрашивали нас с женой: «А что это вы все отдельно?» Они никак не могли себе представить, что мы отдыхаем вне группы.

 

«Ни шагу назад!»

 

В те времена на переговорах с иностранцами любому советскому представителю, в том числе и министру, полагалось иметь при себе директивы ЦК КПСС, утверждавшиеся на заседании Политбюро и имевшие статус обязательных для исполнения. В них содержались основные положения, которые должны были быть затронуты на переговорах: «Добиваться того-то и того-то…», «Настойчиво отводить попытки…», «Отвергать…» и так далее. Громыко, как правило, содержание этих директив просто хранил в памяти. Из папки он вытаскивал только свой листочек, клал перед собой и начинал переговоры.

Конечно, если разговор касался сложнейших технических вопросов, таких, скажем, как ограничение стратегических вооружений, когда должны были приводиться конкретные цифровые данные по параметрам, точным радиусам действия, дальности полета, количеству ракет, то для Громыко специально готовили сжатые справки, куда он мог время от времени заглядывать. Но это — исключение. Чаще всего он пользовался лишь своим кратким планом.

Пожалуй, из иностранцев такой стиль ведения переговоров был свойственен, в некоторой степени, только Генри Киссинджеру. Ему, разумеется, тоже готовили подробные бумаги, отражающие позицию американского руководства, он тоже вел длительные беседы, не раскрывая фолианта с документами, лежащего перед ним. Так же как и Громыко, Киссинджер обладал незаурядной памятью на детали, даты, цифры и тому подобное.

Американских государственных секретарей, с которыми за годы своей службы министром имел дело Громыко, было девять. И у каждого из них всегда под рукой находились объемистые папки-скоросшиватели с документами. Как только с одним вопросом было закончено, помощник тут же убирал со стола соответствующую папку и возлагал другую. Госсекретари во время переговоров частенько в них заглядывали, сверяясь с официально утвержденным текстом, от буквы которого, естественно, отойти не могли. Это — обычная практика. Конечно, каждый из них был в достаточной степени квалифицированным, чтобы вести диалог по той или иной теме или сопутствующим вопросам, но это не всегда спасало — иногда переговоры заходили в тупик. Министры начинали ходить кругами, неоднократно повторяя одни и те же фразы.

Как правило, существовали и запасные варианты, к которым можно было прибегнуть, если противоположная сторона не шла на уступки. Такие варианты предусматривались и в наших директивах. Но Громыко обычно держался за первоначальную позицию мертвой хваткой, как бульдог, и отстаивал ее до конца, даже тогда, когда ситуация позволяла ввести в игру запасной вариант. Он, как никто другой, был упорен и даже упрям на переговорах и не шел на уступки. «Ни шагу назад!» — эти слова можно, пожалуй, считать его девизом. Андрей Андреевич предпочитал оставлять наш запасной вариант для следующего раунда переговоров, надеясь, что перед твердой и непреклонной позицией советской дипломатии противоположная сторона дрогнет и пойдет на уступки. И только когда убеждался в полной бесперспективности таких надежд, пускал в ход запасной вариант, считая необходимым, однако, еще раз согласовать его с начальством — то есть с самим Генсеком.

 

Хождение по кругу

 

Переговорщик Громыко был, конечно, жесткий. Можно сказать, что его даже побаивались собеседники, причем самого высокого уровня. Подчас ему удавалось, благодаря своему характеру, «выдавливать» из них кое-какие уступки, хотя и не всегда.

Приведу один пример, относящийся к началу 80-х годов. Дело было в Женеве, где Громыко вел переговоры с очередным госсекретарем Соединенных Штатов. Беседа длилась долго, часа четыре. Громыко начал уставать: наверное, возраст брал свое. Андрей Андреевич не выдерживал уже тех нагрузок, которые раньше переносил с поразительной легкостью. Сейчас я думаю, что, может быть, причина была в том, что во время зарубежных поездок он практически не отдыхал. А работал Громыко сверх всякой меры. Мог, например, находясь на сессии Генассамблеи ООН в Нью-Йорке, принимать до десяти министров в день. И с каждым проводил примерно по часу, а то и больше. Он вообще трудился по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, не считая званых завтраков или обедов, что, надо сказать, тоже было работой.

Итак, рабочий день переговоров в Женеве подходил к концу. Диалог велся на американской территории, иначе говоря, в представительстве США. Как это часто бывало, у нас с американцами нашла коса на камень: они выдвигали условия, для нас совершенно неприемлемые. Переговоры закружились на одном месте. Наши предложения натыкались на возражения американцев, встречные — не устраивали нас. Громыко, по всей вероятности, уже решил, что на этот раз с американцами каши не сваришь, ни к каким соглашениям не придешь. А между тем надо было согласовать исходные позиции, без которых дальнейшие переговоры просто не могли состояться.

Необходимо отметить, что Андрей Андреевич любил рубленые, четкие формулировки. Почти все беседы он заканчивал примерно одинаково: «Так вот. Подвожу итоги. Могу ли я, вернувшись домой, доложить советскому руководству и лично товарищу Брежневу, что американская сторона согласна…» И дальше он нашими кондовыми «партийными» фразами излагал то, к чему, по его мнению, стороны пришли в результате переговоров.

Для человека непривычного такой язык был очень труден для восприятия. Зачастую, как и в каком-нибудь постановлении советского партийного руководства, в сказанном практически невозможно было выявить рациональное зерно. Громыко прекрасно это понимал и специально вовсю использовал подобные формулировки. Само собой разумеется, в своих, то есть в советских, интересах. Он не передергивал факты, но излагал их с некоторым креном в сторону нашей позиции.

Более опытные, уже успевшие привыкнуть к тактике Громыко госсекретари обычно начинали отвечать примерно так: «В общем, да, однако…» И если не возражали напрямую, то излагали дипломатически тонко вариант собственной позиции. А Громыко, в свою очередь, просто припирал их к стене, старался избавиться от всех нюансов и свести неопределенную позицию к совершенно четкой формулировке. Он как бы обрубал, обстругивал их позицию, так что оставался один только остов. И настаивал на том, чтобы этот «остов» был принят в качестве итоговой договоренности. К его чести надо сказать, что чаще всего ему это удавалось.

В такие моменты Андрей Андреевич бывал удовлетворенным. У него появлялась уверенность, что даже кремлевские старцы все поймут, когда он будет докладывать об успешных итогах переговоров на заседании Политбюро.

Как я уже говорил, переговоры в Женеве шли туго и Громыко, по-моему, убедил себя в том, что американцы уступать не намерены. И вдруг часа через четыре мне и другим членам советской делегации после очередного изложения американцами своей позиции стало ясно, что они перешли на запасной вариант — очень незаметно сделали небольшой шаг к сближению наших позиций. Его даже нельзя было назвать уступкой. Это такой типичный дипломатический нюанс — делается какой-то маленький шажок вперед, небольшая подвижка, которые могут в итоге сломить ход переговоров, зашедших в тупик, или несколько ослабить узел противоречий. Словом, мне показалось, что путь к началу нового, более продуктивного этапа переговоров открыт. Но Громыко, по всей видимости, пропустил этот момент, не уловил послабления в позиции оппонентов. Он продолжал в своей манере:

— Значит, я должен буду, вернувшись в Москву, доложить советскому руководству и лично товарищу Брежневу, что американская сторона отказывается от наших предложений. Следовательно, никаких переговоров не будет, — услышал я знакомую фразу.

Госсекретарь занервничал. Начал снова излагать американскую позицию. Но Андрей Андреевич не сдавался.

— Вы по-прежнему говорите одно и то же, — напирал он.

Следует отметить еще одно: Громыко, зная английский, часто не требовал перевода. Так было и на этот раз, что, видимо, также помешало ему уловить маленькую подвижку в позиции американцев. Пришлось наклониться к нему и тихо сказать:

— Андрей Андреевич, может быть, вы заслушаете перевод?

В ответ он сердито буркнул:

— Да не нужен мне никакой перевод, все и так ясно!

Настаивать, понятно, я не мог. Спас положение Георгий Маркович Корниенко, первый заместитель министра, опытнейший дипломат. Увидев выражение моего лица, он шепнул Громыко:

— Давайте сделаем перерыв на десять минут.

Тот нехотя согласился. У американцев прямо-таки вырвался вздох облегчения.

Надо полагать, они давно уже поняли, что к чему. Со времени, когда они перешли на свой запасной вариант, прошло около полутора часов, а с начала переговоров — больше пяти.

Американцы встали из-за стола и удалились, а мы остались в комнате переговоров. Корниенко начал объяснять Громыко суть подвижки американцев, которая позволяла нам в рамках наших директив согласиться с их предложениями. Андрей Андреевич поначалу с недоверием слушал своего заместителя, потом попросил меня зачитать перевод. Выслушал, хмыкнул, почесал затылок и, похоже, успокоился. Заставил меня прочитать мои записи еще раз. Спросил у Корниенко:

— Мы можем с этим согласиться?

Тот ответил утвердительно.

Американцы вернулись. Громыко еще какое-то время распространялся о том, что то-то и то-то для нас неприемлемо, но если, дескать, их позиция сводится к тому-то и тому-то, то, наверное, на определенных условиях мы могли бы договориться. Короче говоря, минут через пятнадцать встреча закончилась благополучно. Все с облегчением выпили по глотку виски.

Как видим, Громыко вел переговоры жестко, с нажимом. Но в дипломатии это нормально. Собеседники, как правило, умеют вовремя остановиться. Даже в случае конфронтации.

Независимо от взлетов и падений в наших отношениях с Соединенными Штатами Америки, а тех и других было немало в годы, когда Громыко находился на посту министра иностранных дел, переговоры всегда велись предельно цивилизованно. При возникновении каких-то острых разногласий нажим Громыко становился жестче, а формулировки — прямолинейней. Но грань дозволенного он не переходил никогда. Более того, с новыми госсекретарями он стремился установить личные доверительные взаимоотношения. Андрей Андреевич придавал таким отношениям большое значение. Сказал бы даже, что каждого нового госсекретаря он воспринимал прежде всего как человека, а потом уже как должностное лицо.

 

Тупики

 

Помимо умения настаивать на своем у Андрея Андреевича была уникальная способность закрывать тему, если ее дальнейшее обсуждение не входило в его планы или ему просто нечего было выдвинуть в качестве дополнительной аргументации.

В течение ряда лет одной из главных тем советско-американских переговоров являлась ближневосточная проблема — отношения между арабскими странами и Израилем. Тема эта обсуждалась с государственными деятелями не только США, но и других стран. Неоднократно встречались (на нейтральной почве, конечно) даже с министром иностранных дел самого Израиля, хотя у нас не было тогда дипломатических связей. Полноценно участвовать в переговорном процессе Советский Союз не мог именно по этой причине. США, напротив, проявляли большую активность. Генри Киссинджер, например, часто отправлялся в вояжи на Ближний Восток, где занимался челночной дипломатией: летал между Тель-Авивом, Дамаском и Каиром, стараясь предотвратить новую вспышку конфликта. Правда, примирение между Египтом и Израилем произошло только при президенте Картере и его госсекретаре Сайрусе Вэнсе, но вклад Киссинджера в это событие несомненен.

Установить с Израилем дипломатические отношения Советский Союз активно призывали наши западные партнеры, да и сам Израиль. А то получалось, что СССР ведет как бы одностороннюю политику, имея официальные контакты только с арабскими государствами. На все призывы восстановить дипломатические связи с Израилем Громыко отвечал одной и той же фразой: «Нет, знаете ли, наш народ этого не поймет». И все. Ну что тут возразишь? Раз народ не поймет, то «слуги народа» в лице Политбюро, разумеется, не могут пойти на такой шаг. Собеседнику ничего не оставалось, как переходить к другому вопросу.

Подобные «народные» аргументы пускались в ход, если разговор заходил о Камбодже, с которой у нас, наоборот, были установлены дипломатические отношения. В то время в Камбодже зверствовала банда Пол Пота, и об этом было известно во всем мире, а мы делали вид, что там ничего особенного не происходит. Хотя руководство Камбоджи опиралось на идеи Мао, а с Китаем мы к тому моменту разошлись.

На переговорах Громыко напрочь отказывался обсуждать положение в Камбодже. Когда американцы приводили ему примеры злодеяний Пол Пота, он, не пытаясь прямо защищать кровавый режим, мрачно заявлял: «У нас нормальные отношения с Камбоджей, и мы не владеем никакой информацией, которая бы подтверждала ваши сведения». После таких слов оппоненты обычно умолкали: ведь у нас в Камбодже имелось посольство, а у американцев нет. И если уж мы не владеем никакой информацией, то кто же ею владеет?..

Вообще надо сказать, что разногласий с Соединенными Штатами у нас в те времена хватало. Например, при обсуждении ближневосточной проблемы на переговорах с американцами Громыко часто говорил, что Америка «недостаточно влияет на своего партнера, Израиль, а ведь могла бы…» и так далее. Имелось в виду, что Израиль, мол, зависим от США. Американцы возражали: Израиль — независимое государство, и, несмотря на хорошие с ним отношения, Америка не может заставить его сделать что-то против собственной воли.

Когда же речь заходила о ситуации во Вьетнаме и американцы призывали нас оказать влияние на Демократическую Республику Вьетнам, нашего союзника, чтобы побудить эту страну занять более конструктивную позицию по отношению к Южному Вьетнаму, Громыко, памятуя об «израильских» аргументах оппонентов, говорил, что ДРВ — это самостоятельное государство, имеющее собственную позицию… А вот американцы, мол, могли бы воздействовать на Южный Вьетнам, своего союзника.

Подобные переговоры тянулись до бесконечности.

 

Кулаком по столу

 

На моей памяти был лишь один случай, когда Громыко и его собеседник, в данном случае госсекретарь США Шульц, вышли из себя. Случилось это неделю спустя после того, как наши военные на Дальнем Востоке сбили южнокорейский пассажирский авиалайнер. История достаточно хорошо известна, так что останавливаться на деталях я не буду. Это был период, когда страсти накалились до предела.

8 сентября 1983 года в Мадриде началась встреча министров иностранных дел государств — участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Приезду министров иностранных дел предшествовала довольно длительная работа экспертов, и, конечно же, самыми сложными для Советского Союза оставались вопросы гуманитарного порядка, или, как тогда говорили, вопросы «третьей корзины», то есть права человека, свобода выезда, свобода слова и так далее.

Заранее было условлено, что наш министр и госсекретарь США, воспользовавшись оказией, проведут отдельную двухстороннюю встречу. В порядке очередности (которая строго соблюдалась) встреча должна была состояться у американцев, а именно в резиденции посла США в Мадриде.

После того как наши сбили южнокорейский пассажирский самолет, во всем мире, и особенно в США, поднялась волна возмущения против «советской агрессии». Разумеется, это не предвещало ничего хорошего и для предстоящей встречи двух министров. Но уже перед самой встречей, как по команде, в американской печати появились сообщения, утверждавшие, что Шульц вообще откажется обсуждать обычный круг вопросов с Громыко, если Советский Союз не принесет извинения за сбитый самолет. Высказывались предположения, что встречи может и вовсе не быть, потому что извинения вряд ли последуют. В лучшем случае она продлится пять — десять минут. Повторяю: эти сообщения появились одновременно и в большом количестве, из чего можно было заключить, что сведения исходили из одного и того же источника.

Когда мы прибыли в Мадрид, американцы передали нам просьбу Шульца о том, чтобы основной встрече в полном составе предшествовала его беседа с глазу на глаз с Громыко. Практика таких бесед всегда существовала, но наши после газетной шумихи восприняли данную просьбу как намек на то, что именно во время этой беседы Шульц и поднимет вопрос об авиалайнере.

Громыко забеспокоился. Поручил мне встретиться с кем-нибудь из знакомых американских дипломатов команды Шульца и сказать, что если госсекретарь в ходе беседы один на один планирует поставить вопрос о самолете, то он, Громыко, согласия на нее не дает.

Я созвонился с американцами и отправился в гостиницу в центре Мадрида, где они разместились. Том Саймонз, профессиональный американский дипломат, которого я хорошо знал, выслушал меня. Затем появился заместитель госсекретаря Ричард Бэрт и от имени Шульца заверил, что во время встречи с глазу на глаз вопрос о южнокорейском авиалайнере подниматься не будет.

Поехали в американское представительство. Как всегда, у входа — толпа журналистов, они наперебой спрашивают Андрея Андреевича, верно ли, что встреча будет очень короткой. Он, не отвечая, проходит в здание и сразу же уединяется с госсекретарем. Вопрос, который поднимает Шульц, действительно не связан с авиалайнером, а относится к группе вопросов «третьей корзины». Оказалось, что член нашей делегации на предшествующих переговорах в Мадриде, генерал КГБ Сергей Кондрашов, занимавшийся гуманитарными вопросами, а также диссидентами и отказниками, в конфиденциальном разговоре с одним американским дипломатом пообещал, что вскоре после мадридской встречи на уровне министров группа отказников, за которых особенно ратовал Запад, будет отпущена из СССР. Американцы знали о том, что Кондрашов работает в КГБ, и, очевидно, не сомневались, что от него исходит самая достоверная информация по таким делам.

Шульц в начале беседы все же попросил Громыко подтвердить сказанное Кондрашовым.

Я был лично знаком с Кондрашовым, знал его как человека опытного, слов на ветер не бросающего. Поэтому для меня (как, думаю, и для Шульца) стал полной неожиданностью ответ Громыко, который полностью опроверг слова, по его выражению, «какого-то там члена делегации» и добавил, что ничего подобного не планируется и не планировалось. К тому же он не преминул заявить, что мы «никогда не будем идти на поводу у Запада» и все, о чем сказал Шульц, — это «попытка вмешательства во внутренние дела Советского Союза». Прозвучало заявление довольно жестко.

Шульца ответ Громыко обескуражил. Он стал ссылаться на то, что сведения исходят от весьма авторитетного члена советской делегации, а не от «какого-то там». Громыко сказал, что ему нет дела до того, о чем «болтают всякие безответственные лица». Короче говоря, разговор не получился.

Тем не менее свое обещание Шульц выполнил: об авиалайнере не было сказано ни слова. Мы перешли в другой зал, где собрались все участники переговоров.

Забегая вперед, скажу, что этих отказников через некоторое время все же выпустили из СССР.

Несколько позднее при встрече с Сергеем Кондрашовым, ныне уже отставным генерал-лейтенантом, я, вспомнив тот эпизод, спросил его:

— Как же такое могло случиться?

Он ответил, что заверения по поводу конкретных отказников получил от Андропова. А неосведомленность Громыко объяснил сбоем в передаче информации в верхних эшелонах власти в Москве. Словом, что-то Громыко не доложили.

Итак, мы сели за стол переговоров и приступили к обсуждению повестки дня. И тут началось. Громыко нервничал. Его вывел из себя разговор об отказниках и диссидентах. Шульц, который тоже был взвинчен, заявил, что хочет начать беседу с вопроса о сбитом авиалайнере. Громыко наотрез отказался обсуждать эту проблему первой. Он сказал, что готов ответить на любые вопросы, касающиеся самолета, но начинать беседу с этого не намерен. Надо, мол, смотреть широко на всю сферу советско-американских отношений, и начинать следует в соответствии со сложившейся традицией: обсудить, куда вообще идут отношения между нашими странами, каково их состояние и перспективы, затем перейти к проблеме разоружения и так далее. А где-то в ходе беседы он готов ответить на вопросы и относительно авиалайнера. Но Шульц вновь повторил, что настаивает на том, чтобы начать именно с этой темы. Громыко не сдавался. Пошли по кругу. И Громыко, и Шульц упрямо твердили каждый свое. Прошло полчаса.

И вдруг Громыко, видимо уже дойдя до предела, изо всех сил стукнул кулаком по столу, резко встал и заявил:

— Если вас не интересуют глобальные вопросы советско-американских отношений, от которых действительно зависит мир во всем мире, и вы хотите свернуть на какую-то провокационную затею, то вообще никакой беседы не будет!

Шульц, спокойный и уравновешенный по характеру человек, тоже сильно ударил кулаком по столу и выкрикнул:

— Значит, никакой беседы не будет!

Все притихли. Такого никто никогда не видел. Министры, оба красные, до предела раздраженные, стояли друг против друга. Тогда мне показалось, что они готовы разорвать друг друга на куски и только стол, разделявший их, спасает от этого.

— Значит, — спросил Громыко, — мы так и будем считать, что Соединенные Штаты и вы, как их представитель, не желаете обсуждать вопросы, от которых зависит мир на земле?! Не хотите?!

— Нет, мы хотим обсуждать! — воскликнул Шульц. — И признаем первостепенное значение наших отношений для судеб мира!

— А если хотите, так давайте обсуждать… — снизил тон Громыко.

— Давайте, — уже спокойно согласился Шульц.

Перепалка прекратилась, начались переговоры. Причем именно по той повестке дня, которую предложил Громыко. Беседа шла в обычном ритме, пока разговор все же не зашел о сбитом авиалайнере. Тут министры наговорили друг другу массу резких слов. Но кулаками больше не стучали. Словом, все закончилось нормально, и пророчества журналистов были полностью опровергнуты: беседа продолжалась не пять — десять минут, а часа три.

 

От серьезного до смешного

 

Большинство госсекретарей США вышли из юристов, бизнесменов и считали себя людьми серьезными, солидными. Сказать, что Громыко был несерьезным, безусловно, тоже нельзя, но все же всплески чувства юмора время от времени у него случались.

Помню случай, когда Громыко заставил всех сидящих за столом переговоров смеяться. Произошло это в один из приездов Киссинджера в Москву. Беседа проходила не в мидовском особняке, а в Кремле. Громыко иногда практиковал такое, дабы повысить значение переговоров. Тем более что в подобных встречах в Кремле подчас принимал участие и сам Брежнев.

И вот в какой-то момент беседы Киссинджер, перелистывая свои бумаги и шепотом советуясь с помощником, вдруг, подняв глаза, посмотрел на массивную люстру и в шутку прикрыл руками текст, который лежал перед ним, явно намекая на наличие скрытых фотокамер. Громыко, уловив смысл жеста, заметил:

— Да. Возможно, вы правы. Но эта техника была установлена еще при Иване Грозном.

Генри Киссинджер хорошо запомнил этот случай и даже упомянул о нем в своих мемуарах.

А вот другой эпизод, на сей раз характеризующий чувство юмора Киссинджера.

Это произошло в Женеве в 1975 году, на последней подготовительной встрече перед подписанием Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, состоявшегося в том же году в Хельсинки.

Несколько лет лучшие дипломаты всех европейских государств, а также США и Канады бились над этим документом. Потребовалось много усилий и высокое дипломатическое искусство, чтобы удовлетворить всем требованиям 35 стран-участниц, в число которых входили страны — члены НАТО и Варшавского договора, а также нейтральные и неприсоединившиеся государства. Короче говоря, работы — хоть отбавляй.

В результате многотрудных усилий был найден компромисс по всем «трем корзинам» (военно-политической, экономической и гуманитарной) заключительного документа Хельсинкского совещания. Решили, что министры иностранных дел всех стран соберутся еще раз, чтобы обсудить этот документ, внесут в него последние коррективы, словом, окончательно подготовят его к подписанию главами государств. Что касается Советского Союза и США, то совещание в Женеве явилось для нас еще и дополнительным поводом к встрече и обсуждению собственных проблем, главной из которых считалось ограничение стратегических вооружений.

К этому времени все уже думали, что заключительный документ готов, что он, как говорится, в кармане. Поэтому в один из последних дней перед его подписанием Киссинджер и Громыко встретились и, не ожидая никаких осложнений, решили подвести итоги.

Послы обеих стран доложили, что документ практически готов. Уже даже обговорили раздел, который для Советского Союза был наиболее трудным, — вопросы «третьей корзины». Однако оставался незначительный, как тогда показалось и Громыко, и Киссинджеру, вопрос. Делегация одной из самых маленьких европейских стран, Мальты, требовала распространить действие документа и на район Средиземноморья. Всем было понятно, почему Мальта выдвинула это требование. У нее накопились определенные проблемы в отношениях с Ливией из-за спорных шельфовых месторождений нефти.

Трудность в разрешении ситуации состояла в том, что в случае удовлетворения требования Мальты концепция безопасности и сотрудничества в Европе выходила за рамки самой Европы, ибо южное побережье Средиземного моря — Африка, а восточное — Азия. Стало быть, появлялся риск привлечения к Хельсинкскому процессу еще и ближневосточных государств с их проблемами. Этого, разумеется, не хотел никто. Однако на европейском форуме действовал незыблемый принцип консенсуса, то есть принцип обязательного согласия всех участников. Мальта тормозила все дело.

Громыко и Киссинджер дали своим представителям четкие указания — работать с послом Мальты до тех пор, пока не удастся выработать приемлемый вариант, и как только все будет улажено, немедленно им об этом доложить. А сами тем временем продолжали заниматься вопросами ОСВ, что требовало высокой сосредоточенности и концентрации: необходимо было учесть количество моноблочных ракет, ракет с разделяющимися головными частями, крылатых ракет наземного, морского и воздушного базирования, подводных лодок, стратегических бомбардировщиков, технические данные, разные уровни и подуровни всего этого и многое другое. Требовалось также изучить массу графиков, диаграмм, таблиц. Короче говоря, работа не из легких.

Итак, Киссинджер и Громыко, обложившись бумагами, уже довольно долго обсуждали сложнейшие вопросы, когда вдруг распахнулись двери и в зал вошли послы. Дальше все развивалось прямо как в театре.

Министры подняли глаза. Они явно раздражены.

Министры:

— Ну что, решили?

Послы:

— Нет. Мальтийцы наотрез отказываются.

Оба министра недовольны:

— Могли бы и не приходить. Наверное, вы не очень постарались. Идите и договаривайтесь.

Послы уходят.

Министры с трудом вспоминают, на чем они остановились, и снова погружаются в сложные расчеты. Проходит час. Открываются двери. Вновь входят послы и говорят:

— Ничего не получается.

Министры, опять же с трудом оторвавшись от своих бумаг, раздраженно отсылают их обратно.

Послы удаляются.

Проходит еще час. Переговоры между Громыко и Киссинджером приобретают все более ответственный характер. Они все глубже уходят в область технических данных и расчетов. И тут опять появляются послы. Докладывают:

— Представитель Мальты сказал, что он ничего сделать не может без личного одобрения премьер-министром Домиником Минтоффом решения о невключении Средиземноморья в документ.

Министры:

— Почему же посол Мальты не свяжется со своим премьер-министром?

Послы:

— Он пытался, но Минтофф ежедневно в это время находится на пляже. Там у него маленький купальный домик, где нет телефона. И всем, даже ближайшим помощникам, запрещено нарушать его покой.

Наступает тягостная пауза. Министры двух держав, утомленные переговорами, с трудом соображают, что делать, и в конце концов спрашивают:

— А когда Доминик Минтофф вернется с купания?

— Неизвестно. Может, через час, может, через полтора, — отвечают послы.

Министры отдают приказ: «не слезать» с мальтийского посла и через него ловить Минтоффа!

Послы уходят.

Оба министра вновь склоняются над своими бумагами и молчат. Все остальные, разумеется, тоже хранят молчание. И вдруг в тягостной тишине раздается басовитый, с легким немецким акцентом голос Генри Киссинджера:

— Может быть, организовать убийство?

Взрыв хохота, грянувший с обеих сторон стола, был оглушительным.

Киссинджер, конечно, пошутил. Дело в том, что в то время все чаще становились достоянием гласности факты о тайной борьбе ЦРУ с противниками США, вплоть до планов физического уничтожения некоторых иностранных государственных лидеров. Например, в прессе много писали о таких планах в отношении Фиделя Кастро. Эти истории, став сенсацией, наделали немало шума и даже послужили темой специальных слушаний в Конгрессе. Так что шутка Киссинджера была довольно рискованной.

Я сидел рядом с Громыко и видел обращенный на меня полный ужаса взгляд тогдашнего посла США в СССР Уолтера Стессела. По-моему, он был единственным, кто не смеялся.

— Виктор, только это не записывайте, — прошептал он мне.

Я показал ему глазами на свою лежащую на столе авторучку и пожал плечами. Я не внес шутливую фразу Киссинджера в запись беседы. Вряд ли кто-нибудь в Москве оценил бы этот своеобразный юмор…

Примерно через час опять пришли послы и объявили, что Доминик Минтофф вернулся с пляжа. Видимо, купание пошло ему на пользу, и он согласился на предложенный ему компромиссный вариант.

Так завершилось согласование окончательного текста Заключительного акта.

 

«Третья корзина»

 

Сегодня это покажется невероятным, но в середине 70-х годов Советский Союз вдруг стал заправским борцом за права человека. В свое время, сразу после войны, нашей страной были подписаны основополагающие международные акты о соблюдении прав и элементарных свобод, присущих, или, как сказали бы в США — «данных Богом», любому индивидууму. Но у себя дома никаких прав человека мы не соблюдали и, когда американцы нам ставили это в укор, отвечали: «А у вас за океаном притесняют негров и индейцев».

Брежневу очень хотелось подписать Заключительный акт, потому что именно Советский Союз был инициатором созыва Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта идея возникла как попытка вбить клин между Западной Европой и США и даже подрыть фундамент НАТО. Советский Союз стремился показать, что Европа существует сама по себе, а Америка, она отдельно — там, за океаном.

Эта затея с самого начала не имела никаких шансов на успех. Нам, конечно же, потом пришлось уступить. Заключительный акт был также подписан Соединенными Штатами и Канадой. Баланс сил в Европе сохранился.

Для СССР прежде всего было важно закрепить послевоенные границы в Европе. Запад с этим согласился, но, в свою очередь, выдвинул проблему соблюдения прав человека. Разумеется, этот вопрос был для нас как кость в горле, но деваться-то некуда. Помню, какие споры шли между Киссинджером и Громыко буквально по каждой формулировке, которая должна была войти в Заключительный акт. Особенно, конечно, Громыко возражал по поводу вопросов «третьей корзины». Спорили до тех пор, пока Киссинджер, с присущим ему прагматизмом (на грани цинизма), не заявил:

— Господин Громыко, что же мы с вами спорим о каких-то тонкостях и нюансах! Ведь всем и так ясно, что Советский Союз никогда не поступится своими интересами, что бы в этот документ ни записали.

Иными словами — давайте подпишем, а дальше каж<