Неокантианцы: Вильгельм Виндельбанд и Генрих Риккерт

Представители немецкой исторической школы, в том числе Диль-тей, признавали возможность объективного знания о прошлом даже в условиях вторжения субъективных факторов и полагали, что интуи­тивное понимание (Versteheri) обеспечивает связь между интуицией и объективной реальностью. Но ни один из них, включая Дильтея, не создал методологию, которая позволила бы сверить интуитивно добы­тое знание с объективной реальностью. Решение этой проблемы по­пытались найти три философа-неокантианца - Вильгельм Виндель-бандт, Генрих Риккерт и Макс Вебер'. Историки и философы очень часто отождествляются с изречением - как (в случае с) Ранке, когда он написал, что историк должен показать как это было — wie es ei-gentlich gewesen, - которое упрощает сложность их идей. То же самое относится и к Виндельбанду, когда в 1894 году во Фрайбургском уни­верситете в своем известном ректорском обращении «История и есте­ственные науки» он провел различие между «номотетическими» ме­тодами естественных наук, занятыми поисками генерализаций и зако­нов, и «идиографическим методом» исторической науки, призванным схватить индивидуальный характер исторических явлений - различие, которое было очень созвучно критике немецкими историками Лам-прехта. Однако Виндельбанд был убежден в том, что различие между «номотетическим» и «идиографическим» подходами состоит не в со­держательном различии гуманитарных и естественных наук - психо­логия ведь могла быть и номотетической, и идиографической, а гене­рализации признавались возможными даже в истории, - а, скорее, в самом типе искомого знания. Будучи неокантианцем, он был согласен с Кантом в том, что наше знание получается не непосредственно из объективной реальности, а является продуктом нашего сознания, дей­ствующего по универсальным законам логики. Он, таким образом, отрицал идею относительности истины для историка и полагал, что исторические истины существуют независимо от историка, точно так же как математические - независимо от математика. Несмотря на его явное отрицание позитивизма, он по-прежнему считал, что история развивается в соответствии с рациональной целью, двигаясь к которой человечество совершенствует себя.

¹ Thomas E. Willey, Back to Kant: The Revival of Kantianism in German Social and Historical Thought. Detroit, Ml, 1978.

² См.: History and Theory, 19 (1980), 165-185.

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

Генрих Риккерт в поисках подходящей для исторической науки методологии намеревался пойти еще дальше. Он разделял основные неокантианские взгляды Виндельбанда о бесконечной обоснованно­сти логических и этических суждений. В этом смысле он, как и Вин­дельбанд, отличался от представителей немецкой исторической шко­лы. И, подобно Виндельбанду, он верил в возможность достижения объективного знания о физическом и историческом мирах. Он прово­дил различие между науками о природе и науками о культуре (Kultur-wissenschaften) - различие, так нравившееся критикам Лампрехта. И подобно Виндельбанду, различие между ними он видел не в содер­жании, а в методе. Подобно ученому-естественнику, историк должен работать с понятиями. Но все-таки между природой и культурой име­ется принципиальное различие. Все продукты культуры связаны с ценностями, в то время как природные объекты их лишены. Понима­ние этих ценностей невозможно без четких дефиниций. Историк или культуролог отбирает объекты для своего изучения не объективно, как все еще считал Виндельбанд, а исходя из вырабатываемых в про­цессе исторического развития культурных ценностей. И это привело Риккерта к пессимистическому замечанию о том, что «для понимания культурных ценностей подходит только исторический метод, но в ка­честве мировоззрения (Weltanschauung) он представляет собой веду­щий к нигилизму абсурд (Unding)»¹.

Макс Вебер

Однако самая серьезная критика исторической школы за отсутст­вие у нее четкого метода и одновременно позитивистского подхода Лампрехта исходила от Макса Вебера. Подобно своему гейдельберг-скому коллеге Риккерту, Вебер подчеркивал, что культуры должны изучаться с точки зрения вырабатываемых ими ценностей, и, как и Риккерт, настаивал на том, что такое исследование должно быть сво­бодно от ценностей самого исследователя. Только теперь Вебер гово­рил не о культурных науках, а о социальных, и взялся за формулиров­ку методологии, которая поднимет точность изучения общества до уровня других наук². Намного решительнее, чем Риккерт и вообще неокантианцы, он отрицал существование каких-либо надежных цен­ностей вне соответствующих культур. Миру человека свойствен кон­фликт ценностей, ни одна из которых не коренится в науке или разу­ме. Тонкая связь между этикой и разумом, за которую упорно держа-

¹ Цит. по: Iggers, German Conception of History, 158.

² Max Weber, '"Objectivity" in Social Science and Social Policy' // H. H. Gcrth and С Wright Mills, eds, Max Weber on the Methodology of the Social Sciences. Glen-coe. 1949. (рус. пер.: М. Вебер. Объективность социально-научного и социаль­но-политического познания // М. Вебер. Избранные произведения: М., 1990. С. 345^15).

7 Зак. 1183

ГЛАВА 4

лись Виндельбанд и Риккерт, была разорвана. Однако, несмотря на обширное чтение Дильтея, Зигмунда Фрейда и Фридриха Ницше, -Вебер сохранил свою твердую уверенность в возможности рацио­нального мышления, не затронутого эмоциями или фрейдовским бес­сознательным. Ни одна из изучаемых культурных ценностей не имеет какой-либо объективной обоснованности. Но, писал он, «правилен и всегда останется таковым тот факт, что методически корректная науч­ная аргументация в области социальных наук, если она хочет достиг­нуть своей цели, должна быть признана правильной и китайцем <.. > хотя он может быть "глух" к нашим этическим императивам»². Вебер признавал, что науки о культуре и социальные науки имеют дело с уни­кальными и имеющими качественное измерение событиями, которые требуют методов, отличных от методов естественных наук; однако все науки, в том числе науки о культуре и общественные науки, нуждаются в четких понятиях, теориях и генерализациях. Но, поскольку культуры представляют собой сети значений, они нуждаются в понятиях, кото­рые пытались бы уяснить эти значения в конкретных условиях. Таким образом, он призвал к тому, что назвал verstehende Soziologie (пони­мающей социологией), которая, в отличие от немецкой исторической школы, рассматривала Verstehen не как интуитивный акт, а как такой акт, в котором задействованы рациональные понятия. Тем самым он примкнул к венскому экономисту Карлу Менгеру, критиковавшему односторонность исторического подхода Густава фон Шмоллера и не­мецкой исторической школы политэкономии - подхода, который иг-

¹ Max Weber, 'Politics as a Vocation' // Н. Н. Gerth and С Wright Mills, eds, From Max Weber: Essays in Sociology. New York, 1946, 76-128 (рус. пер.: М. Вебер. По­литика как призвание и профессия // М. Вебер. Избранные произведения: М.: Про­гресс, 1990. С. 644-706).

Иггерс не указывает здесь на наличие разрыва в цитате. На самом деле эта цитата Вебера выглядит следующим образом: «Правилен и всегда останется тако­вым тот факт, что методически корректная научная аргументация в области соци­альных наук, если она хочет достигнуть своей цели, должна быть признана пра­вильной и.китайцем, точнее должна к этому, во всяком случае, стремиться, пусть даже она из-за недостатка материала полностью не может достигнуть указанной цели. Далее, логический анализ идеала, его содержания и последних аксиом, выяв­ление следующих из него логических и практических выводов должны быть, если аргументация убедительна, значимыми и для китайца, хотя он может быть "глух" к нашим этическим императивам, может и, конечно, будет отвергать самый идеал и проистекающие из него конкретные оценки, не опровергая при этом ценность научного анализа» // Вебер М. Объективность социально-научного и социально-политического познания // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 354).

² Weber, ' "Objectivity" in Social Science,' 58 (рус. пер.: М. Вебер. Объектив­ность социально-научного и социально-политического познания // М. Вебер. Из­бранные произведения: М.: Прогресс, 1990. С. 345-415).

³ Carl Menger, Die Irrtiimer des Historismus in der deutschen Nationalukonomie. Vienna, 1884.

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

норировал закономерности в экономическом поведении; но он крити­ковал и Менгера, а также классическую политэкономию за то, что они сводили экономику к неисторическим законам¹. Социология возможна потому, что в пределах культур и обществ люди ведут себя в соответст­вии с определенными принятыми стандартами. Вебер отвергал идею исторической школы, согласно которой поведение людей и социальных групп нельзя сопоставить. По Веберу, полагать, что «свобода воли идентична иррациональности поведения, - это ошибка». «Непредска­зуемое поведение (Unberechenbarkeif) - привилегия безумца»². Таким образом, в каждом обществе существуют принятые модели поведения, и задача социолога состоит в том, чтобы редуцировать их до уровня понятий. Хотя Вебер верил в возможности рационального мышления, он подчеркивал, что свойственные обществу и культуре особенности не являются исследователю непосредственно, но отражают задаваемые им вопросы. Социальным наукам свойствен элемент субъективности. По­добно Дюркгейму, Вебер верил, что социальная наука должна зани­маться типологиями, но они не полностью соответствуют реальности. Они являются нашими попытками «схватить» реальность. Вебер назвал их «идеальными типами», которые эмпирически и концептуально должны подвергаться верификации на предмет их соответствия соци­альной реальности.

Однако между радикальным этическим релятивизмом Вебера и его убежденностью в бессмысленности мира, с одной стороны, и его фак­тической философией истории, с другой, существовало некое противо­речие, его позиция была близка к социал-дарвинизму, хотя он никогда бы не признался в этом. Вебер был ярым немецким националистом, рассматривающим историю как борьбу за национальное выживание. В мире идет непрерывная борьба Weltanschauungen (мировоззрений). И задача политики состоит не в том, чтобы определиться с обоснован­ностью этих мировоззрений, а в том, чтобы - ощущая связь с реально­стью - решить, как именно то или иное мировоззрение можно было бы воплотить в жизнь. Этика, подобная той, что представлена в «Нагорной проповеди», не придает значения этим реальностям и потому несостоя­тельна³. В одной из своих ранних работ, выступая против притока польских сельскохозяйственных рабочих в Германию, он открыто встал на позицию расизма. Так, немцы, которые конкурировали с поляками в многовековой борьбе, в которой они доказали свое культурное превосходство, находились под угрозой вытеснения «низшей расой»

¹ Max Weber, 'Roscher und Knies und die logischen Probleme der historischen Na-tionalokonomie' // Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre. Tubingen, 1968), 1-145.

² Цит. по: Iggers, German Conception of History, 163.

³ Weber, 'Politics as a Vocation', 119 рус. пер.: М. Вебер. Политика как призва­ние и профессия // М. Вебер. Избранные произведения: М., 1990. С. 644—706).

ГЛАВА 4

(tieferstehende Rasse). Позднее он не повторял этого обвинения. Вско­ре он начал подчеркивать, что в международной борьбе за выживание немцы должны двигаться в сторону парламентской демократии. Он считал так не потому, что был приверженцем демократии, а потому что верил: единственный способ выживания в международной борьбе за власть состоит в том, чтобы преодолеть отчуждение рабочих клас­сов и обуздать устаревшую власть аристократии и бюрократии. В на­чале первой мировой войны он поддерживал большие аннексии, но чувство реальности подвигло его призвать к 1917 году к мирному до­говору без аннексий и к политическим реформам, а в ноябре 1918 года - поддержать немецкую республику².

На протяжении своей научной карьеры Вебер занимался сравнения­ми западной и незападных цивилизаций. Он предполагал, что каждая из этих цивилизаций прошлого и настоящего обладала набором ценно­стей, определявших ее характер. Тем не менее, несмотря на свой ценно­стный релятивизм, это сравнение привело его к допущению о превос­ходстве западной культуры. Он видел, что Запад обладает особой фор­мой рационализма, а именно наукой в виде абстрактно-логического или эмпирического мышления. Другим культурам в том или ином виде то­же было свойственно научное мышление, но только не в такой абст­рактной форме. Другими словами, истинная наука существовала только на Западе. Истории Запада был присущ процесс интеллектуализации, в ходе которого прежние религиозные и метафизические иллюзии были отброшены в пользу научных теорий. С одной стороны, Запад был од­ной из множества культур, с другой стороны, присущее ему представ­ление о разуме и науке корреспондировало с универсальными крите­риями логического мышлениями³. В итоге же этот процесс интеллек­туализации означал не только интеллектуальный прогресс, но и разру­шение взлелеянных ценностей и столкновение современного человека с бессмысленностью существования.

Экзистенциальный кризис современной цивилизации

Эта концепция прогресса истории Запада, ведущая, с одной сторо­ны, к лучшему миру, а с другой - к условиям, порожденным самим этим прогрессом, при которых прежние верования и ценности будут разрушены, и люди погрузятся в экзистенциальный кризис, возникла

¹ Цит. по: Iggers, German Conception of History, 169. Также см. Wolfgang J. Mommsen, Max Weber and German Politics 1890-1920. Chicago, IL, 1984.

² Mommsen, Max Weber and German Politics.

³ Max Weber, 'Introduction', The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. New York, 1958. 13-31 (рус. пер.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М., 2003).

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

,197

одновременно у многих схожих мыслителей, самыми выдающимися примерами которых были Дюркгейм, Фрейд и Вебер. До этого мы имели дело с историками и философами, большинство из которых занимало умеренные позиции. Но значительная часть общественного мнения шла еще дальше по пути признания верховенства Запада и откровенного расизма. 1890-е и 1900-е стали свидетелями еврейских погромов в Российской империи и Румынии, а также дела Дрейфуса во Франции, хотя в последнем случае Дрейфус и Третья республика были реабилитированы. В 1896 году решение Верховного Суда Со­единенных Штатов в деле «Плесси против Фергюсона» о том, что ра­совая сегрегации, в том виде, как она практиковалась на Юге, не на­рушает американскую Конституцию, отразило общественное мнение своего времени, точно так же как решение того же Суда в деле «Браун против Министерства просвещения» 1954 года, объявившего расовую сегрегацию в школах неконституционной. Индикатором обществен­ных настроений на пороге нового века было то, что мир закрывал гла­за на истребление немцами большой части коренного населения стра­ны в так называемой войне Гереро (1904-1908) в немецкой Юго-Восточной Африке (сейчас Намибия). Для создания позитивного ис­торического имиджа этих действий в Германии даже были воздвигну­ты памятники погибшим в годы этой войны солдатам. Факт убийства миллионов африканцев на территории, которая впоследствии стала бельгийским Конго, был также легитимирован историческими кон­цепциями расового и культурного превосходства Запада.

Историография между двумя мировыми войнами (1918-1939)

Историки $ годы первой мировой войны¹

31 июля 1914 года, в самый канун начала военных действий, фран­цузский фанатик-националист убил Жана Жореса, политического ли­дера - социалиста и историка, который в последний раз обратился к Франции с призывом устраниться от участия в войне. Это убийство отразило силу националистического чувства, приведшего к измене­нию политического климата.

Период 1890-1914 гг. ознаменовался, по крайней мере, на Западе, но в некоторой степени и в других регионах, расширением историче-

¹ Об университетах Германии, России, Франции и Великобритании в годы первой мировой войны см.: Maurer, ed.. Kollegen-Kommilitonen-Kampter: Euro-paiscbe Universitaten im Ersten Weltkrieg. Stuttgart, 2006: также: Notker Hammer-stein, The First World War and Its Consequences' // Walter Riiegg, ed, A History of the Universities in Europe, vol. 3. Cambridge, 2004, 641-645.

ГЛАВА 4

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

ской перспективы, а именно отходом от узкогосударственно-ориентированной истории, прежде всего военной или дипломатиче­ской, находившейся в относительной изоляции от междисциплинар­ных подходов, к социальной, экономической и культурной истории. Более того, несмотря на постоянно растущие националистические чувства, этот период был отмечен возросшей международной комму­никацией. В 1914 году, с началом войны, эта последняя тенденция была прервана, а в некоторых случаях даже обращена вспять.

Страшно осознавать, сколь широкой была поддержка войны во всех воюющих странах. Торжественные массовые демонстрации про­шли в Берлине, Париже, Вене, Санкт-Петербурге и Лондоне. Повсюду церкви - лютеранские, римско-католические, русская православная, а в Англии не только англикане, но и (за исключением квакеров) нон­конформисты - просили Бога благословить их воюющие армии. И интеллектуалы, и писатели единогласно выступали за войну, по крайней мере, на ее ранних стадиях, как войну, призванную защитить их культуры, и среди них были такие мыслители, как Зигмунд Фрейд, Эмиль Дюркгейм, Макс Вебер и Томас Манн. Диссидентских голосов было совсем немного, в первую очередь Альберт Эйнштейн в Герма­нии и писатель Ромен Роллан во Франции. Открытые критики войны, такие как философ Бертран Рассел в Англии, Роза Люксембург в Германии в 1917 году, после вступления в войну Америки, социали­стический лидер Юджин Дебс, были брошены в тюрьму.

Грустно осознавать, как интеллектуалы, и особенно историки, под­чинили свои знания тому, что они считали своим патриотическим долгом - обслуживанию дела войны. Учитывая растущее влияние на­ционализма, это ни в коем случае не было исключительно западным явлением. Во Франции Эрнест Лависс и Эмиль Дюркгейм - оба учи­лись в Германии и высоко чтили немецкие интеллектуальные тради­ции - теперь обнаружили ряд интеллектуальных несогласий, начиная от Лютера и заканчивая монархией Гогенцоллернов, Бисмарком и прославлением Трольчке сильной Macht (власти). Преподаватели фа­культета современной истории Оксфордского университета в своей серии книг «Почему мы воюем: случай Великобритании»¹ придержи­вались сходных позиций. Война рассматривалась как конфронтация двух культур: основанной на «правовом государстве» культуры за­падных союзников и прусской культуры, основанной на маккиавел-левском принципе raison d'etat, то есть достижении политической вла­сти и военными средствами в случае необходимости. Авторы призна­вали существование двух Германий: милитаристской Германии Пот­сдама и подчиненной ей германской культуры Веймара. Официальная контрпропаганда немцев, широко поддержанная историками и вообще

интеллектуалами, исходила из того, что это было столкновение двух культур: «идей 1914 года», воплощенных в политическом статусе-кво Германии с приписываемым ей чувством социальной справедливости и корнями в богатой культурной традиции, в противовес демократи­ческим идеям Франции и Англии, которым недостает этого чувства ответственности. Писатель Томас Манн утверждал, что Германия олицетворяет собой Kultur (культуру) со свойственным ей философ­ским идеализмом и чувством общности, в то время как западные со­юзники олицетворяют собой Zivilisation (цивилизацию) с присущим ей рационалистическим мышлением и грубым материализмом'. Меж­дународное сотрудничество историков в предвоенный период прекра­тилось и не было восстановлено вплоть до окончания войны. Vertel-jahrschrift fur Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, выходивший на четы­рех языках и намечавший новые направления в области социальной истории, отныне стал исключительно немецким журналом, специали­зирующимся на узкоинституциональной и административной исто­рии. Упадок международных связей отразился в разрыве между Кар­лом Лампрехтом и бельгийцем Анри Пиренном, являвшимся до этого посредником между французскими и немецкими социальными исто­риками. Когда Карл Лампрехт, бывший хорошим другом Пиренна, но горячим сторонником немецкой политики, в том числе вторжения в Бельгию, нанес Пиренну визит, тот захлопнул перед ним дверь. Поч­ти до конца 1920-х гг. Пиренн высказывался против того, чтобы при­глашать немецких историков принимать участие в международных конференциях.

Никогда прежде правительствам не удавалось так эффективно во­влекать историков в свою пропагандистскую работу, как в годы пер­вой мировой войны, и она сумели заручиться огромной поддержкой среди историков. Это относится ко всем воюющим странам, но осо­бенно к Соединенным Штатам, где распространение современных средств масСовой информации происходило особенно интенсивно. Почти сразу после вступления в 1917 году Америки в войну президент Вудро Вильсон учредил Комитет по общественной информации (Committee of Public Information - CPI), который, работая в тесном сотрудничестве с Американской исторической ассоциацией, занимал­ся распространением пропагандистских материалов десяткам тысяч потенциальных читателей. Кроме того, Американская историческая ассоциация основала History Teacher's Magazine («Журнал учителей истории»), который инструктировал учителей средних школ, как пре­подносить историческую подоплеку войны. Из американских универ­ситетов и колледжей в процентном соотношении было уволено боль-

¹ Stuart Wallace, War and the Image of Germany: British Academics 1914-1918. Edinburgh, 1988.

' См.: Thomas Mann, Betrachtungen eines Unpolitischen, 1918; English: Reflec­tions of an Unpolitical Man. New York, 1983.

² Chickering, Lamprecht, 439.

ГЛАВА 4

МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

ше преподавателей, чем в любой другой вовлеченной в войну стране. Способ приема историков на работу в различных европейских странах предполагал большую социально-политическую однородность, чем среди профессиональных ученых Соединенных Штатов. Хотя многие интеллектуалы в случае победы Германии усматривали в этом угрозу западной демократии, были и пацифисты. Значительное число исто­риков и других интеллектуалов были уволены из государственных и частных учреждений высшего образования. Чарльз Бирд, считавший вступление США в войну против Германии необходимостью, после того как многие из его коллег были уволены за свои антивоенные вы­ступления, в знак протеста против ущемления академической свободы в 1917 году отказался от занимаемой им должности в Колумбийском университете. Там же, в Колумбийском университете, давлению под­вергся Джеймс Харви Робинсон - ему порекомендовали пересмотреть свой широко распространенный учебник «Средние века и Новое время» и внести в него больше анти-германских примечаний, и он уступил'.

В Германии, где среди историков существовал полный консенсус, в таком давлении не было необходимости. Единственным исключени­ем был случай с Байтом Валентином, потерявшим в 1917 году свое venia legendi - разрешение преподавать в высшей школе - из-за пред­полагаемого у него отсутствия патриотизма. Его venia legend не было восстановлено и после войны. Немецкие историки громко поддержи­вали призывы к общественной поддержке немецкой военной полити­ки. Самой известной и самой позорной из всех этих деклараций стало Aufruf an die Kulturwelt (Воззвание «К цивилизованному миру»), подписанное 93 самыми выдающимися немецкими интеллектуалами, учеными, художниками и писателями, которые оправдывали вторже­ние в Бельгию и не усматривали никакого противоречия между воен­ной традицией Германии и немецкой культурой. Аналогичная декла­рация была подписана четырьмя тысячами преподавателей высших учебных заведений. Это Воззвание 93 содержало в себе и мрачную расистскую идею, обвиняя союзников в «позорном подстрекательстве монголоидов и негров к выступлению против белой расы»₄И поэтому лишившихся права называться защитниками цивилизации». В проти-

' Novick, 'Historians on the Home Front', That Noble Dream, Chapter 5, 11-32.

² Hans Schleier, 'Veil Valentin' // Hans Schleier, Die burgerliche Geschichtss-chreibung der Weimarer Republik. East Berlin, 1975, 346-398; Elisabeth Fehrenbach, 'Veil Valentin' // Wehler, Deutsche Historiker, 1, 69-85.

³ Полный текст Aufruf an die Kulturwelt с 93 подписями можно найти через Google.

Дословно: «Как могут называть себя защитниками европейской цивилиза­ции те, кто заключил союз с русскими и сербами и опозорил себя перед всем ми­ром, натравив монголов и негров на белую расу?» - полный текст воззвания см. на сайте: www.budyon.org/budy_files/articles/93.htm

вовес этому воззванию восемь деятелей подписали декларацию несо­гласия; в их числе был и Альберт Эйнштейн¹.

Однако этот консенсус среди немецких историков и интеллектуа­лов по мере развития войны распадался. В 1917 году Рейхстаг принял «Резолюцию о мире», не имевшую аналогов в других воюющих стра­нах, и призвал немецкое правительство к мирным переговорам без территориальных аннексий. Правительство, которое теперь уже нахо­дилось во власти военных во главе с генералами Паулем фон Гинден-бургом и Эрихом Людендорффом, эту резолюцию проигнорировало. Тогда многие известные интеллектуалы, в том числе историк Фридрих Майнеке, исторически ориентированные социологи Макс Вебер и Альфред Вебер и Эрнест Трёльч, создали свободную политическую группу, призвавшую к сдерживанию войны и политическим реформам в направлении парламентской демократии. Это разделение на истори­ков, которые придерживались установленного политического порядка и принятых способов создания истории, и меньшинство историков и социологов, умеренных в своих целях, но тем не менее осознающих потребность в реформах как в политике, так и в науке, сильно повлия­ет на интеллектуальный и научный климат в послевоенной Германии².

Критика рационализма, современности и защитников Просвещения

Вудро Вильсон объявил, что война велась «во имя сохранения ми­ровой демократии», и в «14 пунктах» призвал нации к самоопределе­нию. Вместо этого период между двумя мировыми войнами во всех странах был отмечен политической нестабильностью, за исключением давно существовавших демократических государств в Западной и Се­верной Европе и в Соединенных Штатах. В новых национальных го­сударствах, появившихся после расчленения довоенных империй Германии, Аветро-Венгрии, Османской империи и России, были уста­новлены демократические формы правления, однако все эти новые демократии, за исключением Чехословакии, скатились к авторитар­ным режимам, как это случилось в Италии, Португалии, Германии и в конечном счете в Испании. Победившие союзники распоряди­лись территориями таким образом, что земли побежденных госу­дарств отошли к новым государствам; в результате в составе этих го­сударств оказались крупные и проблемные меньшинства. В результате Октябрьской революции в лице Советского Союза возникло автори­тарное государство, считавшее своим долгом установление социапиз-

' Albert Einstein, 'Manifesto to the Europeans' (with G. F. Nicolai and F. W. Fors-ter), mid-October 1914 // The Collected Papers of Albert Einstein, 8 vols. Princeton, NJ, 1987-2002, vol. 6, 28-29.

² Ringer, Decline of the German Mandarins.

 

ГЛАВА 4

ма, который позиционировал себя как вызов установленному в ка­питалистическом мире общественному порядку и именно так рас­сматривался последним. Нацисты считали себя буфером против большевизма и одновременно желали поквитаться с западными демо­кратиями, оскорбившими и наказавшими Германию в мирных догово­рах 1919 года.

Эта нестабильность нашла свое отражение в растущем разочарова­нии как в демократии, так и в современной цивилизации. Этто раз­очарование разделяли Фридрих Ницше, Вильфредо Парето, Джордж Сорель, а между двумя мировыми войнами- Йохан Хейзинга, Мартин Хайдеггер, Т. С. Элиот, Эзра Паунд и многие другие. Они полагали, что в современном обществе утеряно чувство общности, а демократия привела к восстанию масс, разрушивших все культурные ценности. В работах Фридриха Ницше в 1870-1880-е гг. и полстолетия спустя в труде Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» критика велась в точки зрения аристократии, которая не обязательно была пессими­стичной, но которая решительно отвергла идею прогресса, предпола­гающего движение современного мира в сторону просвещения и де­мократии. Что касается итальянских футуристов и нацистов, а в неко­тором смысле и нацистского движения, несмотря на идеализацию по­следним средневекового аграрного порядка, то у них присутствовало желание создать новый социальный и политический порядок, возглав­ляемый харизматическим лидером и вдохновляемый ультранациона­листическим мифом¹. Революционная идея мифа пронизывала и чув­ства Джорджа Сореля, анархо-синдикалиста, отвергнувшего как мар­ксистскую веру в прогресс и научный социализм, так и социал-демократическую поддержку реформ. Он настаивал на том, что рево­люционное насилие подвигнет массы к активным действиям. Не уди­вительно поэтому, как парадоксально это ни кажется на первый взгляд, что Сорель был востребован и Лениным, и Муссолини.

Одним из ключевых моментов критики современности были на­падки на рациональное мышление. Опять-таки важным компонентом философского дискурса, по крайней мере, на континенте, стали идеи, уже распространившиеся до 1914 года. Примером этого антирациона­лизма является виталистическая философия Анри Бергсона, для кото­рого основной реальностью была жизнь. Он утверждал, что рацио применимо лишь к механистическому миру мертвой природы, в то время как жизнь может быть понята только непосредственно, не ра­циональным или эмпирическим путем, а посредством интуиции. Та­ким образом, представления о том, что есть реальность, полностью поменялись, и особая роль была отведена мифу. Это отрицание реаль-

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

¹ Jeffrey Her/, Reactionary Modernism: Technology, Culture and Politics in Wei­mar Germany and the Third Reich. Cambridge, 1986.

² Jack Roth, The Cult of Violence: Sorel and the Sorelians. Berkeley, CA, 1980.

ности еще более было развито Мартином Хайдеггером, искавшим из­бавления от научного мышления в поэзии и отказавшимся от остав­ленного Просвещением наследия в виде разума и прав человека. В Германии это мировоззрение было особенно радушно встречено правыми, а к ним принадлежал и Хайдеггер. Крайне пессимистиче­скими настроениями пронизана книга Освальда Шпенглера «Закат Европы» написанная в годы войны, изданная в 1919-1922 годах. Он вычленил несколько высоких культур, в том числе и Запад, каждая из которых проходит через некие предопределенные циклы. Каждая об­ладает своими особенностями, которые определяют присущий ей спо­соб мышления. Таким образом, не существует никакой универсальной науки и даже математики, поскольку у каждой культуры своя собст­венная наука и математика, и никакая коммуникация между этими культурами невозможна. Каждая культура зарождается в героическую эпоху войн и религии и теряет свою самобытность по мере урбаниза­ции и перехода от мифа к науке и технике. На Западе за периодом классической культуры последовал период цивилизации — период господства масс и разрушения культуры коммерциализацией. Любая творческая мысль стала невозможной, так как западный мир раство­рился в примитивном варварстве. На смену ему должна прийти новая цивилизация, которая точно так же начнется с героической, мифоло­гической стадии, свойственной Западу на ранней ступни его развития. По Шпенглеру, современный мир находился на краю пропасти.

Но наследие Просвещения, хотя и подвергалось на континенте на­падкам, ни в коем случае не было похоронено. Вера в науку вновь за­звучала в новом варианте логического позитивизма, распространив­шемся в 1920-1930-е годы преимущественно в англосаксонском мире, а также в Венском кружке. И мыслители этого направления - такие философы, как Альфред Уайтхед и Бертран Рассел в Великобритании и вынужденные эмигрировать из растерзанной Вены Карл Поппер и Рудольф Каруап, - остались верны демократическим ценностям.

Соединенные Штаты

Каким образом эти интеллектуальные течения сказывались на ис­торических исследованиях и историописании? Если брать историче­скую профессию в западных демократиях, относительно незначитель­но. Эти историки были все так же защищены тем институциональным окружением, в котором они работали, хотя мы убедились, что в годы Первой мировой войны их работа не была свободна от давления из­вне. В Соединенных Штатах начатое в годы войны преследование инакомыслящих продолжилось в период «Красной угрозы», начав­шийся сразу после окончания первой мировой войны. К тому времени профессионализация исторических исследований усилила специали­зацию, в результате чего университетские историки оказались еще

ГЛАВА 4

более изолированы от широкой публики, чем в XIX веке. Было отно­сительно немного историков, которые, подобно Чарльзу Бирду, оста­лись публичными интеллектуалами. Зародившаяся в конце XIX века тенденция движения в сторону социальной и культурной истории ос­тавалась основной и в межвоенный период. В Соединенных Штатах уже упомянутые нами прогрессивные историки по-прежнему играли важную роль в своих поисках народной истории. Чарльз Бирд в соав­торстве со своей женой Мэри написали популярную книгу «Подъем американской цивилизации». Однако, несмотря на поставленную за­дачу включать в исследование сведения обо всех слоях населения, прогрессивные историки по большей мере все еще игнорировали женщин' и по-прежнему уклонялись от проблемы зависимости чер­ных американцев в американском обществе.

Помимо Прогрессивной школы присутствовало течение, представ­ленное Даннинг школой², базировавшейся в Колумбийском универси­тете, представители которой, интересующиеся архивными изыска­ниями, считали себя ранкеанцами. Но в 1937 году Джеймс Дж. Рен-далл в своей книге «Гражданская война и Реконструкция» попытался доказать врожденную неполноценность черных американцев и утвер­ждал, что Реконструкция доказала их неспособность быть политиче­ски ответственными. У. Э. Б. Дюбуа в своей книге «Черная Реконст­рукция»³ указал на позитивные достижения черных юристов в ини­циировании реформ в законодательстве после Гражданской войны -реформ, которые пережили период Реконструкции. В искусно напи­санной последней главе «Пропаганда истории» он обсуждал, каким образом историческое знание под маской ранкеанского изучения ар­хивных источников может использоваться для поддержания идеоло­гических, в данном случае расистских, предположений. Соединив марксистский анализ классового конфликта с анализом расового кон­фликта, он намеревался написать историю, в которой низшие классы черных американцев представали не пассивными и лишенными поли­тических идей объектами, а активными участниками политического процесса Реконструкции, осознающими свои намерения. Поразитель­ным, однако, является то, что в 1935 году он по-прежнему почти пол­ностью игнорировал место женщин в борьбе за равенство. В это время на факультетах американских университетов и колледжей, как, впро-

' Но см.: Mary Beard, ed., America through Women's Eyes. New York, 1933.

² См.: William A. Dunning, Reconstruction, Political and Economic, New York. 1907.

³ W. E. B. Du Bois, Black Reconstruction in America: An Essay on the Role which Black Folks Played in the Attempt to Reconstruct Democracy in America 1860-1920. New York, 1935.

⁴ W. E. B. Du Bois, The Propaganda of History' // W. E. B. Du Bois, Black Recon­struction: An Essay toward a History of the Part which Black Folk Played in the At­tempt to Reconstruct Democracy in America, 1860-1880. New York, 1956, 711-729.

МИРОВЫЕ ВОИНЫ И ИСТОРИОПИСАНИЕ...

чем, и в Канаде, совсем не было черных американцев и почти не было женщин и евреев.

Продуктом «новой истории» в Соединенных Штатах была история идей, или интеллектуальная история. Интеллектуальная история пред­ставляла собой осознанную попытку выйти за пределы обычной поли­тической истории и социальной истории прогрессистских историков, реконструируя лежащие в основе этих историй ментальные представ­ления. В работах уже упомянутого нами Джеймса X. Робинсона и Карла Беккера (как, например, книга Беккера «Град небесный фило­софов XVIII века», были попытки понять широкие социально-полити­ческие движения через лежащие в их основе идеи. В узком смысле, как это представлено в работе Артура Лавджоя «Великая цепь бы­тия»¹, история идей концентрировалась на выделении и определении того, что Лавджой назвал пронизывающими эпохи «элементарными идеями» - идеями, продолжающими свое существование и меняющи­мися, начиная с античности. Для дальнейшего развития этих исследо­ваний в 1940