Торонто Стар Уикли», 18 марта 1922

ПАРИЖ. Парижские шляпницы наконец-то нашли применение английским воробьям. Шляпки с воробьями появились на Бульварах, и неприметная маленькая птич­ка заняла подобающее ей место.

Новые шляпки, как уверяют модистки, пользуются большим спросом. Это - коричневого цвета грибовидные штучки с ободком из чучел английских воробьев. Как будто воробушки уселись в гнезде. Всего их на голове 15 штук.

Несмотря на неимоверные усилия шляпниц утвердить свое воробьиное создание, француженки пока стойко со­противляются новой моде. Но кто знает, чем это кончит­ся. Много времени потребовалось, чтобы ввести моду на обезьяний мех, а теперь только сами обезьянки могут положить конец этому веянию моды тем, что в конце концов исчезнут. Особую породу длинношерстных обезь­ян вывозят из Африки и Южной Америки, и она уже сейчас заметно становится редкостью. С воробьями во всяком случае подобное не случится.

АМЕРИКАНСКАЯ БОГЕМА В ПАРИЖЕ. ЧУДНОЙ НАРОД*

«Торонто Стар Уикли», 25 марта 1922

ПАРИЖ. Пена нью-йоркского квартала Гринич Вилледж была недавно снята большой шумовкой и перене­сена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда». Конечно, на место старой пены там накипела уже новая, но старая пена, плотная пена, самая пенистая пена пере­хлестнула через океан я своими вечерними приливами сделала «Ротонду» самым притягательным для туристов пунктом Латинского квартала.

* Здесь и далее переводы И. А. Кашкина печатаются по тексту:

И. А. Кашкин. Хемингуэй. «Прометен», т. 1. М., «Молодая гвар­дия», 1966 (прим. редакции).

37

Странно выглядят и странно ведут себя те, что теснятся за столиками кафе «Ротонда». Все они так доби­ваются небрежной оригинальности костюма, что достиг­ли своего рода единообразной эксцентричности. Загля­нув впервые в высокий, продымленный под самый пото­лок, тесно заставленный столиками зал «Ротонды», ощу­щаешь примерно то же, что входя в птичий павильон зоологического сада. Оглушает потрясающий, зычный, многотембровый, пронзительный гомон, прорезаемый ла­кеями, которые порхают сквозь дым, как черно-белые сороки. За столиками полно - всегда полно; кого-нибудь оттеснят, и вокруг него толпятся, что-нибудь смахнут со стола, в вертящуюся дверь прихлынет еще порция посе­тителей, еще один черно-белый лакей прошмыгнет меж­ду столами к внутренней двери, и, выкрикнув заказ в его исчезающую спину, вы оглядитесь и начнете различать лица. За один вечер надо ограничиться лицезрением оп­ределенного числа посетителей «Ротонды». Набрав дос­таточную квоту, вы чувствуете, что вам надо уходить. Есть совершенно определенный момент, когда сознаешь, что ты нагляделся на завсегдатаев «Ротонды» и должен уйти. А чтобы в точности определить этот момент, попы­тайтесь одолеть кружку прокисшей патоки. Одни поймут, что дальше не могут уже с первого глотка. Другие будут упорствовать. Но для каждого нормального человека су­ществует в этом предел. Потому что те, что теснятся во­круг столиков кафе «Ротонда», воздействуют совершен­но определенным образом на средоточие всех чувств - на желудок.

В качестве первой дозы здешних индивидуальностей можно избрать низенькую плотную свежевыкрашенную блондинку с челкой, подстриженной на староголландскии. манер, с лицом, похожим на окорок, покрытый розовой эмалью, и толстыми пальцами из-под длинных шелковых рукавов платья, напоминающего китайский халат. Она сидит, изогнувшись, за столиком, курит сигарету в двух­футовом мундштуке, и ее плоское лицо лишено какого бы то ни было выражения.

Она тупо взирает на свой шедевр, который висит на­против на побеленной стене кафе вместе с тремя прибли­зительно тысячами других шедевров, выставленных для обозрения посетителей «Ротонды».

38

Ее шедевр - это не­что вроде розового расстегая, спускающегося по лестни­це, и самовлюбленная, хотя и невыразительная, худож­ница проводит обеденный и вечерние часы, сидя за этим столиком в благоговейном созерцании.

Окончив наблюдать художницу и ее творение, вы, слегка повернув голову, можете увидеть за столиком крупную пышноволосую женщину с тремя молодыми людьми. У крупной женщины живописная шляпа времен «Веселой вдовы», и она шутит и истерически хохочет. Трое молодых людей каждый раз подхватывают ее хохот. Официант приносит счет, крупная женщина платит, поправляет шляпу слегка дрожащими руками и уходит, сопровождаемая тремя молодыми людьми. В дверях она снова хохочет и исчезает. Три года назад она приехала с мужем в Париж из маленького городка в Коннектику­те, где они жили и где муж ее занимался живописью уже десять лет и со все возрастающим успехом. В прош­лом году муж вернулся в Америку один.

Это всего две из тысячи индивидуальностей, тесня­щихся в «Ротонде». Здесь, в «Ротонде», вы найдете все, что ищете, - кроме серьезных художников. Беда в том, что посетители Латинского квартала, придя в «Ротонду», считают, что перед ними собрание истинных артистов Парижа. Я хочу во весь голос и с полной ответствен­ностью внести поправку, потому что настоящие артисты Парижа, создающие подлинные произведения искусства, не ходят сюда и презирают завсегдатаев «Ротонды».

Их, как и многих других туристов, привела сюда об­менная ставка 12 франков за доллар, и, когда восстано­вится нормальный обмен, им всем надо будет возвра­щаться в Америку. Почти все они бездельники, и ту энер­гию, которую художник вкладывает в свой творческий труд, они тратят на разговоры о том, что они собираются делать, и на осуждение того, что создали художники, по­лучившие хоть какое-то признание. В разговорах об ис­кусстве они находят такое же удовлетворение, какое под­линный художник получает в самом творчестве. Конеч­но, это приятное занятие, но они претендуют, что они-то и есть настоящие художники.

С того доброго старого времени, когда Шарль Бод­лер водил на цепочке пурпурного омара по улицам древ­него Латинского квартала, немного написано хороших стихов за столиками здешних кафе.

39

Даже и тогда, ка­жется мне, Бодлер сдавал своего омара там, на первом этаже, на попечение консьержки, отставлял закупорен­ную бутылку хлороформа на умывальник, а сам потел, обтачивая свои «Цветы зла», один, лицом к лицу со свои­ми мыслями и листом бумаги, как это делали все худож­ники и до и после него. Но у банды, обосновавшейся на углу бульвара Монпарнас и бульвара Распай, нет на это времени, они весь день проводят в «Ротонде».

 

ВОТ ОН КАКОЙ - ПАРИЖ!

«Торонто Стар Уикли», 25 марта 1922

ПАРИЖ. После того как хлопнет третья бутылка шампанского и джаз-банд доведет американского галан­терейщика до такой экзальтации, что у него закружится голова от всего этого великолепия, - он, может быть, изречет тупо и глубокомысленно: «Так вот он какой - Париж!»

B его замечании будет доля правды. Да, это Париж. Париж, ограниченный гостиницей галантерейщика, ревю Фоли-Бержер и Олимпиа, прорезанный Большими буль­варами, увенчанный Максимом и густо заляпанный ноч­ными кабачками Монмартра. Это показной, лихорадоч­ный Париж, собирающий большие доходы с развлекаю­щегося галантерейщика и ему подобных, которые после соответствующей выпивки готовы платить за все любую цену.

Галантерейщик требует, чтобы Париж был сверх-Содомом и ультра-Гоморрой, и, как только алкоголь осла­бит его врожденное скопидомство и цепкую хватку за бумажник, он готов платить за приобщение к своему идеалу. И это влетает ему в копеечку, потому что цены в парижских злачных местах, которые открываются око­ло полуночи, таковы, что только спекулянт военного времени, бразильский миллионер или загулявший амери­канец может выдержать их.

Шампанское, которое повсюду можно купить днем по 18 франков за бутылку, после 10 часов автоматически повышается в цене до 85 и даже до 150 франков. И все цены соответственно. Вечер, проведенный в фешенебель­ном дансинге, может облегчить бумажник иностранца по крайней мере на 800 франков.

40

А если искатель удо­вольствий захочет еще и поужинать, то хорошо, если счет уложится в 1000 франков. И все это будет продела­но так изящно, что после первой бутылки он будет счи­тать это для себя великой честью, пока утром не обна­ружит, какой урон нанесен его банковскому счету. Начи­ная с шофера, который, подцепив американца у подъез­да какого-нибудь фешенебельного отеля, автоматически подкручивает пять франков на счетчике, до последнего официанта в последнем из посещаемых им ресторанов, у которого нет сдачи меньше пяти франков, - обирание богатого иностранца, ищущего удовольствий, доведено до совершенства и может соперничать с искусством. Но беда в том, что турист, сколько бы он ни заплатил, никогда не видит того, что хотел бы увидеть.

Ему хотелось бы поглядеть на ночную жизнь Пари­жа, а ему преподносят специально подготовленное пред­ставление, исполняемое узким кругом скучающих, но хо­рошо оплачиваемых статистов, которое идет уже тысячи ночей и может быть названо «Околпачивание туриста». В то время как он покупает шампанское, слушает джаз-банд, где-то рядом живет своей жизнью Баль Мюзет *, куда апаши, тот самый народ, который, как ему кажется, он видит, заходят со своими подружками, сидят на длинных скамьях небольшой продымленной комнаты и танцуют под музыку аккордеониста, который отбивает ритм, притопывая подошвами.

В праздничные вечера в Баль Мюзет приходит бара­банщик, но в обычные дни аккордеонист, который, при­цепив к лодыжкам бубенчики и притопывая, сидит, рас­качиваясь, на возвышении над танцевальной площадкой, сам по себе достаточно подчеркивает ритм танца. Посе­тителям Баль Мюзет не надо искусственного возбужде­ния в виде джаз-банда, чтобы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а случается, что потехи ради и оберут кого-нибудь, так как это и легко, и забавно, и прибыльно. А потому что они юные и озорные и любят жизнь, не уважая ее, они иногда наносят слишком силь­ный удар и стреляют слишком быстро, а тогда жизнь становится для них мрачной шуткой, ведущей к верти­кальной машине, отбрасывающей тонкую тень и называемой гильотиной...

* Дешевый танцевальный зал.

41

Бывает, что туристу все же удается войти в соприкосновение с настоящей ночной жизнью. Спускаясь в винном угаре часа в два ночи с мирного холма по какому-нибудь пустынному переулку, он видит, как из-за угла появляются два отчаянных молодчика. Они вовсе не похожи на ту лощеную публику, которую он только что покинул. Те двое оглядывают улицу, нет ли поблизости ажана, а потом они подходят ближе, и все, что он помнит, - это внезапный ошеломляющий удар.

Это его хватили по уху куском свинцовой трубы, за­вернутой в номер газеты «Матэн». И вот турист, наконец, входит в соприкосновение с настоящей ночной жизнью, на поиски которой он потратил столько денег.

 - Двести франков? Экая свинья! - говорит Жан в темноте подвала при свете спички, которой Жорж чирк­нул, чтобы обследовать содержимое бумажника.

 - В Мулен Руж его небось еще не так обчистили.

 - Mais oui, mon vieux *. А голова у него утром все равно болела бы, - говорит Жан. - Пойдем потанцуем, что ли.

РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

«Торонто Дейли Стар», 13 апреля 1922

ГЕНУЯ....Некоторые области Италии, особенно Тос­кана и северные провинции, уже пережили в последние месяцы кровавую борьбу, убийства, репрессии и напря­женные бои для подавления коммунистов. Итальянские власти поэтому боятся того воздействия на красную Ге­ную, которое может оказать появление восьмидесяти представителей Советской России, их дружелюбный прием и проявленное к ним уважение.

Можно не сомневаться, что красные генуэзцы - а они составляют примерно треть населения - встретят крас­ных русских слезами, приветствиями, объятиями, будут угощать их вином, ликером, плохими сигаретами, будут парадировать, кричать «ура» и на все лады выражать друг перед другом и перед всем светом свои симпатии, как это свойственно итальянцам.

* Вот именно, дружище (фр.).

42

Они будут обниматься и целоваться, устраивать сборища в кафе, пить за здо­ровье Ленина, кричать в честь Троцкого, каждые две-три минуты три-четыре красных вожака будут пытаться ско­лотить демонстрацию, и будет поглощено неимоверное количество кьянти под дружные крики «Смерть фаши­стам!»....На этом все кончается, если, конечно, они не встретят фашистов. В этом случае дело принимает совсем другой оборот. Фашисты - это отродье зубов дракона, посеянных в 1920 году, когда казалось, что вся Италия может стать большевистской... Набраны они из молодых экс-ветеранов с целью защитить существующее прави­тельство от всякого рода большевистских заговоров и аг­рессий. Короче говоря, это контрреволюционеры, и в 1920 году это они подавили красных бомбами, пулемета­ми, ножами и щедрым применением керосиновых бидо­нов, чтобы поджигать места красных митингов, и тяже­лыми окованными железом дубинками, которыми они мозжили головы красных, когда те пытались выскочить.

Фашисты действовали с совершенно определенной целью и уничтожали все, что могло грозить революцией. Они пользовались если не активной поддержкой, то мол­чаливым одобрением правительства, и не подлежит ни­какому сомнению, что именно они сломили красных. Но они привыкли к безнаказанному беззаконию и убий­ству и считали себя в праве бесчинствовать, где и когда им вздумается. И теперь для мирной Италии они пред­ставляют почти такую же опасность, какой когда-то бы­ли красные...

...Фашисты не делают различия между социалистами, коммунистами, республиканцами или кооператорами. Для них все они - красные и опасные смутьяны.

Так вот, фашисты, прослышав про митинг красных, напяливают на голову свои длинные черные фески с кис­точками, опоясываются окопными кинжалами, запасают­ся в своей фасции гранатами и боеприпасами и направ­ляются на место митинга красных, распевая фашистский гимн «Джовенецца». Фашисты - это по преимуществу молодежь, они энергичны, грубы, пылки, подчеркнуто патриотичны, по большей части красивы юношеской кра­сотой южан и твердо убеждены в своей правоте. Они в избытке обладают доблестями и нетерпимостью моло­дости. Маршируя строем, фашисты наталкиваются на трех красных, малюющих мелом свои лозунги на одной из высоких стен узкой улочки. Четверо юнцов в черных фесках хватают красных, и в свалке одного из фашистов закалывают.

43

Тогда остальные приканчивают своих плен­ных и, разбившись на тройки и четверки, начинают об­шаривать весь квартал в поисках красных. Если крас­ный подстреливает одного фашиста из окна верхнего этажа, тогда фашисты начисто сжигают весь дом. Каж­дые две-три недели в газете публикуются сводки. Обыч­но бывает от 10 до 15 убитых красных и от 20 до 50 ра­неных. А фашистов не более 2 - 3 убитых и раненых. Уже более года идет в Италии эта беспорядочная партизан­ская война. Очередное крупное сражение произошло не­сколько месяцев назад во Флоренции, но с тех пор были вспышки помельче.

ДВЕ РУССКИЕ ДЕВУШКИ - САМЫЕ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЕ В ЗАЛЕ*

«Торонто Дейли Стар», 24 апреля 1922

ГЕНУЯ. Галерея прессы постепенно заполняется, бри­танские и американские корреспонденты закуривают и называют друг другу имена запоздавших делегатов, ко­торые, кланяясь, спешат на свои места от входной двери. Первыми появляются поляки и сербы, потом валит целая толпа с ведерными цилиндрами в руках...

Киношники пристроили камеру под носом одного из генуэзских героев, который взирает на нее из своей ниши с ледяным, мраморным неодобрением. Архиепископ Ге­нуэзский в рясе винного цвета и красной шапочке бесе­дует со старым итальянским генералом, лицо у генерала как печеное яблочко и на груди пять нашивок за ране­ние. Старик - это генерал Гонзахо, командир кавале­рийского корпуса. Со своими свисающими усами, смор­щенным личиком он смахивает на добродушного Аттилу. В зале шумно, как на приеме. Журналисты набились на галерею: мест здесь всего 200, а желающих попасть 750, и опоздавшие стараются как-нибудь устроиться на сту­пеньках. Зал уже почти полон, когда входит британская делегация. Они прибыли в автомобилях, мимо выстроен­ных вдоль улиц солдат, и входят эффектно. Это лучше всех одетая делегация...

* Корреспонденции, помеченные звездочкой, печатались в «Прометее» без заглавий. Перевод заглавий сделан по книгам: «The Wild Years», N. Y., 1962 и «By-Line: Ernest Hemingway», N. Y., 1967.

44

Вальтер Ратенау, человек с лицом ученого и лысее которого нет никого на конференции, входит сопровождаемый доктором Виртом, германским канцлером, у ко­торого вид музыканта, играющего на тубе в каком-нибудь немецком оркестре. Они размещаются чуть по­ниже за тем же длинным столом. Ратенау - типичный социалист из богачей и считается самым способным че­ловеком в Германии...

Все в сборе, не хватает только русских. Зал перепол­нен и изнемогает от жары, а четыре кресла советской де­легации все еще пусты, и кажется, что таких пустых кре­сел я еще не видывал в жизни. Все гадают, придут ли они вообще. Наконец они входят и начинают пробирать­ся сквозь толпу. Ллойд Джордж пристально вглядывает­ся в них, придерживая пальцем свои очки.

Впереди Литвинов, у него большое ветчинно-красное лицо. Ha груди большой красный прямоугольный значок. За ним идет Чичерин - неопределенное выражение ли­ца, непонятного вида бородка и нервные руки. Они мор­гают, ослепленные люстрой. За ним Красин. Ничем не примечательное лицо, тщательно подстриженная ван-дейковская бородка и вид преуспевающего дантиста. По­следним Иоффе. У него длинная узкая лопатообразная борода и очки в золотой оправе. Русских сопровождает масса секретарей, среди них две девушки. У них чудес­ный цвет лица, стрижка по моде, введенной Ирэн Касл, и элегантные костюмы. Они без всякого сравнения самые привлекательные девушки во всем зале.

Русские занимают места, кто-то свистом призывает к тишине, и сеньор Факта начинает скучнейший тур ре­чей, которыми открывается конференция.

 

СУДЬБА РАЗОРУЖЕНИЯ*

«Торонто Дейли, Стар», 24 апреля 1922

ГЕНУЯ. При открытии Генуэзской конференции име­ла место сенсация, которая превзошла вашингтонскую речь государственного секретаря Хьюза о нормировании морских вооружений. Но произошло это, когда все за­планированные речи уже были отбарабанены и боль­шинство газетчиков покинуло зал, чтобы передать на те­леграф свои заранее подготовленные отчеты об открытии.

* Заглавие взято из «Литературной газеты», L963, 16 ноября, где была впервые опубликована эта корреспонденция.

45

Внезапно надышанный толпой воздух зала, где в продолжение четырех часов не смолкали речи, прорезал словно электрический разряд. Глава советской делегации Чичерин с его наружностью деревенского бакалейщика, встрепанной непонятной бородой и свистящим мурлы­каньем в голосе, которое почти невозможно было понять с галереи для прессы, - так вот, Чичерин только что вер­нулся на свое место за зеленым прямоугольником столом.

"Есть еще желающие выступить?" - спросил по-итальянски синьор Факта, председательствующий на конференции...

Возглавляющий французскую делегацию мосье Барту вскочил и разразился кипучим потоком слов. Барту ходит вразвалку, но говорит он со страстной силой и го­рячностью французского оратора.

Внезапно скучную, сонную атмосферу этого душного зала словно прорезала летняя молния. Корреспонденты, которые осовело сидели на галерее, вдруг бешено зара­ботали карандашами. Делегаты, которые ждали, отки­нувшись в креслах, закрытия заседания, напряженно вы­тянулись, стараясь не упустить ни слова. Рука Чичерина на столе задрожала, а Ллойд Джордж начал что-то ма­шинально чертить на листе бумаги.

Все газетные «умники» уже покинули зал сразу после речи Чичерина. Остались те немногие, которые считают, что видели игру, только если оставались до последнего судейского свистка.

Барту кончил говорить, и переводчик, который обслу­живал все конференции, начиная с первой сессии Лиги наций, начал звонким голосом перевод на английский язык: «Если этот вопрос о разоружении будет поднят, Франция абсолютно, категорически и окончательно отка­зывается обсуждать его как на пленарных заседаниях, так и в любом комитете. От имени Франции я заявляю этот решительный протест».

Переводчик продолжал переводить речь. Вот и конец.

Чичерин встал, руки у него дрожали. Он заговорил по-французски своим странным свистящим выговором, последствием несчастного случая, стоившего ему половины зубов. Толмач звонким голосом переводил. В паузах не слышно было ни звука, кроме позвякивания массы орденов на груди какого-то итальянского генера­ла, когда тот переступал с ноги на ногу. Это не выдумки. Можно было различить металлический звяк орденов и медалей.

46

.«Что касается разоружения, - переводил толмач, - то Россия понимает позицию Франции в свете речи мосье Бриана в Вашингтоне. В ней он заявил, что Франция должна остаться вооруженной из-за опасности, созда­ваемой большой армией России. Я от имени России хочу снять эту опасность.

По вопросу о преемственности конференций я только цитирую речь Ллойд Джорджа в Британском парламен­те. Мосье Пуанкаре сказал, что цели Генуэзской конфе­ренции не были четко ограничены. Здесь поднято не­сколько вопросов для дискуссии, которых не было в по­вестке, выработанной в Каннах. Если коллективная воля конференции решит, что вопрос о разоружении не дол­жен обсуждаться, я склонюсь перед волей конференции. Но разоружение - это капитальный вопрос для России».

Переводчик сел, поднялся Ллойд Джордж. Конфе­ренция была взбудоражена. Казалось, что французы мо­гут в любой момент покинуть зал. Ллойд Джордж, ве­личайший мастер компромисса, старался протянуть вре­мя. В своей вкрадчивой манере он убеждал Чичерина не перегружать корабль Генуи чрезмерным грузом дискус­сионных вопросов. «Если Генуэзская конференция не приведет к разоружению - это будет ее неудачей, - ска­зал он. - Ho надо подготовиться. Сначала надо решить другие вопросы. Пусть мистер Чичерин не беспокоится. Но приведем сначала наш корабль в гавань, прежде чем пускаться в новое путешествие. Я предлагаю пока не под­нимать вопроса о всеобщей конференции». И так в ожи­дании перерыва он говорил долго, пытаясь этим спасти конференцию от срыва.

«Повестка Генуэзской конференции была выпущена на двух прекраснейших языках мира - английском и французском!» - сказал он по ходу своей клочковатой и примирительной речи, мастерски проливавшей баль­зам на умы большинства делегатов. Но при этой обмолв­ке итальянцы нахмурились, и результат предыдущих изысканнейших комплиментов Ллойд Джорджа по их ад­ресу был в значительной мере подорван.

И вот, наконец, синьор Факта закрывает заседание, решительно прерывая Барту и Чичерина, которые попы­тались говорить.

47

«Кончено. Вы уже выступали. Надо кончать!» И кон­ференция была спасена от того, чтобы быть сорванной в первый же ее день.