Иггерс Янг Глобальная история историографии 2012

 

СЕРИЯ

«ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ - XXI ВЕК»

Редакционная коллегия:

В.А. Лекторский (Россия) - председатель, Л. Мегилл (США) - со-председатель,

Ю.В. Божко (ученый секретарь),

А. Джпгоз (Новая Зеландия), А.Н. Круглов,

МЛ. Кукарцева (заместитель председателя),

АЛ. Никифоров, Л.П. Репина, В.А. Подорога,

В.В. Савчук (Санкт-Петербург),

Р. Фелъски (США)

УДК 94 ББК 63.3 И26

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства

по печати и массовым коммуникациям в рамках федеральной целевой программы «Культура России»

Иггерс Г., Ван Э.

И26 Глобальная история современной историографии / Г. Иггерс, Э. Ван (при участии Суприи Мукерджи); пер. с англ. О. Во­робьевой. Науч. ред. Марина Кукарцева. — М.: «Канон"¹"» РООИ «Реабилитация», 2012. — 432 с.

Georg G. Iggers and Q. Edward Wang (with contributions from Supriya Mukherjee). A Global History of Modern Historiography, Longman: Pearson Education Ltd, 2008.

ISBN 978-5-88373-309-2

Ключевая исследовательская проблема, рассматриваемая в данной книге, - современная мировая историография, существующая в условиях глобализации. Проблемы исторического мышления, историописания и методологии истории рассматриваются в контексте процессов модернизации и глобализации. Авторы выявляют и анализируют вопросы, с которыми сталкивались и сталкиваются историки разных регионов мира XVIII-XX вв. в ходе политического и экономического развития своих стран, как постиндустриальных, так и развивающихся; размышляют о судьбах демократии, о закономерностях и особенностях развития исторической науки в разных государствах планеты, о перспективах и возможностях формирования мировой историографии. Книга изобилует интересными постановками вопросов и оригинальными суждениями, содержит большой массив фактических данных. Рассчитана на самый широкий круг читателей, интересующихся тенденциями глобального развития, проблемами международных отношений, мирового порядка, закономерностями развития социально-гуманитарного знания вообще и исторической науки в частности.

УДК 94 ББК 63.3

ISBN 978-5-88373-309-2

© Иггерс Г., Ван Э., 2012 © М. Кукарцева, вступ. статья, 2012 © Издательство «Канон⁺» РООИ «Реабилитация», 2012

____________________________5

КУКАРЦЕВА Марина

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ

И МИРОВАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Представленная вниманию русскоязычных читателей книга из­вестных историков - немца Георга Иггерса, китайца Эдварда Вана и индуски Суприи Мукерджи - представляет интерес по нескольким причинам, ключевых из которых две: попытка выявить особенности и закономерности формирования и развития мировой историографии в контексте глобализации и модернизации и попытка составить на этой основе некую карту основных сходств и различий западного и не-западного стиля историописания.

Глобализм - понятие поистаскавшееся, тысячекратно растиражи­рованное средствами массовой информации, давно превратившееся в трюизм. О феномене глобализации написаны горы литературы, он пронизывает все здание современного образования от школы до ре­альной науки, и, казалось бы, еще одна книга о нем, тем более опуб­ликованная в 2008 г., вряд ли может завладеть вниманием читателей. В определенной мере это правда. Авторы не делают сенсационных открытий, не предлагают новых понятий и не настаивают на эписте­мологической новизне используемых ими средств анализа предмета исследований. Они просто очерчивают внутренние особенности гло-балисткой тенденции, экстраполируя их на исследование историче­ской науки в разных регионах мира. Рассмотренная именно в этом аспекте глобализация и представляет интерес для читателя.

Она, по мнению авторов, «конечно, началась раньше современного периода истории^) и в древнем мире реализовывалась в виде обме­нов. «В эпоху открытий в XV-XVI вв. было положено начало другой форме глобализации», в которой авторы различают три разные фазы: 1) появление мировой капиталистической рыночной экономики и на­чало западной колонизации, наступившей сразу после первых замор­ских открытий; 2) XVII век - нарушение не только политического, военного, экономического, но и цивилизационного равновесия, выра­зившегося в том, что если раньше «европейцы восхищались китай­ской и в определенной степени персидской и арабской цивилизация­ми, то теперь они стали считать их неполноценными»; 3) конец Вто-рбй мировой войны и «появление финансового капитализма, практи­чески не знающего национальных границ, «магдонализация» систем общественного питания, голливудские фильмы, джинсы и поп-музыка». Выделив эти фазы, авторы далее связывают с ними историю

6 КУКАРЦЕВА Марина

исторического сознания и историописания, отдавая себе отчет в том, что данная схема, как и любая схема вообще, упрощает реальное по­ложение вещей, но, тем не менее, дает возможность рассмотреть ис­комый предмет как «идеальный тип». В первой фазе глобализации историописание, по их мнению, отличалось реальным универсализ­мом, Европа занимала в нем хотя и ключевое, но совершенно опреде­ленное место, не оттесняя на обочину историографии историческую мысль стран Азии, обеих Америках и даже Тропической Африки. Во вторую фазу произошло «существенное сужение исторического миро-видения. Центром внимания историков отныне была Европа, а к не­западному миру подходили с позиции европейского господства». Тре­тья фаза глобализации отмечена «отказом от идеи превосходства за­падной культуры и признание равноценности других культур». Авто­ры начинают исследовать «историю историографии с изучения исто­рической мысли и историописания в момент появления первых при­знаков западного влияния на остальной мир, т.е. с конца XVIII века».

Модернизация, второе понятие, используемое авторами, определя­ется ими как «единый процесс, отмеченный успехами в науке, разви­тием мировой и имеющей капиталистический характер рыночной экономики, сопутствующим ему укреплением гражданского общества и постепенным установлением во всем мире режима либеральной де­мократии». Именно модернизация в такой ее форме, как вестерниза-ция, по мнению авторов, повлияла на изменение исторического мыш­ления и исследовательских методов в исторической науке в разных регионах мира. В конечном итоге привела к их «онаучиванию» и формированию новых процедур и аналитического инструментария, предохранив одновременно от утраты местных традиций. Таким обра­зом, с точки зрения авторов книги, глобализация стопа основой отка­за мировой историографии от европоцентризма, а модернизация привела к апологии «процедур рационального исследования», унасле­дованного от западного модерна. Именно эти два тезиса, как подчер­кивают сами авторы, «красной нитью проходят через всю книгу и придают ей определенную степень внутреннего единства».

Конечно, в размышлениях авторов много верного. В частности, то, что они строят свои рассуждения на акцентировании одной важной тенденции, содержащейся внутри глобализации, — тенденции к диф­ференциации. Она «проявляется в стремлении индивидов, микросо­циумов и макросоциумов к обособлению, изоляции от более общих и широкомасштабных (гиперсоциальных) структур и от навязываемых этими структурами стандартов и штампов...». В конечном итоге, именно этой тенденции мировое сообщество обязано своим разделе­нием на западные и не-западные миры, о которых так много говорят авторы на страницах своей книги. И именно этому мировая историо-

¹ А. Пятигорский, О. Алексеев. Размышляя о политике. М., 2008. С. 153.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ И МИРОВАЯ... 7

графия обязана сохранением своего разнообразия в контексте общей тенденции к униформизации.

Вопрос о сходствах и отличиях западных и не-западных миров имеет древнюю историю, в которую у нас нет возможности вдаваться. Мы можем только подчеркнуть, что западные миры - это миры инду-лриальные и постиндустиральные, прошедшие фазу классической льтуры (Возрождения, Реформации, Просвещения), обладающие ытом контракционизма, то есть умением вступать в политическую ммуникацию и в ее процессе достигать согласия, приходить к со-ашению (идея «общественного договора). He-западные миры - по-тие более сложное, в него входят как страны «третьего мира», так гтраны евразийские, такие как Россия и Турция, и азиатские страны, кие как Япония, Южная Корея, Китай. Несмотря на рецепцию мно-х идиологем и просто жизненных ценностей Запада, эти страны не эемятся преодолевать свой «азиатский компонент», куда включен, пример, принцип канонизации мышления и стиля жизни, а наобо-т, сохраняют его как базис своей национальной и культурной иден-чности.

Модернизация, о которой пишут авторы, более вменяемый и чет-очерченный феномен, чем глобализация. «Основная идея модерни-ции состоит в том, что экономический и технологический прогресс ^рождает комплекс социально-политических трансформаций, а они, к правило, ведут к радикальным переменам в ценностях и мотива-[и. Это включает в себя изменение роли религии, карьерных устрем-ний, уровня рождаемости, тендерных ролей, сексуальных норм, шные перемены определяют массовый спрос на демократические:ституты и ужесточение требования к элитам»¹. В этом смысле мо-энизация действительно способствовала демократизации традици-ного в Азии и Африке стиля историописания и принесла с собой те исследовательские процедуры, которые сформировали ключевые принципы модернистского мышления вообще. Конечно, модерниза­ция не исчерпывается только одной своей формой-вестернизацией, о которой пишут авторы. Идея вестернизации характерна для ранних, времен К. Маркса и А. Смита, Э. Дюркгейма и М. Вебера, этноцен­трических версий этой теории. Суть ее заключается в прямом перено­се «матрицы Запада», включая технологии и фундаментальные ценно­сти жизни Запада, на страны других регионов планеты. Причем ини­циатором вестернизации, как правило, оказывается сам Запад, а сам процесс вестернизации нередко был насильственным. Позже возникла концепция депентизма (замкнутости в себе стран «третьего мира») и

¹ Р. Ингхарт. Модернизация и демократия // Демократизация и модернизация. Кдисскусиям о вызовах XXI века. М.. 2010. С. 166-167.

² О разнообразных теориях модернизации см. также: Федотова В. Модерни­зация «Другой Европы». М., 1997, другие работы этого автора.

8 КУКАРЦЕВА Марина

экспортно-ориентированная концепция догоняющей модернизации, где «матрица Запада» служила неким образцом, на который следовало ориентироваться, но не стоило ему следовать во что бы то ни стало (Турция, Россия, Мексика). Это позволяло заимствовать у Запада лучшее, но сохранить свою национальную идентичность. Именно по­этому историография Турции, например, о которой в том числе гово­рят авторы это книги, сумела сохранять своеобразие в контексте своей исторической культуры. Рассуждая об исламской историографии вообще, авторы полагают, что «наиболее важное и самое последнее изменение в современной исламской историографии связано с возро­ждением ислама, хотя его истоки можно проследить еще в после­военные годы». Тем самым они поднимают вопросы секулярного (в котором социальная значимость религии резко падает) общест­ва XVIII - середины XX века и постсекулярного общества конца XX-XXI века (в котором она возрастает) и показывают, каким образом религия в ее нарративном, философском, психологическом, доктри-нальном и других аспектах влияла на формирование национальных историографии.

В ходе рассмотрения сущности глобализации и модернизации, на­ции и национального государства авторы создают своего рода карту сходств и отличий западного и не-западного стиля исторического мышления и историописания. Надо сказать, что подобного рода кар­тографию действительно редко можно встретить в мировой историо­графии, хотя к размышлениям о разнице между западными и восточ­ными традициями историописания время от времени обращались са­мые разные историки. М. Серто, например, в известной монографии «История как письмо» писал о том, что западная «историография... отделяет своё настоящее от прошлого. И она всюду повторяет это от­деление. Так, ее хронология состоит из периодов (например, Средние века, новая история, новейшая история), каждый из которых реши­тельно не желает быть тем, что было до него (Ренессанс, Революция). В свою очередь, каждое новое время рождает дискурс, рассматри­вающий как «мертвое» все то, что ему предшествовало, и получаю­щий «прошлое», уже отмеченное разрывом с ему предшествующим. Обособление, таким образом, является и постулатом интерпретации (которая конституируется с момента появления настоящего) и ее объ­ектом (разделяющие отметки организуют представления, которые по­стоянно получают все новую интерпретацию)... Как это ни странно, но данная конструкция - явление чисто западное. В Индии, например, «новые формы не изгоняют старые». Там, скорее, наблюдается их «на­слаивание». Бег времени не нуждается в собственном подтверждении отдалением прошлого, как не нуждается место для самоопределения в отчуждении от какой-либо «ереси». «Процесс сосуществования и взаимопоглощения» - основной фактор индийской истории. Как и у племени Мерина на Мадагаскаре «тетиарана» (древние генеалоги-

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ И МИРОВАЯ... 9

ческие списки), затем «тантара» (прошедшая история) относятся к «наследию слуха» («ловантсофина») или к «памяти уст» («тадидива-ва»). Они ни в коей мере не являются объектом, отброшенным в про­шлое, в целях возможности идентификации настоящего. Эти сказа­ния - сокровище, хранимое в сердце всего народа, для которого они являются памятником, духовной пищей, остающейся в памяти навеки. История - привилегия («тантара»), о которой нужно помнить, чтобы не забыть самое себя. История существует внутри самого народа, от прошлого до будущего. У племени Фо дагомеев, история называется «ремуо» - слово из ушедших времён - буква «о» означает присутст­вие, которое идет от верховья реки до места ее впадения в океан. Этот образ не имеет ничего общего с понятием истории, разделяющим на­стоящее и традицию, устанавливающим разрыв между настоящим и прошлым, поддерживающим отношение запада к факту того, что ис­тория довольствуется изменением границ, определяет идентичность посредством отношения к прошлому как к «низшей расе» или к чему-то маргинальному»¹.

В первой главе своей книге наши авторы вскользь упоминают одну из международных конференций, на которой с докладом о характерных чертах западной историографии выступил известный английский исто­рик П. Бёрк. В 2002 году этот доклад был опубликован в книге «Запад­ное историческое мышление. Кросс-культурные дебаты», вышедшей в издательстве Berghahn Books под редакцией известного немецкого ис­торика Йорна Рюзена². Обзор этой книги был, в свою очередь, опубли­кован на русском языке в Вестнике Московского университета и пере­издан в 2011 году в книге «Способы постижения прошлого»³. Воспроиз­ведем здесь ключевые идеи этого сборника, потому что они, во-первых, стали одной из точек отсчета в рассуждениях наших авторов, а во-вто­рых, существенно дополняют созданную ими картину принципов по­строения западной и не западной историографии.

В своей, ставшей уже знаменитой статье «Западное историческое мышление в глобальной перспективе»⁴ Петер Бёрк сформулировал 10 тезисов западного понимания истории как науки, а его оппоненты из стран Европы, Азии, Индии и Африки прокомментировали их. Бёрк подчеркивает, что западное историческое мышление весьма разнооб­разно и проблема состоит в том, чтобы специфицировать это разнооб­разие. Эта спецификация есть уникальная комбинация элементов,

¹ Michel de Certeau. The Writing of History. Translated by Tom Conley. Columbia University Press, 1988, Introduction. P. 6.

² Western Historical Thinking. An Intercultural Debate. Berghahn Books. New York: Oxford, Edited Jorn Rusen, 2002.

³ М. Кукарцееа, Е. Коломоец. Западное и не-западное историческое мышле­ние: сходства и отличия // Вестник МГУ. Сер. «Философия». М., 2003; Ibid. Спо­собы постижения прошлого. М., 2011.

⁴ P. Burke. Western Historical Thinking in a Global Perspective - 10 Theses // Ibid.

КУКАРЦЕВА Марина

блоков акцентов, варьируемых в зависимости от исторического пе­риода, религии, социальной группы или индивидуальности историка. При этом важно, что для Бёрка проблематично само понятие «запад­ное мышление» или его альтернатива «европейское». По его мнению, Запад в большой мере есть исторический конструкт, соединившие в себе греков, римлян, народы Западной Европы и Средиземноморья, испытавших серьезное влияние мусульманской цивилизации. Десять характеристик западного мышления по Бёрку таковы:

1. Сконцентрированность на категории развития или прогресса, другими словами, «линейный» взгляд на прошлое. Под прогрессом Бёрк имеет в виду куммулятивный эффект любых изменений вообще. Идея прогресса, продолжает он, имеет в западной историографии свою историю, в которой сменяли друг друга идеи необратимости и конца прогресса (религиозные идеи мессианства, миллениума, завер­шения и пр.), идея современности (модернизма), идея революции, идея эволюции, идея развития. С этими представлениями о прогрессе сосуществует идея циклического характера исторических изменений, доминирующая в античности, в раннем Ренессансе. В эпоху Рефор­мации сформировалась идея некоего баланса между прогрессом и цикличностью, ее поддерживали Дж. Виллани, Э. Гиббон, Дж. Вико, а в XX веке - спекулятивная философия истории: О. Шпенглер, П. Сорокин, В. Парето, А. Тойнби и др.

2. Разработка идеи прогресса, но одновременно дистанцирование от нее формирует западный интерес к исторической перспективе. Ин­терес к исторической перспективе или «чувство анахронизма» Бёрк понимает как идею о том, что прошлое не неизменно, а крайне вариа­тивно, каждый исторический период имеет свой собственный куль­турный стиль и индивидуальность. Эту идею, по его мнению, можно описать как чувство «культурной дистанции», взгляд на прошлое как на «чужую страну».

3. Чувство анахронизма может рассматриваться как часть более широкого блока западных идей и допущений, часто описываемого словом «историзм», определенным Ф. Майнеке как интерес к индиви­дуальному (специфическому, уникальному) историческому развитию.

4. Интерес к индивидуальному привел западную историографию к обратному движению - интересу к коллективному, и этот интерес не есть изобретение постмодерна, а давняя традиция западной историо­графии, берущая начало еще у Като, который написал историю Рима «без имен», как историю фамилий, городов, храмов, религий и пр. Здесь, как и в случае с линейной и циклической моделью истории, налицо со-существование двух разных направлений в историографии.

5. Западная историография отличается в своих основаниях склон­ностью к исследованию эпистемологических проблем, проблем исто­рического знания вообще. Историки конца XVII - начала XVIII века разработали концепцию разных степеней правдоподобия в историче-

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ И МИРОВАЯ...

ских утверждениях о прошлом и тем самым положили начало тради­ции взаимосвязи западной историографии и западной науки. Эта связь, как подчеркивает Бёрк, всегда была одновременно и тесной и сложной: одни историки объявляли себя «учеными», другие всячески отмежевывались от такого наименования. Так или иначе, но дебаты с наукой стали отличительной чертой западной историографии. Кроме того, в последней стало весьма популярным употребление термина «закон» («трибунал» истории), а также метафорическое уподобление деятельности историка детективному или судебному разбирательству.

6. Попытки исторического объяснения свойственны историогра­фии вообще, но выбор термина «каузальность» (причинность) в каче­стве базы для этих объяснений есть отличительная черта западного исторического мышления. Бёрк полагает, что эта особенность запад­ной историографии произошла в силу формирования последней на основе модели естествознания. «Каузальность» есть оборотная сторо­на термина «симптом», предложенного еще медициной Гиппократа. В этом же контексте употребляется термин «кризис», а в целом упо­мянутый в п. 5 «закон» истории часто ассоциируется с идеей «закона человеческого поведения» в духе Маккиавели и это, считает Бёрк, указывает на значительное влияние юриспруденции на формирование западной историографии. Проблема исторического объяснения (кау­зальный подход) нередко вступает в противоречие с истористской идеей приоритетного исследования индивидуальности, и это противо­речие приняло форму герменевтического исследования истории, под­черкивающего значение (внутреннее истории) более, чем причину (внешнее истории). Так, в западной историографии родилось сложное сосуществование каузального и герменевтического подходов.

7. Западные историки весьма гордятся своей так называемой объ­ективностью. В формировании последней Бёрк выделяет две стадии. Первая связана с идеей «беспристрастности» историка и была в наи­большей степени обсуждаема в эпоху протестантской Реформации. Идеал историка понимался как умение избежать «предвзятости», все равно религиозной или политической. На второй стадии, продолжаю­щейся сегодня, появилось понятие «объективности» историка, клас­сическим примером которого считается ранкеанский принцип «вымы­вания себя» из исторического исследования в пользу чистой факто­графии.

8. Количественный поход к истории. По убеждению Бёрка примене­ние количественных методов исследования есть старейшая традиция западной историографии. Уже в начале XIV века Джованни Виллани включал в свои хроники подсчеты количества детей, посещающих шко­лы во Флоренции, что позже получило название «арифметической мен-тальности»; в XVIII веке была весьма популярна история народонаселе­ния, а в XIX-м - история ценообразования, чрезвычайно широко распро­страненная в немецко-говорящем мире. На основании этого Бёрк делает

КУКАРЦЕВА Марина

вывод о том, что западной историографии придал форму западный ка­питализм, равно как и западная наука и юриспруденция.

9. Литературные формы западной историографии есть проявление ее сущности. Бёрк указывает на длительную и запутанную историю связи литературы, культуры и искусства с западной историографией, на наличие несомненных аналогий между историческими и литера­турными нарративами. Отдельно Бёрк рассматривает тропологиче-скую теорию X. Уайта и утверждает, что сознательно или бессозна­тельно, но жанры литературы оказывают огромное влияние на форми­рование сущности западной историографии.

10. Западные историки обладают таким же специфическим взглядом на пространство, как и на время. Классическим подтверждением этого тезиса является «Средиземноморье» Броделя, сформировавшее концеп­цию геоистории. Но вместе с тем, как подчеркивает Бёрк, подобные идеи высказывали Д. Гиббон и Ж. Бодин в XVII веке, поэтому можно утвер­ждать, что проблемы исследования исторической географии свойственны западной историографии достаточно давно. А в целом специфические черты западной историографии придали не только юриспруденция, наука и капитализм, но и процессы колонизации, как бы они ни назывались (открытие новых земель, захват, империализм).

Специфические элементы западного исторического мышления пе­речислены Бёрком в порядке убывания их значения. Вместе они дают некий «идеальный тип» западного исторического мышления или сис­тему западных историографических принципов и допущений. Впро­чем, как подчеркивает Бёрк, это даже не система как дедукция аксиом, а «конфликт систем или система конфликтов», в которой представлен некий баланс различных «сил», характеризующих историческое мыш­ление и историописание на Западе.

Комментируя концепцию Бёрка, Френсис Хартог, Франк Анкер-смит, Йохан Галтунг, Георг Иггерс и Хайден Уайт, приходят к выво­ду, что он или просто эктраполирует западную матрицу историческо­го мышления на все остальные историографические традиции или не учитывает самых глубинных истоков западного исторического созна­ния. Они полагают, что в поле зрения Бёрка не попадают некоторые весьма важные характеристики западного исторического дискурса. Г. Иггерс, например, - один из авторов нашей книги - полагает, что Бёрк описал западную историографию в терминах веберианской кон­цепции рациональности, «работающей» только в современном и пост­современном мире. Средневековье и начало новейшей истории оста­лись вне сферы его размышлений¹, но для того чтобы быть абсолютно исчерпывающим в рассуждениях, необходимо рассмотреть западное историческое мышление в контексте всей западной культуры, от века

' G. Iggers. What is Uniquely Western about the Historiography of the West in Contrast to the China? // Ibid.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ И МИРОВАЯ...

к веку. Тогда станет ясно, что рядом с инспирированной капитализмом моделью исторического дискурса существует (пусть и архаичная) мо­дель исторического мышления, созданная в структуре феодальных представлений о мире. И именно эта модель одинаково свойственна как западному, так и не-западному историческому дискурсу как и связь с риторикой, о которой Бёрк вообще не упоминает.

Авторы, размышляющие об идеях Бёрка с точки зрения развития национальных теорий историографии, расставили акценты немного иначе. Они подчеркивают действительно большое значение западного стиля исторических рассуждений для не-западного историописания. Они считают, что подавляющее большинство историков не-западных стран разделяют убеждение (хотя имплицитно и на практике, а не экс­плицитно и в теории) в том, что западное историческое мышление оказало на другие национальные способы исторических размышлений весьма сильное влияние и на сегодняшний момент оно является веду­щим среди всех альтернативных ему национальных версий. Историки прибегают к сравнению и предлагают более точные и адекватные объ­яснения методологических особенностей национальных историогра­фии. Садик Аль-Азм рассматривает западный исторический дискурс с перспективы арабской историографии, Годфри Муриуки - с афри­канской, Томас Ли и Янг-цзы Ю - с китайской, Ромила Тхапар (кото­рую авторы данной книги считают «выдающимся современным исто­риком Индии» - с индийской). Вместе они приходят к выводу, что в приблизительный перечень особенностей не-западного стиля исто­рического мышления можно занести:

1) нормативность историографии;

2) преимущественное развитие жанра исторических биографий;

3) рассмотрение направления истории как движения циклического или регрессивного;

4) распространенность матрицы официальной истории (династий-ная историография);

5) отсутствие интереса к эпистемологическим проблемам.

М. Сато выявляет особенности восточно-азиатского исторического дискурса'. Он считает, что жесткие нормы восточно-азиатской историо­графии формируют ее неизменяемые формы, а подвижные формы запад­ного исторического дискурса создают условия когнитивного прочтения истории. Специфика нормативной восточно-азиатской историографии заключается, по мнению Сато, в том, что она реализуется как «важней­шее культурологическое предприятие», которое заключается в том, что история описывается как культурная система и это описание носит ха­рактер государственного заказа — официальной истории. Работами такого рода являются Коран, древнеиндийские «Законы Ману», древнекитай-

¹ Masayuki Sato. Cognitive Historiography and Normative Historiography // Ibid.

² Ibid. P. 130.

КУКАРЦЕВА Марина

ский трактат Сыма Цяня «Исторические записки» и даже созданный по инициативе Юстиниана «Юридический кодекс Юстиниана».

По мнению Ю Янг-цзы, между западной и китайской традициями историографии нельзя провести резкую границу, хотя культуроло­гически обусловленные отличия, безусловно, существуют. Начиная с 30-х годов XX века, китайская историческая паука находились под огромным влиянием марксистской теории истории и только сейчас начался процесс возвращения к национальной историографии в ее собственных терминах - создание «Нового конфуцианства». Его ос­новы создало в десятых годах XX века первое поколение китайских историков - «великие мастера национального учения», которое ис­пользовало интеллектуальный потенциал западного исторического мышления для расширения собственного горизонта, но реализуя спе­цифические национальные исторические теории и методы. Янг-цзы считает, что сходство китайского и западного исторического дискурса заключается в следовании того и другого «научному методу» и юри­дической терминологии, которые китайское историческое знание не­критически заимствовало у Запада. Отличия же более фундаменталь­ны, и их выявление и идентификация возможны только в рамках ис­следования базовых отличий культурных традиций Запада и Китая. Янг-цзы полагает, что западное мышление вообще всегда реализовы­валось в триаде «философия-религия-наука», а китайское - в холист-ском учении Конфуция о шести ступенях формирования «благородно­го мужа». Кроме того, традиционная китайская историография осно­вывалась на базовых для нее учении о центральной роли историческо­го агента в истории; на имплицитно вытекающем из этого учения принципе восхваления и порицания (исторических агентов), выпол­няющем дидактическую и критическую функцию в историческом объяснении. На этом основании Янг-цзы полагает, и с ним полностью согласен Томас Ли, что китайскую традицию историографии можно назвать «политическим или моральным критицизмом»³ и он настоль­ко имманентен китайскому историческому дискурсу, что, несмотря на закономерные интеллектуальные ре-ориентации, и сегодня оказывает на него сильнейшее влияние. В западном мышлении этот критицизм был отвергнут как препятствие научной объективности, там историче­ское суждение и фактическое воссоздание исторических событий есть две стороны одного и того же, а в китайской историографии это -

¹ Ying-shih Yu. Reflections on Chinese Historical Thinking // Ibid.

77г. Н.С. Lee. Must History Follow Rational Patterns of Interpretation? Critical Questions from a Chinese Perspective.

³ Ying-shih Yu. Reflections on Chinese Historical Thought. P. 161; Thomas H. C. Lee. Must history Follow Rational Patterns Of Interpretations? Critical Questiom\ns from a Chinese Perspective. P. 175-176.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕРНИЗАЦИЯ И МИРОВАЯ...

конфликтующие принципы. Для того чтобы соблюсти объективность, китайскому историку приходилось оставлять возможность пересмотра анализируемых событий с точки зрения морали, что далеко не всегда приводило к желаемому результату. Возможно, причиной возникно­вения подобного акцента в исторических исследованиях стала задача конструирования официальной истории. Она публиковалась по заказу правительства «Палатой исторических уложений» каждый раз, как происходила смена династий, при этом факты излагались настолько тенденциозно, что сейчас существуют по меньшей мере 24-25 таких официальных историй Китая. Кроме того, каждый раз по-новому интепретируемый исторический факт формировал основу для нового мнения (суждения) человека об историческом событии. Эта идея была общей для всех стран Восточной Азии, рассматривающих конфуциан­ство как свою официальную идеологию. Факт всегда сопровождался комментариями историка, причем факт и комментарии излагались в разных эпистемологических терминах. Купно эти два обстоятельст­ва должны были раскрывать смысл поступков исторического агента и сообщать историческому изложению объективность так, как ее пони­мали в восточно-азиатской историографии.

Помимо этого, традиционная китайская историография, в отли­чие от западной, абсолютно не телеологична, в ней отсутствует про-виденциалистский взгляд на историю и ей чужда идея линейного про­гресса с его фиксированным завершением в каком-либо гармоничном обществе. Наоборот, согласно китайским представлениям об истории, она никогда не будет завершена и в ней невозможно выявить универ­сальные законы (Т. Ли подчеркивает, что китайские историки никогда не исследовали макро аспекты истории), но это не значит, что история циклична, что часто неоправданно, только на основании известной идеи «династических циклов» приписывается китайскому историче­скому мышлению. Томас Ли вообще считает, что китайский историк склонен понимать историю или как броуновское движение историче­ских событий и агентов или как равновесную систему. На самом деле, считает Янг-цзы, невозможно с точностью сказать, какова же доми­нанта представлений о Всемирной истории в китайской историогра­фии. Наверное, здесь дело обстоит так же, как и с проблемами «инди­видуальное/коллективное», «объяснение/интерпретация» в западном историческом дискурсе. В отличие от последнего, замечает Г. Иггерс, уже в ранней китайской историографии методы распознавания под­линности текстов, а также методы текстовой критики были развиты намного более высоко, чем в Европе до эпохи Возрождения. Правда, эти методы относились к области внешней критики, устанавливаю­щей подлинность источников. В области внутренней или собственно исторической критики, проверяющей подлинность источников, китай­ское историческое мышление достигло меньших успехов. Подводя

КУКАРЦЕВА Марина

итоги, Янг-цзы пишет, что одну из основных черт китайской филосо­фии - неразвитость логико-эпистемологического сознания - можно применить mutatis mutandis к традиции китайской историографии. В этом смысле, продолжает его Т. Ли, китайский исторический дис­курс скорее герменевтичен, он сконцентрирован не на исследовании природы и процесса истории, не на выявлении ее регулярностей и ус­тойчивых структур, а на размышлениях об ее значении.

Интересно, что японский исторический дискурс как вариант нор­мативной историографии Восточной Азии разделяет с китайским ис­торическим мышлением указанные черты: заметную склонность к литературизации исторических исследований, причем, как замечает Сато, между этой склонностью и известной чертой японского нацио­нального характера, которую И. Моррис назвал «благородство неуда­чи», существует явная связь. Созданная «эстетика неудачи», выра­жающаяся в восхищении трагическими героями и сочувствии слабым, была экстраполирована на исторические нарративы, главным образом в жанре исторических биографий. В результате японский историче­ский дискурс нередко реализуется как историческая новелла или как историческое эссе, оставляя историческую науку Японии несколько в стороне от академической истории Европы.

Особенности ранней историографии Индии на основе анализа древних и средневековых источников выявляет Ромила Тхапар². Она указывает, что, в отличие от западного, индийское историческое мыш­ление рассматривало движение истории за очень немногими исклю­чениями как циклическое и это осуществлялось для того, чтобы про­шлым легитимировать настоящее. Такая задача ставилась не столько из политических целей или целей артикуляции исторического процес­са, сколько помогала «держать в тонусе» историческое сознание. В связи с этим весьма популярными были хроники (истории дина­стий) и биографии (в том числе и генеалогии), выполненные в жанре итихас - исторических сказаний. В итихасах исторические события рассматривались в контексте отдельной личности и исторического времени, референция к карме помогала объяснять мотивы действий исторических агентов. Кроме того, в самом историческом нарративе в иплицитной форме обсуждались важные политические проблемы, например легитимация узурпирования трона младшим братом. По­следнее требовало пересмотра порядка исторических событий и их действующих сил и даже обоснования привлечения в историю сил проведения. По убеждению Р. Тхапар, жанр древнеиндийских итихас в целом соответствует той манере историописания, которая сложилась в эпоху Просвещения, когда не столько текст, сколько контекст помо­гал разбираться в исторических коллизиях.

/. Morris. The Nobility of Failuer. London, 1975. ' R. Thapar. Some Reflections on Early Indian Historical Thinking // Ibid.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, МОДЕ