Немного о конях, седлах И КУРГАНАХ. Кроме того, читатель должен испытать удовольствие, так как один из наших героев прибывает в великий город

 

— Вы утверждаете, такого человека у вас не было, и он не пытался осматривать фабрику?

— Утверждаю, — ответил инженер Ши.

Это был рослый японец с правильным, слегка смуглым лицом. Спрашивающий нервно прошелся по кабинету директора.

— Не исключена возможность, что он будет выдавать себя за сыщика Син-Бинь-У, если он догадается, что имя его — Кюрре — не безопасно.

— Успокойтесь, товарищ Син-Бинь-У, мы можем вас известить, если вам угодно.

— Нет ли его среди ваших рабочих? Он готов на все.

— Рабочие у нас работают по несколько лет.

— Он мог подкупить или спрятать одного из рабочих, дабы переодеться в его одежду.

Инженер слегка покосился на беспокойного китайца. Будучи сам лицом мало похож на азиата, он тяготел к лицам, на которых были правильные очертания кавказской расы. Этот китаец был белокур, высоконос и, если бы не желтизна, его можно было бы совсем принять за европейца.

— Я могу, товарищ Син-Бинь-У, провести вас по фабрике, и вы осмотрите всех рабочих.

Сыщик необыкновенно обрадовался.

— Пожалуйста… пожалуйста, товарищ.

Они начали осмотр с того, как на фабрику поступают огромные бревна, из которых позже вырабатывается бумажная масса, служащая для приготовления целлюлозы. Дальше они наблюдали, как в огромных, величиной с двухэтажный дом, котлах мелко расщепленное дерево кипятилось с кислым, сернокислым магнием при 140–170°. Дальше масса отбеливалась в громадных, плоских и широких, как черепаха, залах. Кое-где ее подкрашивали.

И наконец целлюлозу взмучивали в воде и мчали на бесконечной полосе, движущейся на вальцах, вода стекала сама грязными струйками вдоль машин, а остаток ее удалялся тем, что последние вальцы нагревались паром.

Легкий запах жженой кости чуть носился по корпусам.

— Чрезвычайная огнеопасность целлулоида не раз служила причиной несчастных случаев. Легкая воспламеняемость целлулоида зависит от содержания в нем азотнокислой целлюлозы. Так же у пороха, такая же воспламеняемость зависит от содержания азотнокислого калия — селитры. Легко себе представить, что другая соль… Вместо азотнокислой целлюлозы мог бы оказаться пригодным другой эфир…

— Вы говорите об уксуснокислом триаценте целлюлозы, применяемом Эйхенгрюном при приготовлении несгораемой целлюлозы? У нас гребенки…

Инженер удивленно взглянул на сыщика. Тот поперхнулся и замолчал, но через секунду инженер, увлеченный своим производством, продолжал объяснять приготовление несгораемой целлюлозы.

Наконец странный китаец, не обращавший внимания на рабочих, спросил:

— А где у вас производство неломкой целлюлозы?

— О, несгораемая, неломкая целлюлоза со свойствами каучука!

Сыщик даже схватил инженера за руку:

— Вы говорите, каучука-а…

— Ну да, каучука. Вы представляете переворот в химической промышленности, когда наши фабрики выпустят целлюлозу со свойствами каучука?.. Мы убьем всякую конкуренцию. Наши древесные возможности…

Сыщик проговорил утомленно:

— Нету.

— Как нет, когда у нас уже производятся установки, и мы скоро выпустим по моему способу… Еще два-три месяца, и целлюлоза Ши…

— Нету.

— Как нет, когда я мог вам…

— Нету.

Наконец инженер взглянул на потускневшее лицо сыщика.

— Что с вами?

— Его здесь нету, — сказал сыщик, направляясь к выходу.

Подойдя к конторе завода, он, по-видимому, овладел собой и спросил спокойно:

— Вы мне можете, гражданин Ши, показать ваше вещество?

— Целлюлозу?

— Да, несгораемую, непромокаемую и как там дальше… Меня это мало интересует, но кое-какие дедуктивные заключения я имею честь…

Но какая-то слабость почти свалила его в кресло, когда он получил кусочек нового вещества.

— Гре-ебенка!.. — проговорил изнеможенно сыщик.

Сыщик потряс ее в руках, как трясли бы вы завещание, где ваш американский дядюшка три миллиона долларов завещал бы на разведение кроликов и ужей, а десять долларов и три цента вам.

— Несгораемая? Неломкая? Гнется?

И сыщик сделал из гребенки кольцо.

Но инженер не успел проговорить ответа.

Китаец вдруг достал из бокового кармана портсигар, с каким-то отчаянием взмахнул им, и портсигар развернулся в ширину портфеля. Сыщик надернул его на себя, и лицо его покрылось серой вздувшейся маской. Второй портсигар полетел на пол и зашипел, подпрыгивая. Синяя струйка дыма поползла по полу. Инженер, не успев крикнуть команды: «Противогазы на лицо», упал, корчась, на пол. Комната в три секунды наполнилась смрадным дымом.

В дыму — если бы кто подслушивал у дверей — в дыму послышалось шипение несгораемого шкафа. Через пять минут дым рассеялся, и китайца-сыщика в комнате не было. Еще немного спустя инженер очнулся, поднял тяжелую голову, и первый его взгляд был на несгораемый шкаф. Пустые папки валялись на полу, и весь шкаф был, как пустая папка.

— Обокрадены, — прохрипел инженер, — секрет целлюлозы Ши выкраден!

Две минуты спустя гудок заревел на фабрике, и с крыльца — по капризу архитектора выстроенного в московском стиле — инженер Ши, качаясь от боли и злобы, прокричал:

— Товарищи рабочие, белый шпион, прокравшийся на нашу фабрику, похитил секрет приготовления целлюлозы. Я призываю вас на помощь!

Три тысячи прозодежд в две секунды упали с плеч.

Две тысячи велосипедов, пятьсот мотоциклов и триста пешеходов кинулись из ворот фабрики. Мандат сыщика лежал на столе директора забытый.

Через двадцать минут две тысячи восемьсот фотографий с копии мандата были в руках погони. Через полчаса Ипатьевск наблюдал странное зрелище.

По улицам, по переулкам, в кафе, на площадях — появились люди, поминутно вынимавшие фотографию китайца и всматривавшиеся в прохожих. В частные квартиры заходили странствующие торговцы, продавцы фруктов, покупатели сырья, шарманщики и плясуны. Все они имели необъяснимое желание оглядеть всю квартиру — от подвала до кроватей — и все по-непонятному интересовались Китаем и китайцами. И у всех торговцев, шарманщиков, продавцов мороженого — в руках были фотографии китайца. Это все должно было бы казаться странным, если бы город всмотрелся в фотографию. Но — поверьте мне — город всматривался и не находил ничего странного в том, что люди ходят с портретом китайца. Простите, но для европейца китайцы все на одно лицо, как зернышки гороха. Живое лицо видит рассматривающий фотографию, живое лицо знаменитого китайского вождя коммунистической революции на Востоке. Смотрит и любуется. Новая эра начинается для Европы и Азии, и почему не полюбоваться и почему не спросить:

— Не живут ли в этой квартире китайцы?

Может быть, шарманщик или продавец мороженого или, наконец, почтальон хочет от радости по-братски разлобызаться с китайцем.

Вот почему великий Ипатьевск, весь в дыму химических заводов, сохранивший веселое сердце и ясный ум, — не удивлялся.

Не удивлялся бы он, если б появился в руках всех портрет поляка.

Дело в том, что над виадуками, висячими мостами, где с пением Интернационала над городом проносились поезда, над небоскребами, имевшими оранжевый цвет, над трубами, похожими на частокол вокруг города, рвались парашютные бомбы, наполненные розовым светящимся воздухом. Воздух вился в кольца, гремел волнами радио, как дождь сухую землю, наполняя сердца лозунгами и восклицаниями:

— Привет Коминтерну!

— Долой интриги Антанты!

— Да здравствует коммунистическая революция восставшего Востока!

И вдруг — огненная полоса пронзила небо:

— Товарищи, радуйтесь!

— Товарищи, слушайте, слушайте и смотрите!

— Варшава наполнена повстанцами. Бои на улицах Варшавы. Пилсудский разорван толпой. Совет министров погиб в своем дворце.

— Товарищи, в Польше коммунистическое восстание!

— Товарищи, власть в Варшаве взята пролетариатом!

Тысячи газетчиков вынырнули из всех переулков:

— Подробности польской революции. Мировой пожар.

— Антанта в тревоге!

Да не одна Антанта была в тревоге.

Горбатый старичок в длинной грязной рубахе, пробиравшийся по наполненным народом улицам Ипатьевска, с тревогой смотрел на небо. Если бы кто-нибудь имел такой тонкий слух, что слышал бы, как падает пушинка, скажем для правдоподобия — мокрая, он, наклонившись к уху старичка, расслышал бы, как старичок бормотал по-немецки ругательства, совсем не подобающие к употреблению в таком возрасте.

Добродушный прохожий подумал бы, что старичок, так часто всматривающийся в небо, бранился потому, что небо занято рекламным трестом, светящимися ракетами и что наблюдательному старичку трудно распознать, какая на завтра будет погода.

Но не то шептали губы, густо заросшие седой бородой.

Они шептали, что формулы едва ли теперь попадут в Германию к великому Эдгарду, что душа бедного Ганса рассеется над российскими равнинами, как этот розовый дым из парашютных бомб. И к тому еще никто ничего не прочитает.

Старичок, испуганно вздрагивая горбом, шел торопливо за город, обходя вокзалы и трамвайные остановки. Он был, по-видимому, несказанно беден и не имел двух копеек на трамвай.

На огромной площади национальные меньшинства, обитающие по берегам Каспийского моря, справляли праздник по случаю коммунистической революции в Китае и Польше. Сбор шел в пользу пострадавших племен Индии, усмиренных англичанами при помощи удушливых газов.

Колоссальные толпы народа окружали площадь.

Море устало плескалось вдали.

Каспийское море в этот день особенно сильно пахло серой.

Старичок пробивался к порту. Время от времени он с завистью смотрел на небо, где на дымовой завесе, под соответствующими коммунистическими надписями, Госкино показывало нового американского бога Ганса Река, возносящегося на небо на автомобиле. Дружный хохот толп словно колыхал море.

Все сильнее и сильнее ощущал старичок запах серы.

Он не обращал внимания на джигитовавших наездников.

— Разрешите пройти, — говорил он вежливо, пробираясь.

Дикие крики наездников, вой гончих собак и выстрелы разносились по полянам.

Вдруг храп загнанной лошади раздался за его плечами.

— Гей! — далеко разнесся крик джигита.

Аркан обвил плечи старика.

— Пустите! — закричал он.

Хохот толп послышался в ответ на его крик.

Горб соскользнул у старика на зад, и толпа поняла, что джигиты инсценируют похищение.

— Сюда… ближе… тащит!..

— Маня, на ногу наступила!..

— Граждане, соблюдайте спокойствие!..

— Смотрите, смотрите, тащит!

— А как кричит естественно!

И старик, поняв, что крики не помогут и что пуля теперь не пройдет мимо него, забормотал гимн Христианского Союза Молодежи — «Ты мой спаситель и покровитель…»

Лука седла больно била ему в бок.

Плотный, пахнувший конским потом мешок покрыл его голову.

Его несли.

Мотор загудел, и волна плеснула в борт.

Качало. Словно огромные темные курганы ночью метались перед его глазами.

— Господи! — И он звучно чихнул, открывая глаза.

Распоротый мешок распахнулся, как мантия.

Он лежал на циновках в юрте.

Ковры и расшитые шелком кошмы спускались с громадных сундуков, окружавших круглую, как яйцо, стену.

Кошемная дверь была полуоткрыта. Монгол сидел перед ней на корточках. В руках у него винтовка и трубка, показавшаяся сначала старичку ножом.

Горы в тумане. Долина под ногами юрты, стада и пустыня, поросшая желтой травой, и далеко вдали — пески.

И Ганс, — это был он — борода валялась в мешке, — Ганс спросил стражу:

— Где я?

Монгол, не оборачиваясь, бесстрастно ответил:

— Пей кумыс.

Ганс заметил круглую чашку, наполненную белой жидкостью. Выпил он ее, как наказание.

Но опять монгол не ответил ничего.

Формулы целлюлозы Ши лежали нетронутые.

Пустыня была вокруг Ганса, и он растерянно проговорил, глядя на бритую голову стража:

— Разве можно здесь найти гребенку?

И со всем густым немецким отчаянием он впустил пятерню в свои спутанные пыльные волосы.

 

ГЛАВА 18