В. М. Суходрев и Н. С. Хрущев на пресс-конференции в штаб-квартире ООН

Нью-Йорк, 1959 год

 

И здесь случился курьез. Хрущеву предстояло провести в Нью-Йорке две ночи. Запланирован был полный набор мероприятий: завтраки, обеды, посещение Генеральной Ассамблеи ООН, выступление там и прочее.

Поселили нас в знаменитой гостинице «Уолдорф-Астория». Это огромный отель, занимающий в центре Манхэттена целый квартал. Над ним возвышаются две башни. В одной из башен находились президентские апартаменты, кажется на тридцать пятом этаже. Их и предоставили Хрущеву. По случаю «большого наплыва» русских заработали сразу все восемь лифтов. Мы зашли в одну из кабин. Лифтер нажал кнопку, и лифт стал быстро набирать скорость. Хрущев с интересом оглядывался, рассматривая кнопочки, зеркала, золоченые завитушки на потолке. Вдруг где-то в районе тридцатого этажа лифт остановился. На лицах лифтера, главного администратора гостиницы, американских, да и наших, охранников отразился ужас. А Хрущев улыбается.

— Ну что, — спрашивает, — сломался лифт? Вот вам и хваленая американская техника! Значит, и у вас так бывает?

Администратор бормочет слова извинения, судорожно звонит по телефону… А лифт ни туда ни сюда. Лифтер пытается открыть дверь, нервничает, а Хрущев продолжает веселиться. И при этом успокаивает главного администратора:

— Это же техника, она всегда подвести может.

Прошло минут десять. Наконец лифт медленно подтянули до очередного этажа. Мы покинули его и пошли по лестнице вверх.

Хрущев был доволен, потом на протяжении всей поездки вспоминал этот случай: у них тоже бывает…

Нью-Йорк задал тон дальнейшему пребыванию в Америке. Члены делегации почувствовали себя свободнее, вольготнее, чем в официальном Вашингтоне. Хрущев же оставался в прежнем своем образе. Охотно выступал везде, куда его приглашали, не упускал случая рассказать об успехах СССР. Доставал из кармана текст речи, раскладывал листки перед собой, но потом не заглядывал в них, говорил «от себя». Речь была свободной, иногда грубоватой — американцам нравилась такая манера общения.

Дело в том, что американцам не мог не нравиться Хрущев. Я говорю о простых людях, у которых Хрущев каждый день появлялся дома на телевизионном экране, людях, не разбирающихся в тонкостях дипломатической игры и сложных рассуждениях о мировых проблемах. Но зато они очень хорошо воспринимали прямой, обращенный к ним, разговор, если угодно — уговор, какую-то непосредственную, очень простецкую, доходчивую аргументацию. Чем и был, кстати, силен Хрущев и что было в характере тогдашнего нашего лидера. Американцы затаив дыхание прислушивались к каждому его слову, для них это было нечто вроде завлекательного телевизионного шоу, нечто вроде футбольного матча, когда каждую секунду не знаешь, чего ожидать в следующую. Отсюда и растущая популярность. Тем более что, восхваляя советскую систему, он тогда не выступал с какими-то прямыми осуждениями американского образа жизни. Говорил, что каждый должен выбирать сам: «вам, американцам, нравится бифштекс, а нам, русским, — борщ». И такая манера разговора импонировала им.

 

За столом с «акулами»

 

Запомнился вечерний обед в Экономическом клубе. Он проходил в большом бальном зале «Уолдорф-Астории» — одном из самых больших залов подобного рода в Нью-Йорке тех лет. Как принято на таких обедах, на возвышении сидели главные гости, остальные — за столиками, расположенными ниже. Перед каждым приглашенным рядом с меню лежал список гостей. Читался он, как справочник «Кто есть кто в американском бизнесе». Это были руководители крупнейших промышленных корпораций, банков, видные финансисты и экономисты. Если посчитать совокупный капитал, принадлежащий им, то уж наверняка он бы на несколько порядков превысил весь американский бюджет.

Гости занимали свои места. Хрущев, перед тем как войти в зал, а он, будучи почетным гостем, должен был это сделать последним, сказал мне, что, пожалуй, стоило бы заглянуть в туалет. Дело обычное. Мы вошли в сияющий белизной, сверкающий зеркалами туалет. Затем, уже покидая это великолепие, он помыл руки и с интересом посмотрел на полотенца. Они лежали на столике двумя высокими стопками, вперемежку — белого и красного цвета. Спросил:

— А что означают эти цвета?

Я ответил, что, скорее всего, — ничего, просто для красоты. Он хмыкнул:

— Угу, придумали. Ну что ж, мы, коммунисты, возьмем красное. — И, приподняв лежащее сверху белое полотенце, вытащил из-под него красное и вытер руки. Потом повернулся ко мне:

— Виктор, ты представляешь себе, в каком обществе мы сегодня находимся? Ведь приедем домой, а нас Шверник из партии погонит. Это же сплошные капиталисты! Акулы!

Но куда денешься — пришлось сидеть за одним столом с «акулами». К слову, Николай Шверник для советских коммунистов был, пожалуй, пострашнее любой акулы, поскольку занимал в ЦК пост председателя Комиссии партконтроля.

После выступления специального представителя Эйзенхауэра — Генри Кэббота Лоджа, который сопровождал Хрущева во время поездки, Никита Сергеевич, верный себе, пошел в атаку и на Лоджа, и на всю американскую систему. Говорил, например, о том, что миллионы американцев владеют акциями, а вот нашим людям в них нет нужды, так как они без всяких акций имеют все блага.

Примечательно, что сегодня у подавляющей части нашего населения акции так и не появились, зато большинство благ исчезло.

Начались вопросы. Некоторые из них касались ограничения демократии в СССР. Спрашивали, почему глушат «Голос Америки». Этот вопрос, надо сказать, повторялся и на других встречах. Никита Сергеевич отвечал, что не их, американцев, это дело. Советский народ сам решает, что ему слушать. А когда ему говорили: тогда пусть народ выключает приемники, зачем глушить, Хрущев все равно твердил свое: мол, народ учить не надо — выключать или не выключать, — он сам все знает.

 

«Театр абсурда»

 

На следующий день Хрущев выступал в ООН на сессии Генеральной Ассамблеи.

В те времена Советский Союз на каждой сессии выступал с очередной инициативой, в нашем дипломатическом обиходе именуемой «главный вопрос». Здесь сказывался в первую очередь конфронтационный подход тех лет: если Восток говорил — «да», то Запад автоматически отвечал — «нет». И наоборот: если США выдвигали какие-либо инициативы, то СССР сразу же их отвергал. Конечно, при поддержке своих союзников. Поэтому в те годы не приходилось ожидать, что в ООН можно о чем-то полезном договориться, и ценность этой организации для Советского Союза определялась прежде всего пропагандистскими возможностями, которые предоставляла трибуна Генассамблеи. Столь же пропагандистские цели преследовали и США со своими союзниками.

Выдвигаемые нами каждый год инициативы звучали громко, но производили впечатление лишь на не искушенных во внешней политике людей. Вот и на этот раз к визиту Хрущева был разработан «главный вопрос». Он представлял собой грандиозную программу «всеобщего и полного разоружения».

Коротко суть программы: за четыре года осуществить всеобщее и полное разоружение государств, уничтожить все виды вооружений, включая ядерное оружие и ракеты, распустить все вооруженные силы, упразднить военные министерства и генеральные штабы, в распоряжении государств оставить лишь небольшие контингенты полиции (милиции), предназначенные для охраны внутреннего порядка и безопасности граждан и вооруженные лишь легким стрелковым оружием.

Полагаю, нет нужды сегодня комментировать всю абсурдность и несбыточность этой «великой» инициативы. А ведь тогда наша программа всеобщего и полного разоружения на многие годы стала краеугольным камнем советской внешней политики.

Хрущев выступал перед огромной аудиторией. Помнится, в зале яблоку негде было упасть. Места, отведенные делегатам, почетным гостям, журналистам, и оба балкона, предназначенные для посетителей, были заполнены.

После выступления Хрущева делегаты вежливо поаплодировали. А вот наши пропагандисты потом вовсю раздували тезис о том, что такой яркой, незабываемой исторической речи не было за всю историю Организации Объединенных Наций.

Ошарашенным американцам не оставалось ничего иного, как немедленно засесть за работу и через некоторое время противопоставить нашей затее столь же нереальную собственную программу.

Много лет спустя мы с американскими коллегами, пережившими то время, при встречах искренне смеялись, вспоминая тот «театр абсурда»…

 

На «фабрике грез»

 

После Нью-Йорка — перелет на другое побережье США. С Атлантического океана — на Тихий. Несколько часов полета на замечательном самолете «Боинг-707» — и мы уже в Лос-Анджелесе. Это — совершенно другая Америка. Мы оказались как будто в другой стране. Иной климат, на улицах — пальмы, иной темп жизни. И главное — здесь Голливуд, знаменитая «фабрика грез». Сразу после прилета американцы, как и было запланировано, повезли Никиту Сергеевича именно туда.

Студия «XX век Фокс» принимала высокого гостя. Она раскинулась на огромной территории. Многочисленные большие павильоны, декорации, оставшиеся от прошлых съемок. В штаб-квартире студии — в большом зале для приемов — состоялся официальный завтрак в честь советского лидера.

Хозяином студии в то время был знаменитый Спирос Скурас, грек по происхождению. По американскому определению он был человеком, который сделал себя сам, из бедного эмигранта превратившись в одного из самых богатых людей Голливуда. Правда, как это часто там бывает, через несколько лет он вылетит из обоймы. Дела пойдут все хуже и хуже, кассовых картин студия будет выпускать из года в год все меньше, и Спироса Скуроса отправят на покой. Но в тот, хрущевский, период он был на коне.

Я сидел на возвышении рядом с Хрущевым и смотрел в зал. Глаза мои разбегались: передо мной был весь цвет Голливуда. На этот раз список гостей можно было озаглавить «Кто есть кто в американском кино». На какие-то минуты лица актеров перенесли меня в английское детство, когда по субботам мама водила меня в кино. Я до того любил кино, что едва ли не все свои малые карманные деньги тратил на открытки и журналы с фотографиями звезд экрана. И вот эти лица с открыток и фотографий ожили. Я увидел их воочию. Здесь были Гэри Купер и Элизабет Тейлор, Мэрилин Монро и Гленн Форд, Эдвард Робинсон и Кирк Дуглас…

С основной речью выступил Спирос Скурас. Она прозвучала вполне почтительно. Но все же и он продолжил общую пропагандистскую линию американцев — всячески демонстрировать Хрущеву преимущества американского образа жизни. Скурас напирал на свое происхождение и свои успехи, на то, как он достиг могущества в киномире. Хрущев с интересом слушал, но я сразу почувствовал, что его заранее заготовленная речь, можно сказать, пойдет прахом. А значит, и моя работа переводчика будет сложной. Так оно и случилось.

У Никиты Сергеевича был такой полемический прием — уцепиться за какую-нибудь деталь и обыгрывать ее, к удовольствию слушателей. Что бы ни говорили о его манерах или об их отсутствии, но ораторский талант в нем все признавали.

Так вот… Прежде чем приступить к полемике со Спиросом Скурасом, Хрущев стал обращаться к нему не иначе как «мой брат грек». Сказал, что хотел построить речь несколько по-иному, но «брат грек» заставил его передумать. И тут же объяснил, что Россия получила христианство именно из рук греков. Далее сказал, что это замечательно — греческий мальчик стал таким большим человеком, но у нас все-таки таких людей намного больше.

Скурас подавал реплики, Хрущев ему остроумно отвечал — это было добродушное пикирование.

Скурас спросил:

— А сколько у вас президентов?

Хрущев ответил, что у нас их сотни. И указал в зал, где сидел Николай Александрович Тихонов, будущий Председатель Совета Министров СССР, а тогда председатель Днепропетровского совнархоза.

— Вот — бывший рабочий, а сейчас председатель хозяйства, которое по экономике и финансам равно иной европейской стране. А лично у него ничего нет.

Зал очень живо реагировал, часто все аплодировали, смеялись. Где-то ближе к концу своей речи Хрущев с обидой сказал о том, что его лишили возможности поехать в Диснейленд, хотя посещение парка значилось в программе. (В последний момент эту поездку отменили по соображениям безопасности.)

Хрущев не на шутку обиделся. Он наверняка очень хотел побывать там. Думаю, еще в Москве, когда согласовывалась программа, ему рассказали, что это за парк. А он был азартный человек. И вдруг — нельзя…

Говорили, что шеф местной полиции, решив еще раз проверить маршрут, по которому должны были везти Хрущева, поехал туда и кто-то кинул в его машину помидор. Тогда он и порекомендовал поездку отменить. Хрущев, узнав об этом, под дружный хохот присутствующих высмеял и помидор, и начальника полиции.

— Что у вас там, карантин, что ли, объявили? Холера завелась или чума?

Я чувствовал, это была искренняя обида. Ему так хотелось в Диснейленд, а не пустили.

 

Канкан

 

Завтрак у Спироса Скураса закончился, сидевшие за главным столом направились к выходу. Хрущева провожали аплодисментами.

Спирос Скурас пригласил нас в отдельную комнату, чтобы дать возможность остальным гостям занять места в съемочном павильоне. Почему-то с нами оказалась знаменитая красавица Ким Новак. Я почувствовал, что она очень понравилась Хрущеву. Он смотрел на нее с большой симпатией. Скурас это тоже заметил и сказал ей негромко:

— Kiss him!

Я шепнул на ухо Никите Сергеевичу, что Скурас просит Новак поцеловать высокого гостя. Хрущев расплылся в улыбке и ответил:

— А зачем просить? Я ее сам с удовольствием расцелую!

И нежно (да, нежно!) взял ее за плечи и поцеловал в обе щечки. По-моему, Ким Новак была счастлива. Во всяком случае, потом она об этом поцелуе много рассказывала репортерам: меня поцеловал советский премьер, коммунист Хрущев!

Затем мы проследовали в расположенный неподалеку павильон. По дороге туда нам встретился Гэри Купер. Сколько фильмов с его участием я видел! Ну и, конечно, был счастлив, когда он сказал мне несколько одобрительных слов о моем переводе во время завтрака.

Вскоре он посетил нашу страну, и мы случайно встретились в Доме кино. Увидев меня, он подошел, и минут пять мы с ним проговорили, вспоминая встречу в Голливуде. Вокруг толпилась киношная публика, и я то и дело слышал за своей спиной: «А это кто такой?» — естественно, в мой адрес.

Но вернемся в Голливуд.

Хрущеву решили показать, как проходят съемки. Над съемочной площадкой возвели небольшую ложу, и мы разместились в ней.

Снимался кинофильм «Канкан». Декорации изображали парижское кабаре XIX века. Участвовали такие звезды, как Фрэнк Синатра, Луи Журден, легендарный Морис Шевалье. Главную женскую роль исполняла молодая Ширли Маклейн. Это уже потом она стала звездой первой величины, автором нескольких книг и даже заметным общественным деятелем. Именно эта актриса первой и появилась на съемочной площадке. В руках она держала микрофон. На площадке было шумно — осветители передвигали аппаратуру. Ширли топнула ножкой:

 

 

Хрущев и Ширли Маклейн

Лос-Анджелес, 1959 год

 

— Я прошу полной тишины! Для меня это очень важно!

И стала произносить по-русски довольно длинный текст:

— Надеюсь, мы вам понравимся так же, как нам нравятся ваши артисты…

Началась имитация съемок одного из эпизодов фильма «Канкан». Вышли Фрэнк Синатра и Морис Шевалье, спели песню «Живи и жить давай другим». Услышав перевод названия песни, Хрущев шепнул мне:

— Название очень уместное.

Горели софиты, стрекотали камеры. Затем начался танец, который и дал название фильму, — канкан. Об этом эпизоде потом у нас было много чего написано, главным образом резко негативно, как о чем-то непристойном. Громыко, в то время министр иностранных дел СССР, в своих мемуарах сообщает, что исполняющие канкан были какими-то полураздетыми существами, кривлявшимися и извивавшимися на сцене. Авторы книги «Лицом к лицу с Америкой» тоже углядели в танце нечто постыдное: «…было ясно, что актрисам стыдно и перед собой, и перед теми, кто видит их. Они танцевали, не понимая, кому и зачем пришло в голову заставлять их делать это перед Никитой Сергеевичем Хрущевым и перед другими советскими гостями». А ведь это был танец, хорошо известный и советским людям — по многим опереттам. Впрочем, и сегодня наши словари толкуют слово «канкан» по-разному: словарь русского языка — как танец «с нескромными телодвижениями», а энциклопедический — как «французский бальный танец, позднее вошедший в оперетту».

В моей памяти голливудский канкан оставил весьма радужные воспоминания.

Хрущев во время танца никак не выражал своего отношения. По окончании — вежливо поаплодировал. А потом весело и непринужденно разговаривал с артистами: пожимал руки, благодарил. Но на выходе, когда к нему прорвались корреспонденты и стали спрашивать, как ему все это понравилось, он вдруг нахмурился и сказал, что, с его точки зрения и с точки зрения советских людей, это — просто аморально. Правда, он добавил, что зря хороших девушек заставляют делать плохие вещи на потеху пресыщенной, развращенной публике. «В Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задницами». С этими словами он и покинул Голливуд.

Выпад Хрущева вызвал не только у меня чувство горечи. Ведь в Голливуде его принимали хорошо. Ему радовались, его оценили, живо, по-артистически, реагировали на его незлобивую перепалку со Спиросом Скурасом… И вдруг — обидный выпад против тех, кто так старался ради него. Тем более огорчительный, что именно эти его слова были тут же растиражированы газетами.

В тот день я случайно оказался рядом с Аджубеем. Мы обменялись с ним впечатлениями, он, как и я, был в восторге от Голливуда. А потом сказал:

— Знаешь, я не совсем согласен с Никитой Сергеевичем относительно канкана. Думаю, что у красивой женщины не только лицом можно любоваться…

Я полностью был с ним солидарен. Кстати, когда год спустя мне довелось посмотреть фильм «Канкан», то мои восторги несколько умерились. Фильм оказался посредственным, несмотря на созвездие замечательных актеров. Но тогда, в Америке, не о фильме шла речь, а совсем о другом…

 

Мать Кузьмы

 

В связи с отменой поездки в Диснейленд организовали автомобильную экскурсию по Лос-Анджелесу. В безоблачном голубом небе ослепительно сверкало солнце. Мы довольно долго колесили по улицам города. Наша пресс-группа потом подчеркивала в своих статьях, что власти постоянно и неожиданно меняли маршрут движения. И сразу же следовал вывод, что это, дескать, для того, чтобы помешать американцам приветствовать Хрущева. На самом же деле маршрут менялся из соображений безопасности. История Америки изобилует трагическими случаями покушений, некоторые из них еще у всех на памяти. Так что предосторожность была оправданной. Те же люди, которые попадались нам на пути, весьма дружелюбно провожали взглядами наш кортеж, приветственно махали руками. Хрущев с интересом посматривал направо и налево. И конечно же, заприметил американок, щеголявших в шортах. Для Лос-Анджелеса это совершенно обычное явление.

В машине, в которой ехал Хрущев, как всегда, находился Генри Лодж. Никита Сергеевич повернулся к нему и заметил:

— Интересно тут у вас… Женщины в коротких штанишках. У нас такое не разрешили бы.

Он не разъяснил, кто такие те, которые «не разрешили бы». В советском обществе высшие руководители, а за ними разного рода начальники четко знали, что можно, а чего нельзя «рядовому» жителю страны, особенно молодежи. Причем начальников не смущало, что они — представители другого поколения, другого образования и воспитания. Что носить, что слушать, что читать — они диктовали народу без тени сомнения.

Насмотревшись из окна автомобиля на частные дома Лос-Анджелеса с ухоженными лужайками перед фасадами, с непременными автомобилями, Хрущев опять обратился к Лоджу:

— Да, конечно, все устроено аккуратно, чисто, люди хорошо одеты… Но ничего. Мы еще вам покажем кузькину мать…

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. «Кузькина мать» — одно из любимых выражений Хрущева. По-моему, публично в первый раз он употребил его несколькими месяцами раньше в знаменитом «кухонном споре» с тогдашним вице-президентом США Ричардом Никсоном. Случилось это при осмотре первой Американской национальной выставки, которая разместилась в московском парке «Сокольники». Выставка произвела сенсацию. Хрущев присутствовал на ее открытии. Одним из экспонатов был образцово-показательный, или, как его называли экскурсоводы — «типичный», дом американца. Он представлял собой как бы дом в разрезе, без двух стен, на одну семью, со спальней, столовой, с гостиной, холлом и другими комнатами, оснащенный по последнему слову техники — телевизор, радиоприемник, кондиционер. Главным же козырем являлась кухня, в которой размещались стиральная и посудомоечная машины, разные автоматические приборы. Холодильник ломился от диковинных для наших граждан продуктов, а на полках кухни красовались яркие наборы всякой бытовой химии.

Именно там, среди этого великолепия, разгорелся знаменитый спор. Надо сказать, что я при нем не присутствовал, так как в то время был в Женеве с Громыко на каких-то переговорах. Но суть и детали спора мне известны.

Он начался с довольно мирного разговора о жилье. В тот период у нас в стране возводились известные пятиэтажки, и Хрущев, естественно, старался убедить гостя, что надо строить не отдельные частные дома, а многоквартирные. И все было хорошо, пока Никита Сергеевич не распалился и не пообещал Никсону показать американцам кузькину мать. Мой коллега из Бюро переводов МИДа Юрий Лепанов, сопровождавший в тот день Хрущева, придерживался своего способа перевода идиоматических выражений: сначала все дословно переводил, а затем уже разъяснял. И тогда, на выставке, он сперва перевел — «мы вам покажем мать Кузьмы», а потом пытался объяснить, что это значит, но, кажется, не очень удачно. Да удачно и невозможно было перевести, потому что пресловутая «кузькина мать» в словарях толкуется как выражение грубой угрозы (у В. И. Даля, например: «показать кому кузькину мать — наказать, сделать какое зло»).

Узнав об этой истории, а также обратившись к собственному опыту общения с Хрущевым, я сделал вывод, что Никита Сергеевич вкладывал в это народное выражение совсем другой смысл. Показать кузькину мать — в его понимании — означало показать свою силу, лихость, дать жару.

Как раз в данном смысле я перевел полюбившееся ему выражение во время поездки по Лос-Анджелесу, когда Никита Сергеевич в очередной раз помянул эту самую мать.

Но Хрущев вдруг сказал мне:

— Ну что, Виктор, небось, опять не так с «кузькиной матерью» получилось? А это очень просто. Ты объясни — это значит показать то, чего они никогда не видели.

Оказалось, я был прав: Хрущев действительно вкладывал в известное выражение совсем другой смысл. Так наконец была раскрыта тайна, мучившая переводчиков. Да, наверное, и не только их.

Короче говоря, Хрущев не угрожал Западу, он, употребляя это выражение, упорно дул в свою дуду — утверждал, что мы Америку догоним и перегоним, мол, покажем им такое, чего они даже на своей «хваленой кухне» никогда не видели. Жаль, что Никита Сергеевич только мне одному, а не широкой публике растолковал то особое, личное, а не словарное значение любимой фразы.

 

Скандал на банкете

 

Вечером того же дня состоялся банкет. Хозяином на нем был Норрис Поулсон, мэр Лос-Анджелеса. Сидели как обычно — на небольшом возвышении, за столом «президиума». В центре — мэр, слева от него — Нина Петровна, справа — Хрущев, затем я и справа от меня — жена Поулсона, довольно пожилая женщина с ярким не по годам макияжем и снежно-белыми искусственными зубами, которые мешали ей говорить. Хрущев тоже запомнил эту женщину, но весьма своеобразно: в своих воспоминаниях он сочинил целую историю о том, что она якобы была женой какого-то миллионера и заплатила большие деньги за то, чтобы сидеть с ним, Хрущевым, рядом. И будто она ему призналась, что они с мужем раскошелились только на одно место, поэтому ей пришлось приехать без супруга. Видимо, на Хрущева повлиял известный ему факт, что на подобных встречах многие действительно платили немалые деньги за место в банкетном зале.

Мэр оживленно беседовал с Ниной Петровной, а жена мэра, сверкая зубами, общалась с Хрущевым. Разговор шел о детях и внуках, о делах, далеких от политики. Застолье двигалось к своему завершению, приближалось время речей. Я нащупал в кармане заранее заготовленный перевод речи Хрущева и подумал: «Просто зачитает или начнет говорить от себя?» И приготовился к последнему. А жена мэра в этот момент говорила Хрущеву:

— Вы, наверное, волнуетесь? Я вас понимаю. Я сама училась на курсах ораторского искусства — выступать всегда волнительно.

Никита Сергеевич только усмехался, когда я ему переводил эти слова.

Как обычно, вначале выступил Лодж, за ним мэр. Прозвучали вежливые приветственные фразы. Но вдруг тон мэра стал меняться. Он вспомнил, как Хрущев однажды сказал, обращаясь к капиталистическому Западу: «мы вас похороним». Видимо, мэр, как и его жена, тоже когда-то учился ораторскому искусству. Наполнив свой голос металлом, он изрек:

— Господин Хрущев, вы нас не похороните! И если что, мы будем сражаться до конца.

Это прозвучало очень резко.

Хрущев напрягся. У меня тут же улетучилась последняя надежда на то, что он ограничится чтением своей речи. Так и случилось. Хрущев прочитал заготовленный текст и сказал, что на этом он собирался завершить выступление, но речь предыдущего оратора принуждает его высказать еще кое-что. Спокойный до этого зал разразился аплодисментами. Собравшиеся поняли, что не зря платили большие деньги за свои места: ожидаемое шоу все-таки состоится.

И тут Хрущев мертвой хваткой «вцепился» в Поулсона. Он удивлялся, что мэры не читают прессу. Ведь он, Хрущев, не раз объяснял — ни о каких похоронах речь не идет. Все дело — в соревновании двух систем. Просто социализм придет на смену капитализму с той же неотвратимостью, с какой последний пришел на смену феодализму.

— А вот у нас, в Советском Союзе, — язвительно заметил он, — главы городских администраций читают газеты. А если не читают, то их потом не избирают.

Зал то и дело взрывался аплодисментами. Надо заметить, что в зале находилось немало политических противников Поулсона, и они, не во всем, конечно, соглашаясь с Хрущевым, от души радовались, что он побеждает в этой полемике с мэром.

Хрущев долго говорил о соревновании двух систем. Затем сделал мэру выволочку за грубые выражения, подчеркнув, что он, Хрущев, не просто его гость, а приехал по приглашению президента Соединенных Штатов, чтобы протянуть руку дружбы Америке и ее народу.

— А если не принимаете, — сказал он, — то и не надо.

И тут из зала кто-то крикнул по-русски:

— Принимаем!

Хрущев в запале даже не заметил, что слово прозвучало по-русски. Он продолжал:

— А раз принимаете, то и ведите себя соответственно. А нет, так мы и повернуть можем обратно: прилетели сюда на своем самолете за тринадцать часов, а обратно долетим часов за десять. Правильно я говорю? — обратился он к сопровождавшему его в этой поездке сыну прославленного авиаконструктора Алексею Туполеву.

Тот ответил:

— Долетим, Никита Сергеевич.

— Так что мы можем в любой момент улететь, — продолжил Хрущев.

Присутствующие пришли в полный восторг. Именно за этим они сюда и рвались. Поулсон молчал. И тут Никита Сергеевич не отказал себе в удовольствии сдобрить свое выступление поговоркой:

— Раз пригласили, то и слушайте, а я скажу вам поговорку по-украински. У меня переводчик — беглый украинец, так что он вам ее переведет. — Хрущев почему-то всегда считал, что я — сбежавший в Москву украинец. — Бачили очі, що купували, тепер їжте, хоч повилазьте.

Можно представить чувства и ощущения переводчика, работающего в таких условиях. В переполненном зале, в прямом эфире, когда на тебя направлены объективы телекамер, ты должен мгновенно, без пауз, не раздумывая, дать точный перевод.

Надо отдать должное Хрущеву: он уже привык в подобных случаях произносить не слишком длинные фразы, не забывал в пылу спора останавливаться и уступать микрофон переводчику. После напряженной паузы, которая показалась мне вечностью и во время которой я поймал на себе полный ужаса взгляд моей коллеги — Тани Сиротиной, переводчицы Нины Петровны Хрущевой, — я все-таки ухитрился достаточно красочно передать смысл украинской поговорки.

Зал ликовал. Поулсон с довольно мрачным видом все это слушал. Впрочем, распрощался он с Никитой Сергеевичем вполне радушно.

Но что все же имел в виду Хрущев, когда говорил в своих речах — «мы вас похороним»?

В первый раз я услышал это выражение на одном из приемов в иностранном посольстве в Москве. У нас, в отличие от мирового протокола, было тогда принято произносить во время коктейля тосты. И надо сказать, что послы иностранных государств с большой охотой их произносили. Они знали, что тост обязательно вызовет ответ Хрущева. А это уже немало: такой ответ можно будет потом оформить в виде доклада своему правительству. Короче, именно на том приеме после долгого разговора о соревновании между двумя системами Хрущев сказал: «Придет время, и мы вас похороним». Помню, что на следующий день эта фраза произвела сенсацию. О ней говорили по радио, писали в газетах многих стран мира. Толковали как некий призыв к насилию: к битве, в результате которой Советский Союз одержит победу.

На самом же деле эта ситуация походила на случай с «кузькиной матерью». Хрущев неоднократно объяснял потом, что, говоря о «похоронах», он не имел в виду насилия, войны, а говорил лишь об исторической неизбежности победы социализма над капитализмом. Ему казалось, что всем это и так очевидно. Капитализм в ходе неумолимого развития социализма, несомненно, отомрет, а социализм, соответственно, выживет. И кто-то же должен «хоронить труп» умершего своей естественной смертью капитализма? Социализм и выполнит эту функцию. Вот что Хрущев действительно имел в виду и искренне удивлялся, почему на Западе его не понимают.

Удивительное дело, но фразе Хрущева о «похоронах», видимо, до сих пор суждено оставаться непонятой. И сегодня, когда вспоминают Хрущева, эта фраза всплывает в искаженном, прежде всего западными средствами массовой информации, смысле. Даже у нас зачастую ее переводят уже обратно — с английского «we will bury you». А слово bury означает и «похоронить», и «закопать». Получается — «мы вас закопаем»! А он вообще этого не говорил. Фраза «мы вас похороним», наверное, неудачна сама по себе. Но обратный перевод еще больше ее испортил. Вместо чинного могильщика в цилиндре явился грубый мужик с лопатой.

Однако вернемся к вечеру банкета.

«Эпопея» с мэром Лос-Анджелеса после завершения банкета в тот вечер не закончилась. Когда мы подъехали к гостинице, Хрущев попросил сопровождающих, в первую очередь Громыко, подняться к нему. Мы собрались в его номере, и он стал громко возмущаться тем, что «какой-то там мэр» смеет позволять себе выпады против него.

— Что они, каждый раз, в каждом городе собираются устраивать такие демонстрации? Никуда не пускают, — это он опять про Диснейленд, — возят в закрытой машине! Что же я, сюда завтракать и обедать приехал?!

Он очень долго возмущался.

Сам Хрущев в своих мемуарах вспоминает, что жена Громыко в какой-то момент даже обратила его, Никиты Сергеевича, внимание на то, что уже довольно поздно и надо бы говорить потише. Она не поняла, что он специально громко говорил, так как знал, что апартаменты, конечно же, прослушиваются. В конце концов он дал поручение Громыко и мне пойти в номер к Генри Лоджу и, несмотря на поздний час, сделать заявление: если так будет продолжаться и в других городах, то он действительно прервет визит и вернется домой. Мы должны были объяснить нашему сопровождающему, что Хрущев не позволит так неучтиво обращаться с собой.

Было уже за полночь. Громыко, естественно, беспрекословно «принял к исполнению» слова Хрущева, и мы, дозвонившись до представителя Госдепартамента и сказав ему о нашем намерении посетить Лоджа, направились к последнему. Он встретил нас на пороге своего номера уже без галстука, с расстегнутым воротом рубашки, видимо готовился ко сну. Помню, мне бросилось в глаза, что у него очень ветхая рубашка, а ее ворот взлохмачен от частой стирки.

Громыко официально изложил ему заявление Хрущева. Генри Лодж его внимательно выслушал. Было заметно, что он очень серьезно воспринял слова Громыко, хотя и заметил, что правительство США не вольно ничего приказывать мэрам городов, а тем более навязывать им политические взгляды. И мы должны понять, что некоторые из мэров вообще являются политическими противниками вашингтонской администрации. Но все это так, к слову, что же касается заявления Хрущева, то он доведет его до сведения президента. На этом мы и покинули его номер.

 

Настоящая Америка

 

Нам предстояла поездка в другой крупнейший город Западного побережья США — Сан-Франциско. Я бывал там раньше и успел убедиться, что это один из самых красивых городов Соединенных Штатов. Расположен он на холмах у океана и славится своим прекрасным климатом: летом там не жарко, потому что местное холодное течение океана создает эффект естественного кондиционера. По этой же причине там нет и сильного смога, постоянно висящего над Лос-Анджелесом.

Ехать предстояло поездом. Хрущев находился в вагоне, в котором для широкого обзора были установлены большие окна и стеклянная крыша.

Он мирно беседовал с Лоджем. Ни тот ни другой не касались вчерашнего инцидента.

Поезд шел по берегу океана. Даже на тех станциях, где не предусматривалась остановка, стояли толпы народа. Люди держали плакаты. Я не увидел ни одного враждебного. Тексты были довольно трогательные, многие на русском языке, с ошибками: «Добро Пожалувать»…

В городке Сен-Луис-Обиспо поезд остановился, и Хрущев пожелал покинуть вагон. Народу там было видимо-невидимо. И опять дружеские слова на плакатах, приветливые улыбки. Хрущев устремился к толпе. Наконец-то он попал в свою стихию. После поездок в закрытой машине он получил возможность пообщаться с людьми. Здоровался с ними, брал на руки детей, словом, вел себя очень по-американски, точь-в-точь как здешний политик в ходе предвыборной кампании. Это, кстати, подметили и журналисты, написав также о том, что в мэры Сен-Луис-Обиспо Хрущева точно бы избрали. Утверждение шутливое, но оно говорит о популярности Никиты Сергеевича и об отношении к нему американцев.

Помню один плакат: «Господин Хрущев, мы не Лос-Анджелес, мы вас любим. Оставайтесь у нас!» И я подумал тогда, что все же не уходят в песок слова советского руководителя. Произнесенные с телевизионных экранов, они проникали в сердца американцев, даже если Хрущев «сражался», отстаивая свою точку зрения, как это было в Лос-Анджелесе.

Не только Никита Сергеевич, но и Нина Петровна произвела очень хорошее впечатление. Жена Хрущева была интеллигентной женщиной. Она никогда не претендовала на особое к себе внимание. От нее исходил мягкий, добрый свет ее души. Лучшую, на мой взгляд, характеристику ей дали в американской прессе после визита Хрущева, любовно назвав «всеобщей бабушкой», что полностью соответствовало ее облику и характеру. С Ниной Петровной было приятно общаться. В поездках чувствовалось, что она к ним готовилась, читала соответствующую литературу.

В Сан-Франциско нас встречал мэр Джордж Кристофер, грек по происхождению. Он очень тепло поприветствовал Хрущева и вручил ему символический ключ от города. Я сразу заметил, что отношение здесь к высокому гостю совсем не такое, как в Лос-Анджелесе. Более уважительное и сердечное. Не знаю, может, сыграл свою роль ночной разговор Громыко с Лодже