Перелет из Парижа в Страсбург

«Торонто Дейли Стар», 9 сентября 1922

СТРАСБУРГ. ФРАНЦИЯ. Мы сидели в самом деше­вом ресторане из всех дешевых ресторанов на вульгар­ной и крикливой улице де Пти Шамп в Париже.

Мы - это миссис Хемингуэй, Уильям Э. Нэш, млад­ший брат мистера Нэша и я сам. Мистер Нэш объявил где-то между омарами и жареной рыбой, что он завтра уезжает в Мюнхен и собирается лететь из Парижа в Страсбург. Миссис Хемингуэй размышляла над его сооб­щением до появления почек в соусе из шампиньонов и потом сказала: «Почему мы никуда не летим? Почему всегда кто-то другой летит, а мы вечно сидим дома?»

Это был один из тех вопросов, на который нельзя ответить словами, и потому я пошел вместе с мистером Нэшем в контору Франко-румынской авиакомпании и купил два билета для журналистов за полцены в один конец из Парижа в Страсбург, заплатив сто двадцать франков. Экспрессом из Парижа в Страсбург десять с половиной часов, а самолетом - два с половиной часа.

Охватившее меня уныние ввиду предстоящей поезд­ки начало было рассеиваться, но как только я узнал, что мы летим над Вогезами и должны быть у дверей агент­ства на улице Оперы в пять утра, оно опять значительно усилилось. Слово «румынский» в названии компании то­же действовало не очень-то ободряюще, но служащий за конторкой уверял меня, что у них нет румынских пилотов.

На следующее утро, ровно в пять, мы были в агентст­ве. Для этого мы должны были встать в четыре, собрать­ся, одеться и разбудить владельца единственного побли­зости такси, в темноте барабаня в его дверь. Владелец этого единственного такси подрабатывает по ночам в Баль Мюзет игрой на аккордеоне, и пришлось довольно долго барабанить в дверь, чтобы его разбудить.

Пока таксист менял покрышку, мы болтали на улице с парнем, который держит charcuterie * на углу. Он встал встретить молочника. Лавочник сделал нам пару бутер­бродов, рассказал, что во время войны служил в авиации и спросил меня о первых результатах скачек в Энгьене.

* Мясная лавка (фр.).

56

Таксист пригласил нас к себе в дом выпить чашку кофе, предупредительно спросив, не желаем ли мы белого вина, и, согретые кофе, пережевывая бутер­броды, мы с ветерком покатили по пустынным, серым, утренним улицам Парижа.

Нэши уже ждали нас в агентстве, приволочив на себе два тяжеленных чемодана, потому что у них не было знакомого шофера. Вчетвером мы поехали в большом закрытом лимузине в Бурже - самая неинтересная поезд­ка, какую можно сделать по Парижу, - и в павильончике на летном поле выпили еще по чашке кофе. Француз в промасленном свитере взял наши билеты, разорвал их пополам и сказал, что мы полетим в двух разных само­летах. Они были видны из окна павильончика, малень­кие, серебристые, аккуратные и сверкающие в лучах ран­него солнца. Мы были единственными пассажирами.

Наш чемодан втолкнули под сиденье рядом с местом пилота. Мы вскарабкались по двум ступенькам в душ­ную тесную кабину, механик дал нам ваты заткнуть уши и запер дверцу. Пилот залез на свое сиденье позади на­шей закрытой кабины, механик дернул пропеллер вниз, и мотор заревел. Я оглянулся на пилота. Это был ма­ленький коренастый человек в кепке, надетой задом на­перед, в промасленной овчинной куртке и больших пер­чатках. Самолет сначала побежал по земле, подскаки­вая, как мотоцикл, а потом медленно поднялся в воздух.

Мы взяли курс почти прямо на восток от Парижа, уходя все выше и выше в небо, точно мы сидели в лодке, которую медленно поднимал великан, а земля под нами становилась плоской. Казалось, что она расчерчена на бурые квадраты, желтые квадраты, зеленые квадраты и на большие плоские зеленые пятна леса. Я начал пони­мать живопись кубистов.

Иногда мы спускались так низко, что видели велоси­педистов на шоссе, крутившихся точно монетки по белой узкой ленте. А когда мы опять набирали высоту, весь ландшафт сжимался. Все время нас опоясывала дымка пурпурного горизонта, делавшая землю скучной и неин­тересной. Все время не прекращался стреляющий рев мо­тора, и все время мы смотрели вперед в щелевидные окошки на землю, а позади видели открытую кабину, широкую переносицу пилота, его овчинную шкуру, которая двигалась вместе с грязной перчаткой, перемещав­шей рычаг то в одну сторону, то в другую, то вверх, то вниз.

57

Мы летели над огромными лесами, мягкими, как бар­хат, над Бар-ле-Дюк и Нанси, серыми городами с крас­ными крышами, над Сент-Мийелем и над бывшей линией фронта, и в открытом поле я увидел старые траншеи, зигзагами бороздящие поле, изуродованное воронками артиллерийских снарядов. Я окликнул миссис Хемин­гуэй, чтобы она посмотрела вниз, но она не услышала меня. Ее подбородок покоился в воротнике нового мехо­вого пальто, которое она хотела обновить поездкой на самолете. Она крепко спала. Пять часов было слишком рано для нее.

Над линией фронта 1918 года мы попали в грозу, что заставило пилота спуститься очень близко к земле, и мы полетели, придерживаясь канала, видневшегося внизу сквозь сетку дождя. Лотом после бесконечного простора скучного и однообразного ландшафта мы пересекали Вогезы, и они, казалось, встали, чтобы приветствовать нас, и мы полетели дальше над лесистыми горами, то возни­кавшими, то пропадавшими под нами в пелене дождя.

Самолет набрал высоту и вышел из грозы к яркому солнцу, и мы увидели направо от себя скучную, очерчен­ную деревьями мутную ленту Рейна. Мы поднялись еще выше, сделали поворот влево, а потом долгий прекрас­ный вираж вниз, так что сердце замерло, как при спуске на лифте, и когда мы были уже над самой землей, резко взмыли еще раз вверх, потом нырнули еще раз вниз, и колеса нашего самолета коснулись земли, подпрыгнули, и мы с треском покатили по гладкому полю к павильон­чику, совсем как на мотоцикле.

Там стоял лимузин, готовый доставить нас в Страс­бург. А мы пошли в павильончик для пассажиров, чтобы дождаться второго самолета. Официант спросил нас, не собираемся ли мы продолжить наш путь в Варшаву. Все было неожиданно и очень приятно. Раздражал только запах касторки из мотора. Но потому, что самолет был маленький и очень быстрый, и потому, что мы летели рано утром, нас не укачало.

 - Когда у вас была последняя катастрофа? - спро­сил я официанта.

 - В середине июля, - сказал он, - погибло трое.

58

В то же самое утро на юге Франции медленно ползу­щий поезд сорвался с вершины крутого подъема, вре­зался в другой поезд, поднимавшийся вверх, и разнес в щепки два вагона. Погибло свыше тридцати человек. По­сле июльской катастрофы наступил резкий спад в работе авиалинии Париж-Страсбург. Но число пассажиров, пользующихся услугами железной дороги, остается прежним.

СПОСОБ ДЕЛАТЬ ДЕНЬГИ

«Торонто Дейли Стар», 19 сентября 1922

КЕЛЬ. ГЕРМАНИЯ. Парень в страсбургском транс­портном агентстве, куда мы пошли получить некоторые разъяснения о том, как перебраться через границу, ска­зал:

 - Попасть в Германию очень просто. Для этого вам надо перейти мост.

 - Разве нам не нужна виза? - спросил я.

 - Нет. Только разрешение французов на выезд из Страсбурга. И он вынул из кармана свой паспорт и по­казал нам страницу, заляпанную штампами.

 - Видите? Я теперь живу там, потому что так значи­тельно дешевле. Это - способ делать деньги.

Итак, все в порядке. Три мили на трамвае от центра Страсбурга до Рейна, и вы на конечной остановке, где обрывается линия и все пассажиры высыпают из ваго­нов и направляются к длинному обнесенному частоколом проходу, ведущему к мосту. Французский солдат, с винтовкой слоняется по дороге и из-под синего стального шлема разглядывает девушек в проходе. На левой стороне моста стоит уродливое кирпичное здание тамож­ни, а на правой - деревянный сарай, где французский чиновник сидит за конторкой и штампует паспорта.

Рейн, быстрый, желтый и грязный, течет между низ­ких зеленых берегов и бурлит вокруг цементных свай длинного металлического моста. По другую сторону мо­ста виден уродливый маленький городишко Кель, напо­минающий унылый район Дандес в Торонто.

59

Если вы французский подданный с французским пас­портом, чиновник за конторкой просто ставит в ваш паспорт штамп «sortie Pont de Kehl» *, и вы шагаете по мосту в оккупированную Германию. Если вы гражданин какой-нибудь другой союзнической державы, чиновник подозрительно смотрит на вас,.спрашивает, откуда вы, что собираетесь делать в Келе и как долго там намерены пробыть, а лотом уже штампует ваш паспорт тем же «sortie». Но если вы житель Келя, ездили в Страсбург по делам и возвращаетесь домой к обеду (а интересы Келя связаны с интересами Страсбурга, как, впрочем, любого предместья с городом, и вы вынуждены ездить в Страсбург по делам, если у вас вообще есть какие-нибудь дела), то вас продержат в очереди пятнадцать-двадцать минут, проверят, нет ли вашего имени в списке говоривших что-нибудь против французского режима, изучат вашу родословную, зададут вопросы и в конце концов поставят в вашем паспорте все то же «sortie». Любой может перейти мост, но для немцев французы создают унизительную волокиту.

Как только вы перешли грязный Рейн, вы в Герма­нии, и на немецком конце моста стоит парочка смирен­нейшего вида немецких солдат, каких вам вряд ли уда­валось видеть. Два француза с примкнутыми штыками прогуливаются по мосту, а два невооруженных немца, прислонившись к стене, стоят и смотрят. Французские солдаты в полном обмундировании и стальных шлемах, а немецкие в старых свободных гимнастерках и фураж­ках мирного времени с высоким козырьком.

Я спросил француза о назначении и обязанностях не­мецкого патруля.

 - Они там стоят, - ответил он.

В Страсбурге нельзя достать немецких марок. Воз­росший валютный обмен, вызванный резким падением курса марки, обчистил банкиров уже несколько дней назад, поэтому мы поменяли наши французские деньги на железнодорожной станции в Келе. За десять франков я получил 670 марок. Десять франков равнозначны 90 канадским центам. Этих девяноста центов нам с миссис Хемингуэй хватило на целый день довольно значитель­ных расходов, и к вечеру у нас осталось еще 120 марок!

* Въезд в Кель (нем.).

60

Первую покупку мы сделали во фруктовой палатке, на главной улице Келя, где старая женщина продавала яблоки, персики и сливы. Мы выбрали пять очень краси­вых яблок и протянули женщине пятидесятимарковый банкнот. Она дала нам сдачи 38 марок. Приятный пожи­лой господин с седой бородой увидел, как мы покупали яблоки, и, приподняв шляпу, спросил:

 - Простите, господин, - сказал он по-немецки не­сколько смущенно, - сколько стоят яблоки?

Я, подсчитав сдачу, ответил, что 12 марок. Он улыб­нулся и покачал головой.

 - Я не могу купить. Очень дорого.

Он пошел по улице походкой, какой ходят во всех странах пожилые с бородкой джентльмены старого ре­жима, но он так вожделенно посмотрел на яблоки. Я по­жалел, что не угостил его. Двенадцать марок на сегод­няшний день соответствуют двум центам. Пожилой джентльмен, чьи сбережения, как и большинства не принадлежащих к классу дельцов, были, наверное, вло­жены в немецкие довоенные и военные облигации, не мог себе позволить истратить двенадцати марок. Он отно­сился к тому разряду людей, доходы которых не увели­чиваются от падения покупательной способности марки или кроны.

При соотношении 800 марок - доллар или восемь ма­рок - цент мы оценивали товары на витринах различных магазинов Келя. Фунт горошка стоит 18 марок, бобов - 16 марок. Фунт кофе «Кайзер» (в Германской республи­ке еще много товаров с торговой маркой «Кайзер») мож­но купить за 34 марки. Кофе «Гернстайн», собственно говоря вовсе и не кофе, а поджаренные кукурузные зер­на, стоит 14 марок фунт. Бумага от мух стоит 150 марок пакет. И лезвие косы стоит те же 150 марок, или 7 и ^4 цента! Пиво - 10 марок кружка, или один цент с чет­вертью.

Лучшая в Келе гостиница, весьма фешенебельное ме­сто, отпускает обеды из.пяти блюд за 120 марок, на наши деньги - за пятнадцать центов. В Страсбурге, в трех милях отсюда, даже за доллар не получишь такого обеда.

Из-за строгости таможенных правил, особенно для возвращающихся из Германии, французы не могут при­езжать в Кель покупать дешевые товары. Но они могут приезжать сюда обедать. Интересное зрелище открывается вашему взору каждый день, когда толпа штур­мует немецкие кондитерские и кафе.

61

Немцы готовят очень вкусные пирожные, действительно чудесные пи­рожные, одну порцию которых при теперешнем катаст­рофическом курсе марки французы из Страсбурга могут покупать за цену меньшую, чем самая маленькая фран­цузская монета су. Эти чудеса обмена порождают скот­ское зрелище. Молодежь из города Страсбурга забивает немецкие кондитерские, чтобы объесться лакомыми ку­сочками немецкого сдобного пирога со сливками за пять марок ломтик. Содержимое кондитерских подчищают за полчаса.

Человек в синих очках и фартуке, наверное, был хозяином той кондитерской, в которую мы зашли. Ему прислуживал немец, типичный «бош», с коротко стри­женными волосами. Кондитерская была переполнена французами всех возрастов и видов. Они поглощали пи­рожные, а молодая девушка в розовом платье, в шелко­вых чулках, с милым и худеньким личиком и с жемчу­жинками в ушах едва успевала принимать у них заказы на фруктовое и ванильное мороженое.

Ее, казалось, не очень волновало, сможет ли она вы­полнить все заказы. В городе были солдаты, и она все время поглядывала в окно.

Угрюмый хозяин и его мрачный помощник не выра­зили никакой радости, когда все сладости были прода­ны. Марка падала быстрее, чем они успевали печь. А в то время, когда в кондитерской молодые французские хулиганы уплетали последние пирожные и француз­ские мамы вытирали липкие рты своим детям, за окном протрясся забавный маленький поезд, увозя рабочих до­мой с обедами.в судках на окраину города, проносились машины дельцов, поднимая пыль, ложившуюся на де­ревья и фасады домов. Это открывало новую сторону валютного обмена.

Когда последние сластены и любители чая к концу дня двинулись через мост в направлении Страсбурга, в Кель начали прибывать первые партии валютных пиратов, совершающих набеги на дешевые обеды, и тол­па встречными потоками потянулась по мосту, а два не­мецких солдата все также уныло продолжали стоять и смотреть. Как сказал парень в транспортном агентстве:

«Это - способ делать деньги».

62

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

«Торонто Дейли Стар», 30 сентября 1922

КОНСТАНТИНОПОЛЬ - шумный, жаркий, холми­стый, грязный и прекрасный город. Он наводнен слуха­ми и мундирами.

Прибывшие в город британские войска готовы пре­дотвратить вторжение кемалистов.

Иностранцы нервничают и, помня судьбу Смирны, заказали билеты на все отходящие из страны поезда уже несколько недель назад.

БЕЗМОЛВНАЯ ПРОЦЕССИЯ*

«Торонто Дейли Стар», 20 октября 1922

АДРИАНОПОЛЬ. Нескончаемый, судорожный исход христианского населения Восточной Фракии запрудил все дороги к Македонии. Основная колонна, переправля­ющаяся через реку Марицу у Адрианополя, растяну­лась на двадцать миль. Двадцать миль повозок, запря­женных коровами, волами, заляпанными грязью буйво­лами; измученные, ковыляющие мужчины, женщины и дети, накрывшись с головой одеялами, вслепую бредут под дождем вслед за своими жалкими пожитками. Этот главный поток набухает от притекающих из глубины страны пополнений. Никто из них не знает, куда идет. Они оставили свои дома, и селения, и созревшие, бурею­щие поля и, услышав, что идет турок, присоединились к главному потоку беженцев. И теперь им только и остается, что держаться в этой ужасной процессии, которую пасут забрызганные грязью греческие кавалеристы, как пастухи, направляющие стада овец.

Это безмолвная процессия. Никто не ропщет. Им бы только идти вперед. Их живописная крестьянская одежда насквозь промокла и вываляна в грязи. Куры спархи­вают с повозок им под ноги. Телята тычутся под брюхо тягловому скоту, как только на дороге образуется затор. Какой-то старый крестьянин идет, согнувшись под тя­жестью большого поросенка, ружья и косы, к которой привязана курица. Муж прикрывает одеялом роженицу, чтобы как-нибудь защитить ее от проливного дождя.

63

Она одна стонами нарушает молчание. Ее маленькая дочка испуганно смотрит на нее и начинает плакать. А процес­сия все движется вперед.

 

ПРЕДАТЕЛЬСТВО, РАЗГРОМ... И ВОССТАНИЕ

«Торонто Дейли Стар», 3 ноября 1922

Когда я пишу эти строки, греческие войска начинают отступление из Восточной Фракии. В своей плохо при­гнанной американской форме они идут по равнине, впе­реди них кавалерийские патрули, солдаты шагают, по временам угрюмо улыбаясь нам, когда мы обгоняем их беспорядочно растянувшиеся колонны. За собой они перерезали все телеграфные провода, и те свисают со столбов, как ленты с майского шеста. Они оставили свои соломенные шалаши, замаскированные огневые позиции своих батарей, свои пулеметные гнезда и все густо запле­тенные, растянутые, укрепленные рубежи, на которых они собирались дать последний отпор туркам... Заляпан­ные грязью буйволы с прижатыми к спине рогами тянут по пыльным дорогам тяжело нагруженные обозные фур­гоны. Некоторые из солдат взгромоздились на горы пок­лажи, другие погоняют буйволов. А впереди и позади обозных телег тянутся войска. Вот он, конец великой греческой военной авантюры...

Вану за все это нельзя возлагать на греческого сол­дата. Даже в отступлении греческие солдаты сохраняли воинский дух и вид. В них была та упорная стойкость, которая еще дала бы себя знать, если бы кемалистам пришлось драться за Фракию, а не получать ее в пода­рок по договору в Мудании. Капитан Уиттол, который был военным наблюдателем при греческой армии в Ана­толии, рассказал мне о тех закулисных причинах, кото­рые привели к разгрому греческой армии. «Греки перво­классные солдаты, - сказал Уиттол, - и у них был хо­роший офицерский состав, обладавший опытом совмест­ных действий с англичанами и французами в Салони­ках. Греческая армия по своей подготовке превосходила кемалистскую. Я считаю, что она могла бы захватить Анкару и закончить этим войну, если бы не предатель­ство.

64

Как только король Константин пришел к власти, офицеры действующей армии были смещены - от главнокомандующего до взводного командира. А они, в значительной части выдвинутые из рядовых, были хоро­шими солдатами и испытанными командирами. Их сме­стили, а на их место назначили новых офицеров из сторонников Константина, которые по большей части провели войну в изгнании - в Швейцарии или Германии и ни разу не нюхнули пороха. Они-то и развалили армию и несут ответственность за ее разгром». Капитан Уиттол рассказывал мне, как неопытные артиллерийские офице­ры принимали команду над батареями и расстреливали собственную пехоту. Он говорил о пехотных офицерах, которых интересовал не запас пороха, а запас пудры и губной помады. О штабных офицерах с их преступным невежеством и беспечностью. «В одном деле в Анато­лии, - рассказал мне капитан Уиттол, - греческая пехо­та успешно атаковала, а своя же артиллерия накрыла наступающих. Майор Джонсон (другой английский наб­людатель, который был позднее офицером для связи в Константинополе) был тоже артиллерист. И хороший. Так он плакал при виде того, что делали свои же пуш­кари. Он порывался принять команду. Но не мог. У нас были указания соблюдать строгий нейтралитет - и он был бессилен».

Вот как король Константин предал свою армию, и в этом причина революции в Афинах, вовсе не подстроен­ная кем-то, как это кому-то казалось. Это было восста­ние армии против человека, который ее предал. Старые венизелосские офицеры вернулись в строй и реорганизо­вали армию Восточной Фракии. Греция считала Фракию своей Марной, где она должна была выстоять или погиб­нуть. Сюда были стянуты войска, все было накалено до предела. Но тут союзники в Мудании отдали Восточную Фракию туркам, а греческой армии предоставили три дня на подготовку к отходу. Армия ждала, не веря, что правительство подпишет Муданское соглашение, но оно было подписано, и армия - ведь она состоит из сол­дат - отступает по приказу.

Целый день я проезжал мимо них, грязных, усталых, небритых, обветренных, бредущих вдоль дорог коричне­вой, волнистой, голой Фракийской равнины. Никаких ор­кестров, питательных пунктов, организованных привалов, только вши, грязные одеяла и москиты ночью. Вот остатки той славы, которая именовалась Грецией. Вот он, конец второй осады Трои.

65

БЕЖЕНЦЫ ИЗ ФРАКИИ*

«Торонто Дейли Стар», 14 ноября 1922

СОФИЯ. Медлительные, запряженные волами и буй­волами арбы и телеги, возвышающиеся над ними караваны верблюдов, пешая толпа - все это двигалось по дороге на запад. Но был и жидкий встречный ручеек пустых повозок с турками на козлах. B лохмотьях, на­сквозь промокших плащах, грязных фесках они стара­лись пробиться через главный поток. За каждым возни­цей сидел греческий солдат с винтовкой между колен и нахлобученным от дождя капюшоном. Это были рекви­зированные греческим командованием повозки турок, ко­торые должны были помочь эвакуации, вывозя имущест­во беженцев. Возницы-турки были угрюмы и напуганы. Для этого у них были основания.

На развилке мощеной дороги в Адрианополь весь по­ток направлялся налево одним-единственным греческим кавалеристом с карабином, закинутым за спину, который выполнял свои обязанности бесстрастно, хлеща своей плеткой по морде любой лошади или буйвола, намере­вающегося свернуть вправо. Вот он таким же образом направил одну из пустых турецких повозок направо. Ту­рок вывернул повозку и стрекалом подогнал своих волов. Толчок разбудил сидевшего рядом с ним греческого сол­дата, и, заметив, что турок свернул с главной дороги, он привстал и прикладом наподдал ему в поясницу.

Турок, изможденного вида оборванный крестьянин, вывалился из повозки, лицом в грязь, в страхе вскочил и пустился вдоль дороги, словно заяц. Один из грече­ских кавалеристов заметил его, пришпорил коня и сшиб турка. С помощью двух греческих солдат он поднял его на ноги, раза два двинул его по лицу. Тот завопил во весь голос, и его, раскровяненного, обезумевшего, не по­нимающего, в чем дело, притащили к его повозке и при­казали ехать дальше. А в потоке беженцев никто, каза­лось, и не заметил того, что случилось.

66

Я прошел по дороге с беженцами около пяти миль, увертываясь от верблюдов, которые, пофыркивая и раскачиваясь, шагали напрямик мимо огромных цельных колёс арб, верхом груженных постелями, зеркалами, мебелью, притороченными свиньями, матерями, укутанны­ми одеялами вместе с грудными детьми, стариками и старухами, цепляющимися за задок телеги и еле перебира­ющими ногами, склонив голову и упершись глазами в дорогу; вместе вьючные мулы, мулы с двумя охап­ками винтовок, связанных словно два снопа, одинокий помятый «фордик» с греческими штабными офицерами, неряшливыми и красноглазыми от бессонницы; и опять тяжело шагающие, насквозь.промокшие, едва волочащие ноги, истомленные фракийские крестьяне, продирающие­ся сквозь дождь все дальше от своих покинутых домов. Когда я пересек мост через Марицу, - там, где вчера было сухое русло, забитое телегами беженцев, сегодня на четверть мили шириной несся кирпично-красный по­ток...

Как бы долго ни шло это письмо до Торонто, вы мо­жете быть уверены, что это ужасное, ковыляющее шест­вие людей, согнанных с насиженных мест, все еще течет беспрерывным потоком по топким дорогам к Македонии. Их четверть миллиона, и они не скоро дойдут.

 

ФАШИСТСКИЙ ДИКТАТОР

«Торонто Дейли Стар», 27 января 1923

ЛОЗАННА. ШВЕЙЦАРИЯ....Муссолини - величай­ший шарлатан Европы. Хотя бы он схватил меня и расстрелял завтра на рассвете, я все равно остался бы при этом мнении. Самый расстрел был бы шарлатанст­вом. Как-нибудь возьмите хорошую фотографию синьора Муссолини и попристальней вглядитесь в нее, вы увиди­те, что у него слабый рот, и это заставляет его хмурить­ся в знаменитой гримасе Муссолини, которой подражает каждый девятнадцатилетний фашист в Италии. Пригля­дитесь к его биографии. Вдумайтесь в компромисс меж­ду капиталом и трудом, каким является фашизм, и вспомните историю подобных компромиссов. Пригляди­тесь к его способности облачать мелкие идеи в пышные слова. К его склонности к дуэлям. По-настоящему храб­рым людям незачем драться на дуэли, но это постоянно делают многие трусы, чтобы уверить себя в собственной храбрости.

67

И, наконец, взгляните на его черную рубашку и белые гетры. В человеке, носящем белые гетры при черной рубашке, что-то неладно даже с актерской точки зрения.

Вот две достоверные зарисовки с Муссолини здесь в Лозанне. Фашистский диктатор объявил, что примет журналистов. Пришли все и столпились в комнате. Мус­солини сидел за столом, читая книгу, и на лбу его про­легали знаменитые морщины. Он разыгрывал Диктато­ра. Сам в прошлом газетчик, он знал, до скольких чита­телей дойдет то, что сейчас напишут о нем вот эти люди. И он не отрывался от книги. «Когда мы вошли, Черно-рубашечный Диктатор не поднимал глаз от книги, так велика была его сосредоточенность...» и т. д.

Я на цыпочках зашел к нему за спину, чтобы разгля­деть какую это книгу он читает с таким неотрывным ин­тересом. Это был французско-английский словарь, и дер­жал он его вверх ногами. Другое проявление Муссолини-Диктатора имело место в тот же день: группа итальянок, проживающих в Лозанне, пришла в его резиденцию в отеле Бо-Риваж, чтобы вручить ему букет роз. Это были шесть крестьянок, замужем за лозаннскими рабочими, и они стояли у двери, дожидаясь, когда им позволят воз­дать честь новому национальному герою, каким для них был Муссолини. Он вышел в своем сюртуке, серых брю­ках и белых гетрах. Одна из женщин выступила вперед и начала говорить. Муссолини нахмурился, усмехнулся, обвел своими большими африканскими белками осталь­ных пятерых женщин и ушел обратно. Неприглядного вида крестьянки, наряженные в свои воскресные платья, остались стоять с розами в руках. Муссолини еще раз разыграл Диктатора. Через каких-нибудь полчаса он принял Клэр Шеридан, улыбка которой обеспечила ей много интервью, и нашел время, чтобы полчаса беседо­вать с ней.

И все же Муссолини не Боттомли *. Боттомли был дурак. А Муссолини не дурак и хороший организатор. Но очень опасно организовать патриотизм нации, если сам ты неискренен, особенно же опасно взвинчивать их пат­риотизм до такого накала, что они добровольно ссужа­ют деньги правительству без всякого процента. Латиня­не, раз уж они вложили деньги в дело, хотят получить определенный результат, и они еще покажут синьору Муссолини, что гораздо легче быть в оппозиции к пра­вительству, чем самому возглавлять правительство.

* См. сноску на стр. 49.

68

ФРАНЦУЗСКАЯ ПОЛИТИКА

«Торонто Дейли Стар», 18 апреля 1923

ПАРИЖ. Раймон Пуанкаре неузнаваем. Еще не­сколько месяцев тому назад маленький лотарингский ад­вокат с белой бородкой, в лакированных туфлях и неиз­менных серых перчатках подавлял палату депутатов французского парламента своим методическим бухгал­терским умом и вспыльчивым нравом. Теперь он сидит смиренно и одиноко, а дородный белолицый Леон Доде грозит ему пальцем, приговаривая: «Франция сделает то, Франция сделает это».

Леон Доде, сын писателя Альфонса Доде, глава роя­листской партии. Кроме того, он редактор «Аксьон франсез», роялистской газеты и автор непристойного ро­мана «L'Entremetteuse», или «Сводня», содержание ко­торого нельзя даже вкратце пересказать ни в одной га­зете, выходящей на английском языке.

В настоящее время роялисты, наверное, самая моно­литная партия во Франции. Это вызывает удивление у тех, кто привык считать Францию республикой. Штаб-квартира роялистов находится в Ниме, на юге Фран­ции, и Прованс почти целиком перешел на их сторону. Роялисты пользуются поддержкой католической церкви. Нетрудно понять, что римская церковь процветает пыш­нее под сенью европейской монархии, чем под сенью Французской республики.

Филип, герцог Орлеанский, кандидат роялистов в ко­роли, живет в Англии. Он высокий, красивый мужчина и большой любитель псовой охоты. Ему законом запре­щен въезд во Францию.

Есть еще роялистские фашисты - camelots du Roi*. Они носят черные свинцовые трости с оранжевым.набал­дашником, и как только стемнеет, их можно видеть на улицах Монмартра, важно вышагивающих впереди и по­зади мальчишки, несущего газету «Аксьон Франсез» в радикальный район старого Бюта. Мальчишек, которые появляются с «Аксьон Франсез» в радикальных районах без надежного прикрытия камелотов, сильно избивают коммунисты и социалисты.

* Королевские молодчики (фр.).

69

В прошлом году роялистская партия получила таин­ственным образом стимулирующий толчок. Это произо­шло так быстро и так неожиданно, что теперь все серь­езнее говорят о ней как об одной из самых сильных партий. И действительно, на Доде готовится покушение со стороны крайних радикалов, а на политических деятелей не покушаются, если их не считают опасными. Около месяца тому назад было совершено покушение на Доде, но девушка-анархистка, стрелявшая в него, попа­ла по ошибке в его соратника Мориса Плато.

Генерал Манжэн, прославленный полководец удар­ных частей, по прозвищу «Мясник» - роялист. Он, един­ственный из видных французских генералов, не был про­изведен в маршалы. Его всегда можно видеть в палате Депутатов, когда выступает Доде. Только тогда он там появляется.

Роялистская партия не хочет никаких репараций от Германии. Ничего не могло бы быть для нее страшней, как если бы Германия завтра же оказалась в состоянии выплатить все сполна. Ибо это означало бы, что Герма­ния становится сильной. Роялисты хотят слабой Герма­нии и, если возможно, раздробленной, хотят возврата былой военной славы и былых завоеваний Франции, воз­врата католической церкви и короля. Но будучи патрио­тами, как и все французы, они прежде всего хотят обес­печить безопасность Франции за счет постоянного ослаб­ления (Германии. Их план заключается в увеличении ре­параций до таких размеров, чтобы сделать выплату не­возможной, потом оккупировать территорию Германии и оставаться там до тех пор, «пока репарации не будут выплачены».

Темная история - каким образом им удалось завла­деть Пуанкаре настолько, что он отказался даже обсуж­дать предложение немецких промышленников, согласив­шихся выплачивать репарации, если они будут пониже­ны до разумной цифры. У немецких промышленников есть деньги: они наживались с самого заключения пере­мирия, увеличивали свои барыши благодаря инфляции марки, так как торговали на доллары и фунты, а рабо­чим (платили ничего не стоящими марками, помещая при этом большую часть своих долларов и фунтов в банки.

70

Но все равно у них не нашлось бы столько денег, чтобы выплатить назначенные им репарации, у пяти европей­ских держав не нашлось бы столько, и потому они хоте­ли бы окончательно договориться с Францией.

Но вернемся к Раймону Пуанкаре - маленькому че­ловечку с белыми усами и крошечными ножками и руч­ками. Итак, теперь он сидит в кресле в палате депутатов, а дородный белолицый Леон Доде, автор непристойного романа, глава роялистов и человек, на которого готовит­ся покушение, грозит ему пальцем, приговаривая: «Фран­ция сделает то, Франция сделает это».

Чтобы понять, что происходит во Франции, мы долж­ны помнить, что французская политика -единственная в своем роде. Эта политика имеет домашний интимный характер, это - политика скандалов. Вспомните дуэли Клемансо, убийство Кальмета, фигуру последнего прези­дента Французской республики, стоявшего в фонтане в Булонском лесу и умолявшего: «Не дайте им взять меня, не дайте им взять меня».

Несколько дней назад господин Андре Бертон поднял­ся в палате депутатов и сказал: «Пуанкаре, вы идете на поводу у Леона Доде. Я требую объяснения, с помощью какого шантажа он держит вас. Не могу понять, почему правительство Пуанкаре должно терпеть диктаторство Леона Доде, роялиста». «Tout dun piece (вне себя)», - как писала газета «Матэн», - Пуанкаре вскочил с места: «Вы гнусный gredin*, мосье».

Во Франции вы не можете сильнее оскорбить челове­ка, чем назвать его «gredin», хотя по-английски в этом слове нет ничего особенно оскорбительного. Палата за­тряслась от крика и свиста. Все это походило на общую потасовку на табачной фабрике в тот момент, когда Джеральдин Фэррар явилась нам впервые в роли Кармен. В конце концов все успокоились главным образом пото­му, что Пуанкаре, трясущийся и побелевший от гнева, сказал: «Этот человек осмелился с высокой трибуны за­явить, что существует гнусное досье против меня, в чем я боюсь признаться публично. Я отрицаю это».

Бертон ответил весьма учтиво: «Я ни слова не сказал о досье». Буквально досье - значит пачка бумаги. Это специальное название французской системы хранения документов в скоросшивателе на случай.

* Негодяй (фр.).

71

Иметь досье - значит иметь все подтверждающие вашу виновность офи­циальные бумаги, которые могут быть использованы против вас человеком, обладающим ими.

В конце концов Бертона попросили извиниться. «Прошу извинить меня за несдержанность, которую я позволил себе». Он проделал все весьма учтиво. Это прозвучало так: «Я только хотел сказать, господин пре­зидент, что господин Леон Доде оказывает своего рода давление на вашу политику».

Извинение было принято. Пуанкаре, выведенный из глубокой депрессии для того, чтобы отрицать существо­вание бумаг, которые не были даже упомянуты, вернул­ся в.прежнее состояние одиночества- Во Франции вы не можете.предъявить обвинение человеку, если у вас нет в руках досье, а тот, кто обладает досье, знает, как надо им пользоваться.

В июле прошлого года в беседе с английскими и аме­риканскими журналистами, обсуждая положение в Руре, Пуанкаре сказал: «Оккупация была бы бесполезной и абсурдной. Совершенно очевидно, что Германия может платить в настоящее время товарами и рабочей силой». Тогда он был жизнерадостным Пуанкаре.

Между тем французское правительство истратило на оккупацию 160 миллионов франков, а рурский уголь об­ходится Франции в 200 долларов тонна.